Колокол моей души

Я очнулась на кровати. Судя по темноте за окном, был уже поздний вечер или вообще ночь. Так значит, Фад говорил правду? Мне действительно не достичь моего колокола пока всё здесь не устаканится. Правда, я до сих пор не понимаю многого. На мне, то есть на докторе, была уже другая одежда. В комнате стоял запах нашатыря, которым меня, скорее всего, пытались привести в чувства. Новая клетчатая пижама была вполне удобной. Нужно было вставать и осмотреть комнату, пока у меня ещё есть время. Тем более, вода, со смоченного полотенца на моём лбу, уже стекала тонкой струйкой по виску и норовила затечь в ухо. Я еле встала, должно быть, Константин сильно устал. На часах было без пяти двенадцать, значит, времени у меня оставалось немного. Нужно торопиться. Кое-как встав на деревянный пол и найдя опору в виде подоконника, полотенце со лба шлёпнулось на пол. Не было сил, да и времени, чтобы её поднимать. На столе так и остался стоять кожаный саквояж с металлическими застёжками. Внутри было полно разных склянок и различных блистеров с таблетками. Голова закружилась и я чуть не упала (спасибо подоконнику). Точно, я ведь сегодня едва ли позавтракала, неудивительно что ему нездоровится. Интересно, могу ли я умереть в чужом теле? Или, если Гецати умрёт, буду ли я находится в теле трупа до окончания времени? Проверять не хотелось. Я осмотрела каждую баночку, но смысла в этом не было — всё было написано на латыни, а я, увы, её не знаю. Зато с уверенностью можно сказать, что доктор не употребляет наркотики, если, конечно, они у него не запрятаны. Саквояж был бесполезен, я ещё утром узнала о том, что он женат. Интересно, знает ли об этом Марьяна? В ящике стола творился какой-то хаос: куча карандашей, нож (надеюсь, для заточки карандашей), пустые бланки для лекарственный рецептов. Ну же, докторишка, неужели ты чист? Не верю. Внизу, под столом, стояла чёрная сумка. Вдруг в животе появился неприятный комок, словно некий страх поселился внутри. Ага! Ты не хочешь, чтобы я в ней рылась, да? Как вообще можно бояться или переживать о своём же содержимом? Помимо ещё различных баночек, я нащупала боковой карман. А в нём... Пожелтевшие листы? Серьёзно? Я уж думала, что там тайна вселенского масштаба или хотя бы отрезанный палец какого-нибудь человека. Ноги не держали, поэтому я просто взяла бумаги и села на кровать. Почерк было не разобрать. На одном из листов было что-то написано карандашом, а после стёрто. Странно... он писал и стирал, писал и стирал. Зачем? Что ж вы скрываете, Константин Константинович? Какие-то расчёты, дозы. О, графа «наблюдение», правда, не было понятно, что было там написано. И вот... день триста восемьдесят пятый. Он здесь около года? Костя просто следил за лечением, как и любой другой доктор; да, эти записи — листы наблюдения. Он отслеживал динамику, но чью? Почему же всё стёрто? Такое чувство, что он заметал следы. Наверное нужно спрятать листы обратно. Я решила просто закинуть их в сумку, ведь если завтра он будет собой, то сможет разложить всё как было до этого. Я повернулась обратно к кровати, а дальше... сплошная темнота.

