Красной помадой..

Я сижу у воды, кидаю в нее камни Я думаю, ты больше не придешь ко мне Я не оставлю за собой камня на камне Когда умру – похороните в Gucci и скажите маме Сережа бледен и без грима. И сейчас, когда он скрупулезно смоет с себя грязь, соленые следы от слез и пот, перемешанные со специальной краской на собственном некрасивом лице, обнаружит, вглядываясь в свое подсвеченное отражение в небольшом зеркале, что стал еще бледнее, серее и мерзостнее, чем намазанная на него белая «штукатурка». И когда деревянная дверь гримерки хлопнула, Сережа вздрогнул всем телом, безумно смотря опухшими глазами в свое отражение. Вглядывается и понимает, что улыбается. Улыбается так, что краска трещинами ложится в уголках губ. Он трясется, и улыбка сама медленно сползает с лица. Ненавистная. Натянутая. Он действительно идиот и ничтожество. Нельзя его никак больше назвать. Акумов думал, что, кажется, сможет избежать своих проблем, уехав в город – в эту безумную, постоянно двигающуюся столицу. И ему станет лучше. Что он пропадет в этом бесконечном движении красочного огромного мегаполиса с мерцающими огнями, которые слепяще горели сутками напролет, разжигая черное небо светлым скоплением людской цивилизации. Наверное, он думал, что скроет в этих маленьких, искрящихся салютах, в этом быстротекущем и насыщенном пустоту внутри собственного тела; оно давным–давно полое. Ведь этот город – проводник между землей и небом и Я так искал в нем любви, но нашел только похоть в обертке лжи И лучше ты сейчас ничего не говори, ведь твои слова убьют меня быстрее, чем мои сны Он так стремился найти то, что заглушит его бесконечно глубокую дыру внутри, что когда нашел, так дебильно потерял, что хочется уничтожить себя в аутоагрессии и утопиться в одичалом стыде, боли или найти золотую середину: вскрыться, но попасть в больницу; вздернуться, но вовремя стать найденным и опозоренным людьми; нажраться, блевать и чувствовать себя более измождено и хреново, чем обычно. Хочется затянуться угаром из таблицы Менделеева, чтобы ядовитый дым задушил все, уничтожил все, что у него есть. А главное – мысли. Ведь человек жив, пока думает... И Сережа применил бы даже таблетки: барбитураты, транквилизаторы, чтобы стать овощем. Потому что кажется, что это лучше, чем то, насколько по уродски он чувствует себя сейчас, думая и вспоминая то дальнее светлое прошлое, испещренное теперь открытыми ранами. И моральная боль перешла даже на физический уровень. Но жаль, что он трусливый, жалкий клоун. И это уже не роль в поставленном спектакле. Ведь когда он действительно думает о смерти, руки предательски дрожат... Но с этим повышается и желание сделать себе хуже. Очень долго Сережа воспаленно смотрит в отражение зеркала, и ему кажется, что позади него стоит тот, кого он вот так вот лишился. Утратил, потерял. Будто тот, кто только что хлопнул дверью гримерки, вернулся. Знакомая фигура, знакомые волосы и темные карие глаза, которые тяжело разглядеть за завесой отросшего сплита. Кажется, что Сережа может услышать этот голос. Который?... Родной. Очень. И он хочет извиниться, только не знает, за что конкретно перед отражением Кира в зеркале. Но в глотке застревают все патологические, ненормальные, неправильные слова: «я люблю тебя». Потому что его кидает в жар, зной от фантомного, несуществующего, мягкого касания чужой руки, ладонь которой настолько сильно горит пожаром по сравнению с холодным акуминым телом, что хочется отпрянуть; отшатнуться от снова стреляющих в груди мягких, но острых, раскаленных и холодных иголок, которые колются, колются остро, где-то глубоко в сокращающихся предсердиях и желудочках. Настолько болезненно и отвратительно накатывает, что глаза неприятно начинают жечь слезы. Солоно на языке.

Хоть все твои чувства наполнены правдой

Я им не верю, мне это не надо

Ты можешь все также сидеть у экрана

И красить мое фото своей красной помадой

Это – не реальность. Это просто больная галлюцинация его уставшего мозга. Акумов просто вспоминает.