***

Пять лет назад. Дом стоял на ушах. Он озарился криком мужчины — чуть ли не последнего человека, исполняющего обязанности в поместье Череватых. Мужчина нашёл Милу. Её хрупкое тельце выглядело безжизненно, только по слегка вздымающейся грудной клетке можно было понять, что она всё ещё жива. Благо, где-то у дома пошёл искать девочку доктор, знакомый Надежды Эдуардовны. Виктория сразу же выхватила дочь и прижала к груди. Теперь осталось найти лишь немолодого врача, бродящего в окрестностях поместья. Мила вся горела, мелкий озноб пробивал её и без того тщедушное тело. Каждый вдох казался последним. Виктория, в попытках совладать с собственными эмоциями, старалась прижимать дочь к себе сильнее, словно своим теплом и любовью сможет вернуть ей хоть каплю силы. — Виктория Германовна, Марьяна, похоже, уже возвращается с доктором. Нужно только немного подождать, — Райдос уже ничего не слышала, молясь всем Богам о том, чтоб её маленькая девочка не покинула своё тело прямо у неё на руках. — Что у неё с ногой? Из-за слёз, что то и дело затмевали взор, она не могла ничего разглядеть, только лишь нащупывала припухлость. — Не похоже на капкан или что-то механическое. Может укус змеи? — водитель не успел договорить, как в дом ввалился доктор вместе с заплаканной Романовой. Пока врач то и дело чесал затылок и осматривал девочку, Виктория гладила её по вспотевшему лбу, убирала спадавшие ей на глаза волосы. Мила чуть слышно стонала, едва заметно вздрагивая то рукой, то ногой. Веки немного подрагивали, а реснички были мокрыми. Вскоре, доктор, чья квалификация ни у кого, кроме Райдос, не вызывала сомнений, заключил: змеиный укус. — У вас есть с собой лекарства? — с надеждой спросила Виктория. — В комнате может и есть... — Так идите же! Но доктор, словно специально, медленно повернулся к двери и поплёлся на выход из гостиной. В саквояже было немало лекарств, имелось почти всё, кроме противоядия. А если б оно и имелось, то было бы уже слишком поздно, и стоило лишь уповать на Господа, чем, собственно, и занимались сейчас все присутствующие. Врач не верил в Бога и не понимал, почему это неверие было неочевидным для всех остальных, но в такие моменты, когда нет ни единого шанса, он вспоминал единственную молитву, которую знал. Сейчас доктор не мог придумать ничего лучшего, как вколоть бедной Миле лекарство от судорог и от жара. Он вбирал в шприц прозрачную жидкость, на которую, как на спасение, смотрели все, кто был рядом, а он думал лишь о том, как бы смыться поскорее отсюда и не слышать завываний по безвременно ушедшему ребёнку. А что девочка умрёт, было для него очевидно. К сожалению или к счастью, не для остальных... — Это поможет? — спросил подошедший Владислав и, не услышав ответа, сам же решил: — Поможет, это должно помочь. Правда же, доктор? Тот ничего не ответил, а лишь чуть заметно кивнул – так, чтобы и не выразить согласия, и не убить несогласием всех ещё живых. — А в городе противоядие есть? — вдруг спросил водитель. — Даже если и есть, боюсь, сейчас уже слишком поздно, — прошептал мужчина, чтобы не встревожить убитую горем мать. — Так поедем же в город. Может успеем и... — Но скоро ночь... У меня есть знакомый фармацевт, но, боюсь, он уже спит. — А вы не бойтесь. Я сам его разбужу. Вы только скажите, где он живёт. После ухода садовника и врача, комнату, несмотря на тусклое освящение, озарила полнейшая тьма. Смахивало на сборище психически неуравновешенных людей, хотя при таких обстоятельствах это вполне нормально. — Как ты оказалась в лесу, зачем ты туда пошла? — еле слышно причитала Райдос. — Она не слышит тебя,– тихо отвечал братец убитой горем матери.  — Как так получилось, — не унималась Виктория, — как так получилось... — Она пришла ко мне... пришла в кабинет; просилась играть, а после.. — Череватый пытался восстановить цепочку событий, всё ещё находясь не в совсем трезвом уме и твёрдой памяти. — Ненавижу тебя, — Виктория кинулась на братца, – ненавижу! — Перестань, — к ним подошла Марьяна, пытаясь предотвратить неожиданно вспыхнувший конфликт, – он не виноват! — А ты защищай его, защищай этого пьяницу! Он проиграл почти все свои деньги, но ему было мало, и он решил проиграть жизнь моей дочери! – упав на колени, она опять разрыдалась. — Пожалуйста, Вика, – шептала Романова, пытаясь всунуть в руки близкой подруги стакан с водой, — Мила же всё слышит... — Посмотри на неё, — кричала женщина, — посмотри на её стеклянный взгляд, она уже ничего не слышит!

***

Миле вкололи противоядие, которое с горем пополам всё же нашлось, натёрли голубой вонючей мазью место укуса, приложили компресс и отошли от кровати, на которую её благополучно перенесли. Всё делалось молча. Никто не проронил ни слова. Тишина была незаметна для каждого, все громким гулом слышали съедающие изнутри мысли. Виктория уже не плакала; то горе, что ещё пару часов назад изуродовало в истеричной гримасе её безупречное лицо, превратилось в озлобленность и обречённость. С этого самого дня она окончательно возненавидела своего братца и всё, что было с ним связано. — Осталось только молиться, — доктор причмокнул узкими, как нить, губами, — только молиться, господа. Ничем больше помочь не могу, — подытожил он, взяв под руку Надежду Эдуардовну. — Мы ещё навестим вас, — сказала тётя на прощание. Однако, больше к ним никто не приезжал, никогда.  В эту ночь у постели Милы дежурила Романова, о чём-то говоря с девочкой всю ночь и частенько захлёбываясь в своих рыданиях. Она не могла уснуть. Не могла уснуть уже пять лет.