Ты целуешься с экраном, на котором я

Тебе уже пора продолжить жизнь без меня

Сережа мыслями и душой будто бы в своей маленькой родной каморке под названием «ванная комната в коммуналке». Белый акрил уже почернел и дал трещины в вонючем белом корыте. А кафельный пол совершенно не грел в полутемном сыром помещении, где пахло советским хозяйственным мылом и нотками дешевого шампуня. Вода лилась бы тихо. Ещё чуть-чуть и по капле. Еще немного, и это было бы превращено в известную китайскую пытку. Здесь влажно... Некрасиво... Холодно. Но Сереже не хотелось бы, чтобы гул от душа заглушал чужой голос с трансляции на телефоне, который он держал подрагивающими мокрыми пальцами.

Ты, конечно же, найдешь кого-то лучше

Я не знаю тех людей, кто меня хуже

Еле–еле теплые капли скатывались бы по телу, и Акума нервно бы их убирал с лица, висков и защитного стекла телефона. Он бы задыхался... Ему будет казаться, что Курсед смотрел на него. И разделяющее их расстояние не имело бы значения. Что–то, что он говорил, адресовано ему. Конечно, ему.

Зачем ты плачешь ночами?

Нет, конечно. Только зрителям, с которыми он будет общаться на прямом эфире. Когда умру, то мое сердце растерзают чайки И Акума кусал бы нижнюю губу до боли, до железистого привкуса во рту, представляя в момент, что это делает чужой горячий рот. Что чужие руки ползали по телу в поисках сережиных проглядывающих ребер, в поисках выпирающих тазовых косточек, чтобы ощупать, потрогать, вызывая взрыв внутри худого, тепловатого тела. Сережа бы цеплялся за скользкие края белой ванны, уже не понимая, что изображалось на телефоне, жадно целуя пустой, ничего в себе не носящий экран смартфона, утопая в воде, чувствах и якобы чужой, жаркой, как раскаленный металл, руке, которая держала бы за шею, спускалась на грудь, гладила, выводила узоры на дрожащем животе и доводила бы до нестерпимого вожделения, мягко и аккуратно трогая ниже. И карие глаза будто внимательно всматривались бы в тусклые, болотистые, выискивая ту щекочущаю внутри мольбу и удовольствие. ...Сережа копировал бы движения руки Кира так, как помнил. Ему казалось, что тот слышал каждый его оброненный звук в оглушающей тишине. Акумов рыдает беззвучно.

Ты плачешь, тебе не отлипнуть с экрана

На нем мое фото, а мне так забавно

Помада оставляет смазанные неприятные следы на жирной от пальцев защитке. За этими отвратительными пошлыми следами было еле-еле что-то видно. Голос Курседа все еще отдает легким тремором в теле. И Сергею казалось, что его дыхание теперь принадлежит не только ему, а перемешалось с дыханием Кира; будто бы тот был рядом все это время. Говорил что-то теплое и приятное, как тогда... После оргазма зрение все еще расплывчато фокусируется. Глаза машинально рьяно стискивают веки, как будто в них действительно попала вода, и Сережа не хочет снова терять, глотая ртом спертый воздух; он не хочет, чтобы его образ, его силуэт и голос навсегда покинули его, оставляя Аку одного в одинокой холодной гримерке. Потому что только родной и дорогой для Сережи человек, этот конкретный человек мог согреть его и его опустошенную душу. Cold wind blowing