***

Константин Константинович уже давно вынашивал свой, как ему казалось, гениальный план. Был ли он таковым на деле? Никто не знает. Получив отказ от разных фармацевтических компаний, он понял, что нужно брать дело в собственные руки и пойти наконец против системы – точнее, обойти её. Если им нужна доказательная база, то они её получат. Но тогда уже они, а не он, будут осыпать его предложениями. Дело осталось лишь за малым – подать документы и пройти весь этот бюрократический ад. Всю свою сознательную жизнь Гецати жил один – вплоть до декабря прошлого года. Его секретаршей была Алиса, неприметная женщина лет тридцати, с непонятным пучком на голове и рябящим в глазах костюмом. Константин редко смотрел в сторону женщин. Что уж говорить, он заметил, что Алиса – женщина, лишь однажды, когда ему нужна была женщина не как объект, а как факт, который необходимо было вписать в графу «Семейное положение». — Ты будешь моей женой? — как-то спросил он Алису, когда та принесла ему очередную пачку бессмысленной почты. Она чуть не опрокинула стопку, чуть не упала сама прямо на доктора Гецати, но тот успел отойти, и она рухнула в его кресло. — Я не услышал ответ, — напомнил он о вопросе. Это, пожалуй, было самым приятным, что Константин когда-либо ей говорил. С тех пор она жила у него. Ни с кем до того не имея серьёзных или даже несерьёзных отношений, Алиса думала, что так оно и должно быть, что доктор Гецати слишком занят для всяких глупостей, и если ему нужно повременить с этим делом, то она будет ждать сколько потребуется. Главное, что они теперь женаты, а это всё-таки что-то да значит. Алиса сначала ждала очень скромно, потом, решив, что в этом всё и дело, накупила достаточно нескромных, как ей казалось нарядов, и начала ждать мужа в них. Но Костя ничего не заметил – ни нарядов, ни жены. — Я не могу иметь детей, — как-то сказал он ей, пережёвывая переваренные сосиски за обедом в их небольшой кухне такого же небольшого дома. — Понятно. — Алиса криво улыбнулась, поняв наконец причину его холодности. Он специально её не замечает, думала женщина; какая выдержка у этого человека, он просто не хочет обнадеживать её. На деле же, это было ложью. Ждать пока ребёнок вырастет было бы неимоверно долго... — Я думаю, нам нужен ребёнок, — сказал доктор, и так спокойно, будто не ребёнок ему был нужен, а новое трюмо в гостиную. — Хорошо, — сказала Алиса, продолжая трапезу, боясь, что даже временное её замешательство может поколебать его намерения. Всё же ребёнок – уже настоящая семья. — Мне нужен ребёнок, — уточнил он. — Да и я тоже не против.. — Она не могла проглотить то, что лежало в тарелке. — Нужно оформить документы на опекунство. — Как скажешь, — согласилась женщина. Он не хочет, чтобы она ушла, поняла Алиса, и лишь поэтому берёт ребёнка. Как хорошо ему удаётся не показывать свои чувства, восхитилась она выдержкой мужа, но... напрасно. — Нужно будет подготовить комнату, — сказал Костя и продолжил, даже не глянув на неё: — Придут из службы опеки. Будут всё проверять. Я думаю, та, что за спальней, вполне подойдёт. Только перекрасить бы её... — Я перекрашу, — сходу уловила тонкий намёк Алиса. Прошло две недели. Костя наконец спал в комнате у жены, привыкая к роли супруга. И каждый вечер ждал, когда же она заснёт. Прождав и сейчас около часа, он потянулся к прикроватной тумбе. В выдвижном ящике лежало письмо, которое доктор не хотел открывать; он знал, что там, но тот, кто его прислал, был единственным, с кем Костя мог об этом говорить. Доктор повернулся к жене. Алиса уже полчаса как спала, отвернувшись к стене, или делала вид – впрочем, ему уже было не важно. Она выполнит свою роль