Cold eyes slowing

∆\ Последние недели августа. Их знакомство было странным и спонтанным совершенно. Самое тупое, что могло случиться с Сережей в конце предосеннего месяца: — Давай потрахаемся? — Ок, — Сережа смеется, не воспринимая это всерьез. Сережа согласился только потому, что был изрядно не в себе из-за влитого алкоголя, ужасно уставшим после работы в театре, и ужасно раскрепощенным, сидя в кругу знакомых и друзей в караоке-кальяной. Все началось, когда он увидел его среди знакомых. Он общался с Рейзом, сидел вразвалочку и покуривал что-то блевотное с фруктами. Сережа тоже взял кальян и вдохнул бодрящий дым так, чтобы ударило в голову. В тот момент их взгляды пересеклись, и Акума охуел от того, что понял и осознал, что за человек напротив него сидит. «Это что, тот самый zxcursed?» «Тот самый akumaqqe?» — Курсед явно тоже его узнал. Просто Сережа вне работы иногда стримил на Твиче... И он вообще Курседа не знал по-настоящему. Не знал, чем тот занимается на постоянной основе, чем разбавляет свои одинокие вечера, что любит пить или есть, и какую музыку он предпочитает. И почему именно Сережа? В караоке комнате начались гул и аплодисменты, взывающие к тому, чтобы они вдвоем спели Стрыкало. Ни Сережа, ни Кир не любили такое внимание к своим скромным персонам, хотя Курседу скорее было плевать в большей степени. И тот Акума, который стоит сейчас перед зеркалом в гримерке, подставляя страшное и изможденное лицо яркой подсветке, вспоминает по крупицам, собирая в памяти то, как вдвоем они берут один микрофон, касаясь руками. Акумов нервничал, но решает не показывать, а Кир улыбался, ехидно и игриво смотря в светло-зеленые живые глаза напротив. Включается «Ты не такая» и слышится начало мелодии; Курсед специально трогает его фривольно за запястье одним пальцем, проходясь по чувствительной коже наигранно ласково. Сергей улыбается конечно, но пытается отстраниться. Это слишком. И вот уже подходила очередь выпевать трогательные слова в микрофон. Сережа понял, что у него неприятно вспотели ладони. Курсед все ближе, а Акумову некуда было больше уйти, потому что душная комната караоке с кальяном не давала большого простора. И его прижали к столу с едой и куревом. Они смотрели, не прерывая зрительного контакта, и Сережа совершенно растерян и пьян. —... и мы поехали ко мне на скоростном трамвае..., — пели они тоже весело, растерянно и пьяно. —... ты не такая, ты не такая, как все, особенная и с красотою в душе..., — так близко к микрофону, что чувствовали на лицах теплое прокуренное дыхание друг друга. Курсед под напором выпитого и безобразного неудержимого веселья сам потом не понял, зачем спизданул, тяжело выдохнув в динамик, это: — Эй, Сережа, поедем ко мне? Он это не планировал изначально. — Зачем? — Акума не отстраняется ни от руки Кира на шее, ни от микро, просто выжидая и сглатывая вязкую слюну. Кир замьючил микрофон, откладывая его куда-то на стол, и приблизился губами к чужому уху, горячо и щекотливо выдыхая: — Давай потрахаемся? — накачанный алкоголем мозг Курседа ничего лучше не придумал, а язык сильно заплетался, и Серега даже не представлял, сколько в эти слова было вложено усилий и головокружащих импульсивных чувств по отношению к нему. Акума трепетно сделал выдох; опускались ребра и чувство стыда. — Ок. Он был слишком весел и слишком пьян, чтобы отказать. И непонятно кому конкретно: своим низменным тайным желаниям или именно этому человеку? Дело Курседа было просто предложить ради интереса, потому что у него развязная свободная жизнь, ему ничего не будет. Или он только пытался сделать иллюзию абсолютной свободы, где власть и контроль в его руках? Дело Кумы было согласится на выгодное и очень хорошо выглядящее в нетрезвых глазах предложение, или отказаться. Они потом после этих «лобызаний» разошлись под громкие возгласы и крики пьяных друзей, которые хотели продолжения этих публичных прелюдий и гомосексуальной мужской дружбы. И весь вечер больше не пересекались ни разу, и Серега уже был уверен тогда, что Кир это все под угаром делал и это рофл размером с Марианскую впадину, но не совсем... Он поймал его после того, как все разошлись, застав врасплох. Акумова, когда он в дрова, оказалось было легко уболтать на любые шалости. Сережа не гей. Он уверен, даже не би. И когда они сели в такси, он испугался, что он творит, Господи. Но, к сожалению, больше его беспокоило то, как бы не облевать весь салон такси по дороге. Курсед тоже тогда мало соображал. И эту поездку он только ловил на себе мутные сережины взгляды и отвечал коротко на редкие вопросы. ...Кума отчетливо помнил, что они были, как слоны в посудной лавке, когда ввалились в курседовское логово. Еле расправились со шнурками путающимися пальцами, побросали торопливо одежду на крючки, ну и на пол тоже, и замерли напротив друг друга. Слышен был любой, даже малейший шорох в квартире, где они только вдвоем. Ни Кир, ни Сережа никогда не спали с людьми своего пола. Не целовались и не трогали других парней в сексуальном, а не дружеском контексте, так что для обоих это было ново. Курсед тоже не гей. И даже не би. Он уверен. Они сорвались почти что одновременно друг к другу в резком импульсивном движении, несмотря на то, что были все еще не в трезвом состоянии, а у Акумы кружилась голова. Столкнулись только кончиками носов, шумно дыша. Будто барьер все еще не позволял, но мог обрушиться в любое мгновение. У Курседа защекотало под ребрами от противного волнения. Он не хотел воспринимать этот опыт как ценное или важное. Он не хотел принимать этого человека в свое окружение, не хотел после такого считать его другом или даже знакомым. И Кир отрицал факт, что сейчас, как тварь, использовал. Как мразь последняя, инициировал. Оба осторожничали в тот момент. Первое касание губ случилось еле ощутимым, неаккуратным, но мягким. След от поцелуя будто жег. Второе касание – полноценное; нет никакой осторожности больше... Сережа опьянелыми и непослушными ладонями трогал Кира за бока и спину сквозь одежду, притягивая ближе к себе, чтобы пространства между ними не хватало. Они пытались перехватить инициативу друг у друга, проверяя, что и насколько им дозволено. Курсед выше – толкнул его спиной к холодильнику, прижимал к прохладной дверце. Они оторвались друг от друга, чуть протрезвев, как только понизился градус и эта душащая страсть. Все было так порывисто, что когда между ними натянулась короткая непроизвольная тишина, в ушах безумно кипела кровь и казалось, что вокруг ужасный шум, и хаос прятался в уголках темной чужой квартиры; где-то в ее глубине. Лишь между ними остался этот странный натянутый покой, который был готов вот-вот вновь оборваться. И он правда оборвался. Кир спустился дальше к бледной шее, где билась артерия под нервно вспотевшим покровом. Он дотронулся губами до солоноватой и жаркой, как печка, кожи, нежно и аккуратно чмокая. На пробу. У Акумова от такого ноги стали ватными, они не держали вес его тела. У него трепетало в районе груди, и прошивали тело чувства, которые он не знал и не был в силах понять, как их стоило сейчас выражать? И кому? Ведь они до сих пор были незнакомы. И не успели бы познакомиться лучше. Никогда. Пальцы впились в ткань чужой верхней одежды, которая сливалась с темнотой обжитого помещения. Кума будто хотел ногтями всю шкуру вместе с тканью содрать. — Пошли в комнату, — сухо сказал Курсед, утягивая Сергея за собой. ...Уже в комнате Кума под ним лежал весь вспотевший, возбуждённый, волнующе смотря. В этом уже удушливом для обоих помещении неумолимо сперто и жарко от совместного дыхания и от жаждущих экспансивных прикосновений, что до смешного не сдержаны в этой великой целомудренной прелюдии. Это важно. Очень. Граница еще не пересечена, но уже оба готовы сделать тяжелый откровенный шаг, чтобы окончательно через нее пройти. Сережа елозил нетерпеливо, не прерывал зрительного контакта ни на секунду, и Кир восхитился им: откровенным, уязвимым и красивым. Это банальное слово, но именно им тогда он был готов его описать для себя. Красивый такой, какой есть – мысль эта отпугнула его, и он решил это все остановить. Остановить руку, которая лезла под длинную кофту, очерчивая силуэт ребер и живота. Остановить этот светящийся искренний взгляд и этот чудесный вечер; и эту возможную ночь на двоих тоже, потому что то, что Сережа парень, он не мог принять. Он будет честным, хотя бы перед собой: да, хотел, но не мог. — Мне кажется, надо остановиться..., — удивлен, что в состоянии сказать что-то связное под градусом алкоголя и собственной температуры. И они ложатся спинами друг к другу, не касаясь. И их не объединяло даже одеяло; они не стелили кровать... ∆\\ На утро у Курседа раскалывалась голова, немело тело, а во рту физически расплывалось желание похмелиться. Было вообще не до вчерашних событий. После контрастного душа он полуголый сидел на подоконнике и, слабо фокусируясь на чем-либо, изнурено смотрел в окно. В руках теплилась электронная сигарета, из которой он периодически делал тяги кучерявого белого дыма с «он не помнит уже каким вкусом». Кир