в этом деле, и если для того к ней нужно будет приходить раз в месяц, то ему придётся на это пойти. В службе опеки они были неделю назад. Если б он пришёл один, ему и анкету не дали бы заполнить. Кто отдаст ребёнка одинокому человеку? Был бы он хотя бы женщиной, не приведи Господь, но он ведь мужчина... При таком раскладе, если и получишь согласие, то ждать придется не один год. Да и как бы он возился с ребёнком один? Это же почти невозможно. Костя довольно улыбнулся и посмотрел на Алису. Каким отличным решением было жениться на собственной секретарше! Никто лучше её не знал всё о нём: потребности, распорядок дня и дни, в которых никакой распорядок не мог бы удовлетворить ни одну его потребность. Бывало, он выходил из себя; тогда женщина вывешивала табличку с другой стороны двери «ушёл на обед», и табличка висела столько времени, сколько требовалось доктору, чтобы прийти в себя обратно. После ему приносили крепкий зелёный и он медленно, но успокаивался. Гецати нехотя отодвинул ящик тумбы, взял запечатанный конверт и открыл его. "Здравствуй, мой дорогой Костя. Ты написал, что всё идёт по плану, и впервые это не обрадовало меня, а повергло в дикий ужас. Я знаю, что не имею права отговаривать тебя, но даже если б имел, ничего из того не вышло бы. Кому интересны доводы полоумного старика... Медсестра сказала, что сегодня я ходил в душ ровно семнадцать раз. То есть, по два раза в час. Это очень много, понимаешь? Но я ничего не могу с собой поделать. Мне кажется, сколько бы они ни намывали здесь всё, заразы от того меньше не становится, я весь чешусь. Врач сказал, если так будет продолжаться и дальше, они выпишут мне новые психотропы. Так что пока я в здравом уме... да кого я обманываю, Костя: пока я хоть в каком-то уме и хоть при какой-то памяти, прошу тебя, одумайся. На своём веку я три раза менял тему исследований, потому как два из них заходили в тупик. Хорошо, с одним в тупик зашёл я, а с другим – немцы полвека назад; узнал я об этом в одном из архивов, когда искал информацию для себя, а нашёл лишь то, что до меня уже нашли. И я без сожаления сразу оставил начатое. Хотя тогда и не приходил в университет больше двух недель... Подожди, а почему не приходил? Ах, да! Я же запил. Значит, всё-таки сожалел. Об этом невозможно не сожалеть, но когда дело твоей жизни, исследование, на которое ты возлагаешь большие надежды, идёт ко всем чертям... Но такова жизнь: в ней всё идёт туда, к этим самым чертям, это нормально. У тебя мозги, мой дорогой, твой ум не имеет подобных себе, так что бросай это дело и начинай новое. Не губи себя; наступит день, когда исправить что-либо будет уже невозможно. Точка невозврата, Костя, помни о ней. Помни". Гецати сложил письмо обратно в ящик и, взбив под собой подушку, уставился в потолок. Точкой невозврата для него было оставить всё как есть, на половине пути, на середине дороги, из-за страха, из-за условностей, из-за того, что кто-то боялся рискнуть. Они боялись – все боялись судов, исков, ответственности. А то, что изобретённый им препарат не имел аналогов в мире, то, что он мог вылечить сложнейший недуг, включить мозг, разбудить все нервы, заставить человека ходить... Это никого не волновало. Ну ничего, скоро ему позвонят. Женщина из службы опеки сказала, что у них есть все шансы. Скоро он получит ребёнка и докажет им всем. Они думают, что лучше его, честнее, моральнее. «Мы не можем рисковать жизнью детей», – вспомнил Константин слова какого-то никчёмного профессора. Тот профессор так и блистал перед ним своей нарочитой совестливостью. Но разве о жизнях он думал? Плевать он хотел на детей. Он думал о риске компании, о статусе комитета.