прекрасно отдавал себе отчет в том, что было до того, как он отключился и проснулся ужасно рано утром. Холод и апатичные негативные мысли съедали голову, и он смотрел на Сережу, все еще спящего на его кровати, потухшим взглядом. Потому что, то, что было ночь назад ошибка... Он ни на кого так не смотрел тогда, как вчера, но все это крошилось в мутных нелепых воспоминаниях и личном чувстве стыда... Оно пожирало и выплевывало остатки в собственное мироощущение и давало определенную окраску сегодняшнему хреновому настроению. Курсед не помнил, насколько долго он сидел на подоконнике, но к двенадцати часам зашевелился Акума, и он не хотел, чтобы тот надолго задерживался в его квартире. Потому что Киру нужно было подумать и побыть одному. Сережка встал тяжело, и по лицу видно, что ему тоже очень паршиво после вчерашнего. Не только из-за скакавшего градуса. — Воды? — Курсед предлагал из чистой вежливости, и Кума посмотрел на него по-доброму и наивно, не чувствую испорченной атмосферы, и, конечно, согласился. — Спасибо... — Сергей благодарит искренне. А после внезапно предлагает: — Может постримим? Курсед холодно на него посмотрел. Акума наконец-то сообразил, что ему тут не рады. Его улыбка медленно слезла с лица, пока он вглядывался в темные без зрачков глаза. — Давай просто потом. Я сейчас не в духе, — проговорил тихо Кир, глубоко затягивая дым снова и слепо высматривая что-то в окне. На Сережу давит эта, сжимающая его жесткими и холодными тисками, давящая и вызывающая стыд, атмосфера. Жрало где-то глубоко под сердцем; неприятно. Но Акумову понравились эти смешанные ощущения, почти болезненные. И источник этих эмоций, – Кир –, тоже симпатизировал. Он почувствовал мимолетное желание снова его споить и поглядеть на этот контраст; снова ловить возбуждённый чужой взгляд, держать за запястья, проявлять инициативу. Залезть под черную кофту выше... Или ниже. Непреодолимое жажда быть ближе, чтобы его согревало и успокаивало – оно граничило с неугомонной жадностью... Он уходит из чужой квартиры, в уверенности о том, что совместная трансляция, конечно, состоится. И он был совершенно прав. ...Иногда Акуме очень стыдно, правда. За некоторые свои поступки, которые он делает, в принципе, и по отношению к другим людям, но тот час ему становится очень глубоко наплевать, и чувство стыда куда-то исчезает, не оставляя и малейшего следа. Сережа не понимает, что с ним происходит, но рядом с Курседом он другой. И из-за собственного глубокого и всего лишь одного сильного захлестывающего чувства, он менялся рядом с ним до неузнаваемости; не мог себя остановить; сейчас тоже не может. Сережа не знает, что написать в первую очередь, как поздороваться и начать диалог в личке. Он печатает и снова и снова стирает подчистую; снова и снова, до бесконечности и боли в пальцах. До ряби в глазах смотрит в экран и электронную клавиатуру. Виски сжимает тупая головная боль от удушающего стресса – он не знал, что написать; а самое обидное, он не в курсе, помнят ли о нем. Акума знал, Кир сейчас стримит и только поэтому не смотрит личные сообщения – лелеет себя отвратительно мерзкой надеждой о том, что Курсед отложил Сереженьку в своих драгоценных воспоминаниях, и ему не все равно на то, что было между ними, между двумя незнакомыми друг другу людьми, позапозавчера в нетрезвом состоянии. Кир увидел, конечно, позже, внезапно всплывшее уведомление. «Привет. Го стрим?» — отразилось в карих глазах. Внутри лишь легкое и приятное удивление под налетом неловкости, ведь он не очень хорошо запомнил имя Акумы и уже плохо помнит, о чем был их скудный трезвый диалог с утра. Курсед отвечает не сразу, а только после нескольких раздумий импульсивно напечатал: «Прив. Го» Он недолго думал ни над сообщением, ни о последствиях новых знакомств. Он и не хотел долго раздумывать над этим, просто лень было. Да, лень. И Курсед прекрасно осознавал, что когда-нибудь жизнь его накажет, и это будет очень жестокий урок. Накажет: за плохое самочувствие, за лень, за импульсивность, за злость и за беззаботную радость. За все, что он потратил бесплатно. И это будет, действительно, запоминающийся урок. Настолько запоминающийся, что Курсед не то, что до смерти помнить будет, но очень долго не сможет отпустить. ∆\\\ Он начинает замечать странности в общении с Сережей, но вначале не обращает внимания. Очень зря... Осень наступила незаметно. Подкараулила огромный город и цветастые огни желтеющими листьями и влажностью, и быстронаступающими сумерками крохотных людей. Под ногами Кира и Акумы