***

— Так, смотри, что хочешь? Это или это? — прозвучал знакомый мужской голос. Тот, который я уже слышала на острове у отеля. Я проснулась и еле смогла открыть глаза. Во рту пересохло, а голова нещадно трещала. Который сейчас час? Странно не то, что болит голова, странно то, как непривычно она болит... Я кое-как села на кровати. Хотелось поговорить с Фадом. Он сейчас единственный, кто хоть и своими невъебенными загадками, но может дать мне ответ. Но его не было в комнате. Даже жаль... Господи, я – Влад... Как же он поднимает себя каждое утро? Или сейчас уже вечер? Я посмотрела в окно – уже стемнело. Он, наверное, пил всю ночь и заснул только под утро, потому и проспал целый день. Каждый шаг давался с трудом. Может, Череватый и привык к себе такому, но я с ним справиться не могла. Я надела тапки и вышла на лестницу. Нечто непонятное и зудящее горело между желудком и грудью. Спустилась на кухню. В груди также жгло, а руки чесались. Как хотелось, как же хотелось... но я не могла понять чего. Натыкаясь в темноте на мебель и стулья, Влад дошёл до серванта. Открыл самый верхний шкаф и расплылся в улыбке. Нет, пожалуйста... Сейчас он вольёт в меня эту дрянь. За окнами по-вечернему тихо, ни звука, ни ветерка; тишину хоть ножом разрезай, только слышится периодическое капание воды из крана, создавая монотонную мелодию. Череватый потянулся к бутылке. Вдруг что-то хрустнуло, я вздрогнула. К голове прилило, всё вокруг закружилось, перевернулось верх дном. Я попыталась прийти в себя. Звук повторился. Где это было? Ещё один хруст. Я обернулась – кто-то словно ходил за окном. Будто хворост ломался под чьими-то ногами. Кто там посреди ночи? Он весь сжался от страха. Кто может ходить за окнами в таком отдалённом от других людей месте? Может это садовник, но сука, почему-то безумно некомфортно и тревожно. Не время бояться, Влад, открывай. Я поплелась к окну, схватилась за оконные ручки и потянула их на себя. Окно распахнулось. Запах осени, свежего ветра, но на улице никого. Только темень. Больше ни звука. Я закрыла окно и уже отошла, как что-то влетело в стекло, ударилось и упало там же. Что это было? В темноте не разглядишь. Нужно выйти во двор. Животный страх охватил Череватого и знатно передался мне. Давай же, чтоб тебя, шевелись... Сейчас вся сущность мужчины будто слилась с моей. Мы так с тобой до утра не дойдём... Еле переставляя ноги, с трудом управляя неподвижным телом и пытаясь обуздать его страх, я дошла до двери. Дверь ударилась о стену, ветер задувал ночную прохладу под халат и пижаму. Я наконец-то вышла во двор. Я вела его к месту, откуда ранее послышался звук. Вот оно, уже почти близко, ещё десять метров, и кухня; именно там, под тем самым окном были слышны шаги. Сейчас же всё стихло, ни единого звука, но кто-то будто смотрел на меня. Я огляделась, однако никого не увидела. Вот оно. Мы дошли до окна. Я пригляделась. Под ним, в самой траве, лежала мёртвая птица со свёрнутой шеей и торчащим крылом. Череватый морщился и норовил сбежать. Подожди, не спеши... Под птицей виднелось что-то ещё. Я не могла сфокусировать взгляд. Потянулась за тушкой. Тошнота подступала к горлу, но я взяла пернатое тело, перевернув дохлую птицу. Что это? К её раздутому брюху был приколот иголкой клочок бумаги. Кривой почерк: "Tuum nomen verum et magnum Quam magna est fortitudo tua! Etiam, audi me Exaudi me sicut famulum tuum. Ut par Sicut discipulus tuus". Ну что за пиздец! Записки на дохлых птицах – не самый хороший знак. Завтра утром я буду не я, точнее, уже не Влад, и мне уже не узнать, что не так с этой птицей или запиской. Но как же узнает он? Я положила птицу ему в карман. Извини. Кто-то всё так же смотрел на меня, и я наконец увидела его – какой-то чёрный силуэт стоял меж деревьев. Я сделала шаг навстречу, но тень скрылась, словно её там и не было. Она полностью растворилась в дремучей темноте. Что ж, я вернулась в дом, ссылаясь на то, что у Череватого ещё отходняк после вчерашнего. Дохлая птица с запиской, приколотой к брюху, теперь лежала на письменном столе. Из окон спальни Влада церкви совсем не видать.

***

Влад был белого цвета, такого же белого, как и порошок, что продолжала подсыпать Романова. Он ходил по комнате из стороны в сторону, думая о том, как оказалась мёртвая пташка с запиской у него на письменном столе. Какая же мерзость... Тошнота подкатывала к горлу, а Череватый всё не мог найти всему этому логического объяснения. Вероятно, кто-то положил птицу. Что если это те, кому он задолжал в карточных играх? Вполне вероятно. Он сел на кровать. Больше ему не суждено спать по ночам – они придут в любую минуту, в любое время дня или ночи – и убьют его, как эту бедную птицу. Мужчина закрыл лицо ладонями и ещё раз сквозь пальцы покосился на письменный стол; он не знал, как избавиться от этой чёрной дряни. Дохлая птица с вывернутой шеей смотрела на него мёртвым глазом. Скоро и он будет лежать так же где-нибудь под кустами. Нет, они не запугают его... не запугают. Влад открыл письменный стол, взял лист бумаги и скомкал его, потом расправил, осторожно взял дохлую птицу и, отвернувшись, понёс её к окну. Он дергал оконные ручки, створки заклинило, а эта окаменевшая тушка всё ещё была в его руках... Выбросить эту дрянь и срочно вымыть руки... Он дёрнул ещё раз, створки скрипнули, стекло задрожало, в этом доме всё разваливалось по частям. Наконец Череватый открыл окно и выбросил птицу. Ему казалось, что руки пахнут дохлятиной. Никогда ещё он не ходил так быстро до умывальника и обратно. Ещё пять лет назад персонала в этом доме было больше, чем хозяев. Но сейчас, сейчас всё иначе. Сейчас остался один (три, если считать приходящую уборщицу и доктора) и машина, которая скоро испустит дух... Он услышал быстрые шаги рядом со своей комнатой. Должно быть, что-то вновь случилось с Милой. О, Мила – вечная боль и любовь Влада. Он никогда себя не простит. Последний раз, когда он видел племянницу здоровой, та сидела под карточным столом, на что Череватый ворчал и отбрыкивался. И девочка ушла, а вернулась в дом уже только на руках. С тех пор жизнь будто покинула этот дом. Не было в нём больше ни музыки, ни яркого света. Гости тоже перестали приезжать. Никто не смеялся и не пел. Фортепиано покрылось пылью, а раньше на нём играла талантливая Мила. Она была способной девочкой. Была... И хоть сейчас она лежала в своей комнате, это была уже далеко не она. В комнату племянницы Владислав вошёл на подкосившихся ногах. У кровати девочки уже сидела Виктория, а у окна стоял доктор, вбирая в шприц прозрачное лекарство. — Что случилось? — поинтересовался Череватый. — Она стонала и так извивалась, — сказала Марьяна; она всегда говорила спешно, когда на неё находило волнение. — Похоже на судороги, — сказал доктор. — Нужно бы сделать ещё один укол. — Бедная моя девочка, — говорила Райдос, поглаживая дочь по влажной голове. В такие моменты, когда на Милу, помимо всего прочего, находили приступы, она ещё больше ненавидела Влада. Она проклинала его каждый день, но это никак не меняло событий. Виктория даже не мешала ему пить – она подменяла выпитые бутылки новыми, лишь бы его хватил уже инсульт. Но всё было тщетно – паразиты самые живучие на земле, и Влад был из их числа. Окна открыли, волна чистого воздуха разбавила лекарственный застоялый смог. Дыхание девочки стало ровным. — Вот так, моя милая, скоро всё пройдёт, — говорила Вика, гладя дочь по волосам. — Может, не надо так часто колоть? — спросила Романова. — Приступ может повториться, — сказал доктор, — а мы рискуем не успеть. Он всадил огромную иглу в тонкую ногу ребёнка. Лекарство постепенно исчезало из шприца, взгляд Милы стал опять спокойным. Череватый посмотрел на часы – без четверти девять – и откинулся на стуле. Спиртное туманило голову, опьяняло разум, а последнее, что осталось от разума, клонило в сон. Что-то ясное и невесомое унесло его в страну дремоты, где всё тихо и плавно, где он лёгок и свеж... Где только покой и небо, покой и поле, высохшее под солнцем. Вдруг что-то потянуло его вниз; под ногами чернота, поглощающая пальцы, ноги, его всего, она тянет Влада в зыбучую землю, засасывает вниз, и нет теперь ни лугов, ни поля, ни-че-го...

***

Гости уже расходились. Это был скучный приём. Марьяна никогда не любила гостей – все делают вид, что им весело, а потом, что им надо идти, и уезжают по одному. Романова ходила по дому, искоса смотря на каждого, надеясь, что так они быстрее уйдут. Но мало кто понимал её взгляд. — Эта Марьяна вечно всем недовольна, – сказала Надежда Эдуардовна, когда увидела надутую девушку. — Бывает, у неё противный характер, — Райдос даже и не посмотрела на подругу.  — Зато твоя Мила ни на кого не похожа.  — Да, на неё все надежды, — согласилась Виктория. — Как она сегодня играла... — У неё замечательный слух. Марьяна не слушала дальше. Она недолюбливала Милу с тех самых дней, когда она родилась, с тех самых дней, когда она стала нянькой для неё и сильно отдалилась от Райдос. Кстати, где она? Романова оглядела гостей. Прошлась по двум залам, заглянула под все столы. Этого мелкого гадёныша нигде не было. Опять, наверное, засела в её комнате и разворошила всё в шкафу... Теперь все её платья будут на полу, а шарфы завязаны в узел. Рыжеволосая взбежала по лестнице, поднялась на второй этаж, забежала в комнату с криком: «Выходи отсюда, Мила!» Но никого в комнате не было – ни в шкафу, ни за шторами, ни под кроватью. Она вышла и затворила дверь. Где-то всё ещё шумели гости, смеясь и что-то громко обсуждая. Она пошла на шум. Из дальней комнаты Владислава были слышны голоса, сменявшиеся прокуренным мужским гоготом. Череватый опять играл. — Ещё одна партия, и ты останешься без штанов, – кто-то заливался смехом. — Раздавай! — крикнул хозяин поместья. Романова приоткрыла дверь. Комната пропахла сигаретным дымом и терпким запахом спирта. Она поморщилась, ибо не любила такие запахи и брезгала таких людей. Дружки Влада шлёпали по столу картами и протяжно вздыхали, причмокивали влажными губами, толстыми и тонкими, выпускали из них клубы отвратного дыма, тушили огрызки сигар в горках серого пепла, обрезали новые, закуривали опять. Их было четверо. Под карточным столом, в сигарном тумане сидела Мила. Девушка цыкнула на неё и позвала к себе. Девочка осторожно пролезла между стульями и на карачках добежала до Марьяны. Романова схватила её за руку и вывела за дверь. — Что ты там делала? — спросила Марьяна. — Ждала, когда Влад закончит. Он обещал поиграть, — насупилась девочка. — Хочешь, я поиграю с тобой? — улыбнулась та. — А во что?  — В пиратов. Будешь искать сокровища? — Буду! — крикнула девочка, едва ли не захлопав в ладоши. — Тогда иди за мной, только тихо, — она приставила палец к губам, — вот так. Мила тоже шикнула в ладошку и на цыпочках последовала за самоназванной нянькой. Они незаметно покинули дом. К Виктории с Надеждой присоединился какой-то месье с моноклем. Она выскользнула с девочкой за дверь, огляделась по сторонам – во дворе никого. Впереди только лес и дорога, широкая и проезженная. Каждую субботу кто-то к ним приезжал. Они тоже часто ездили в город. Марьяна раздвигала густые ветви, чтобы те не задели Милу. Эта соплячка может напороться на куст и завопить раньше времени, а потом побежит жаловаться матери. Романова оглянулась в сторону дома, – и ведь добежит, недалеко они ушли... — Не наступи на муравейник, — говорила она, отводя ребёнка от шевелящийся чёрной кучи. — Я их боюсь, — запищала Мила. — Потому и говорю: не наступи! Они заходили дальше и дальше, всё глубже погружаясь в лес. Марьяна хорошо знала дорогу, она и с закрытыми глазами дошла бы до дома – но только не Мила. Один раз она потерялась в саду, а там, кроме цветов, и не было ничего; а эта малявка только разнылась. Тогда наказали Романову – её всегда наказывали за неё. — Ну где же сокровища? — заныла девочеа и зачесала коленки. — Меня комары искусали! — Искатели сокровищ не боятся комаров. Она крепко взяла её за руку и потащила за собой. Сейчас, если она и раскричится, то никто её не услышит. Никто не придёт за ней. — Сокровища были где-то там, в той чаще леса, — она указала ещё дальше. — А ты знаешь, как вернуться домой? — Конечно, знаю, дурочка, — она усмехнулась. — Разве кто-то приходит в лес, не зная, как выйти обратно? Впереди были густые заросли. Рыжеволосая наступила на что-то мокрое. — Похоже на болото.. — В болоте сокровищ не бывает! — ворчала Мила. — В море бывает, а в болоте нет? — Романова ещё сильнее сжала её руку, на что девочка только хмыкнула в ответ. Вскоре они остановились. — Вон там, — она указала на высокий папоротник, — в тех кустах. — А ты будешь искать со мной?  — Тогда это будут мои сокровища. Девочка задумалась, отпустила руку девушки и побежала к высокой траве. Вскоре она скрылась в ней с головой. Романова отступала назад, медленно, чтобы Мила не услышала. Она спряталась за ближайшее дерево, потом за другое, за третье, и так пока не потеряла кустарник из виду. Она хотела напугать девочку, напугать пустотой леса. Хотела отыграться на ней за все годы мучений. Да из-за этой соплячки Вика перестала даже глядеть на неё! Романова услышала своё имя и раздражающий плач. Через десять минут всё стихло и рыжеволосая решила пойти за Милой, но где-то совсем рядом из-за дерева на неё вышел чёрный силуэт. — Грешникам перекрыты все пути, — прошептала тень и словно прошла через Романову, вызвав у той такой ужас, которого она отродясь не испытывала. Она бежала по лесу, не оглянувшись ни разу; внутри неё всё дрожало, дрожь перешла в руки и ноги. Страх сжимал горло, не давая вымолвить ни слова, и каждый шорох казался предвестником неизбежной угрозы. Тёмные тени тянулись вдоль деревьев, словно призраки, и холодный пот обливал спину, когда воображение рисовало ужасные сцены, проникающие в самые глубины души. Сильный страх охватывал всё существо, лишив способности мыслить и действовать, лишь поглощая своим безжалостным объятьям. Через четверть часа она уже была на пороге. В доме всё осталось как прежде, ничего не изменило свой вид. Из кабинета Череватого слышался тот же гогот, в гостиной было уже гораздо меньше людей. Она не могла говорить, она могла только забиться в угол своей комнаты и учащённо дышать. Дверь скрипнула протяжным скрежетом. Марьяна открыла глаза. Опять этот сон... Она вытерла слёзы. Каждую ночь она жила в том кошмаре. Каждую ночь её звала Мила. Ей будто не разрешали забыть, или она себе не разрешала... Романова нащупала домашние тапки, вдела в них холодные ноги и вышла за дверь. Мила спала очень тихо, лишь изредка глаза её шевелились под веками. Рыжеволосая погладила её по волосам и поцеловала в щёку. В ушах всё ещё стоял её голос, а перед глазами – она, убегающая в тенистые заросли высоких кустов. Ей казалось, что-то разрывается в её груди, не даёт вздохнуть, не даёт думать ни о чём. Она ещё раз посмотрела на Милу, убрала упавшую на переносицу прядь её соломенных волос, поправила одеяло и пошла к себе. За окном расстилался рассвет. Обычно Мила просыпался раньше, иногда и посреди ночи, но сегодня она крепко спала. Это было очень кстати. Очень хорошо, что сегодня. Хорошо, что сейчас. Романова жила в смежной с Милой спальне. И хоть эта комната принадлежала ей по праву, в ней она почти не обитала, лишь спала. В комнате были только её вещи – и мысли, тяжёлые мысли, в которые лучше не заходить. Но Марьяна иногда любила бывать в них, терзать себя воспоминаниями; она знала, что это заслуженно. Она изнуряла себя и слезами, и памятью. После этого становилось чуть легче, оставалось меньше стыда. Это как наказанному ребёнку не стыдно, если он будет себя жалеть. И она жалела, но надолго её не хватало, и приступ вины начинался опять. Девушка достала белый конверт с пилюлями. Она соврала доктору, что её снотворное закончилось, – оставалось ещё чуть-чуть; этого хватило бы на три дня, но ей нужно было больше. Она не могла прогадать. Романова высыпала таблетки в ладонь – достаточно лишь одной горсти, – налила в стакан воды из графина, поднесла ладонь к губам... И услышала крик. Истеричный крик, переходящий в мычание. Это кричала Мила. Таблетки рассыпались по полу, стакан упал с края стола. Она ринулась к девочке, распахнула дверь и припала к кровати. Её всю выкручивало от натуги, глаза были открытые и живые. Впервые за много лет Марьяна увидела её живые глаза. Она выгибалась дугой, ноги натянуты, как струна, руки такие твёрдые, что невозможно согнуть, словно стальные тросы; она и сама был как стальной трос. — Помогите, — крикнула Романова, — Константин Константинович! — Посмотрела на Милу и уткнулась в неё, рыдая. — Прости меня, прости меня, — шептала та. Мила, не переставая кричать, захрипела горлом, подавилась слюной, закашлялась и стала задыхаться. Марьяна торопливо перевернула её на живот и похлопала по спине; Мила наконец задышала. — Всё прошло, всё прошло, — повторяла она. Осторожно перевернув девочку на спину, она уложила её на подушку и посмотрела на ладонь. От таблеток осталась лишь белая пыль. В комнату вошли доктор с Викторией.

***

Я открыла глаза. Сегодня был очень важный день. Нужно было обязательно проследить за Владом и убедиться, что он нашёл птицу и прочёл послание. Да и узнать наконец кому он так насолил. А потом, да, потом нужно добраться до церкви. Она совсем близко, за лесом. Фад сказал, я должна увидеть его. Увидеть мой колокол, что убивает меня. Но ни одно тело из тех, в которых я пока что побывала, не хотело выбираться из этого дома. Они будто приросли к нему. А в сутках слишком мало часов, чтобы научиться управлять хоть одним из этих тел так, как я управляла собой. Они не подвластны мне, они подвластны лишь своим желаниям, мерзким тошнотворным страстям. Может, именно сегодня произойдёт непоправимое, может, именно сегодня я смогу это предотвратить? Я попыталась подняться, но не смогла. Похоже, меня привязали к кровати. Но зачем? Сон нахлынул так быстро, что я даже не успела осмотреться.