разлетались листья, шурша об асфальт. Они дышали дождливым и прохладным, как мятная жвачка, сентябрем и наблюдали яркое пятно солнца, которое медленно скатывалось за темные облака. Это была уже третья или четвертая их совместка. В принципе, с Сережей было не скучно, и они, возможно, в этом плане нашли друг друга – просто оказались не такими разными людьми, как оба, наверное, предполагали вначале. Провели окрыленный, однако, день в обществе друг друга, записанный на стриме: очень много смеялись, шутили и делали всякую хрень – Сережа, например, скатился с землистой горки на картонке. Да, настолько похолодало, что образовался тонкий скользкий лед не только на дорогах. — За руку возьмёшь? — спрашивает Сережа, протягивая руку в перчатке с рваными пальцами. — Конечно, сладкий, — в чате взорвался потоп стикеров и слов на моменте, когда они складывают руки в замёрзший холодный замок. Акумов постоянно дает ему какие-то намеки, и это убивает Курседа натурально. Он не хочет на самом деле, но поддается правилам этой игры, потому что видит в этом выгоду. Но вместе с тем чувствует пожирающую вину за то, что использует чувства Сережи, ведь только отбитому будет непонятно, что он на самом деле не рофлит. Курсед уверен, что ему не кажется хотя бы потому, что Сережке хочется его постоянно трогать и ловить взгляд тоже. И Акума сам часто является инициатором подобных «шуток». Кир останавливать это не хотел, но и то, что внутри, испытывать тоже не горел желанием. Он ненавидел это чувство вины. И поэтому старался заглушить самовнушением, что, – нет, он не виноват и он хороший. Он не гей и в каждой такой «шутке» есть доля шутки; это все не он, это все не правда, правда ведь? Кир сам не уверен, что... ...Когда они расходятся, Сережа еще долго стоит под окном и наблюдает за Киром, сливаясь со скоплением темных припаркованных машин. Он видел, как Курсед неосторожно переодевается перед окном с включенным светом. Небрежно стягивает свитшот и футболку, оголяя худой торс. Желтоватый свет оставлял рефлексы и блики, очерчивая абрис каждой мышцы и угловатых выпирающих косточек: ключиц и таза. Сережа залипает. Внезапно вспыхнувшим было сильное кровожадное желание взять тонкое лезвие и, раскраивая по-хиругически ювелирно кожу, протянуть по линиям синих вен, сосудов и артерий, терпеливо переживая боль, чтобы... Избавиться от мыслей... От мыслей, которые, как осы: ползали под черепом, на неприятно-розовом мозге, волосатыми цепкими лапами щекотали под кожей, пытались проникнуть внутрь глаз, бесконечно жужжа и кусая жвалами, непрерывно раздражая; они мерзкие копошащиеся, полосатые, перепончатокрылые с ядовитыми жалами – мысли, которые заставляли испытывать боль. Испытывать гнев. Испытывать ярость и негодование. Испытывать черное гнилое одиночество, ведь вполне возможно, может быть, наверное... У Курседа кто-то есть. Кто-то, кто дороже Серёжи и всего на свете. Тот, кто ближе. Тот, с кем Кир знаком дольше. Дороже... И стало так страшно за себя, что Акума вгрызся в засохшую кожу на губах, почти сразу почувствовав вкус крови и кусочек, оторванного от нижней губы, мяса во рту. Сука. Он не хочет так жить. Он только-только наладил свое существование, он только-только себя построил заново, собирая кропотливо по маленьким кусочкам, что разбиться снова означает найти себя ещё раз, а Сережа не может этого сделать до сих пор. Он просто собрал нового. Только оболочку. Люди говорят, что нужно покидать зону комфорта, чтобы личностно расти. Проблема в том, что Акума все еще ее не достиг. Как ее найти?))) akumaqqe: привет когда будешь спать? Он не понимает почему сейчас решил ему написать – просто тревожность. zxcursed: хз akumaqqe: понятно печатает... «я хочу вскрыться из-за тебя...» – стирает. «ты мне нравишься... я тебя обожаю...» – думает, но снова стирает. Курседа чуть-чуть совсем рызрывает вмиг возникшее любопытство. zxcursed: че пишешь долго? akumaqqe: не, ничего просто хотел написать, что ты красивый и мне с тобой приятно проводить время Удаляет сообщение в ту же секунду, как отобразились две галочки. Он дрожит, все еще находясь на улице в холоде, и, будучи среди людей в вечерний час пик, до невозможности одиноким. zxcursed: взаимно Кир отплатил ему той же монетой – мгновенно удаляет после отметки прочитано. Больше не пишет, и Акума идет домой, отключая телефон и не оборачиваясь на яркий свет сквозь стекла окон... ...Кир уже больше не хочет и не может общаться с Сережей так, как делал это раньше – с более-менее легкостью и непринужденностью, небольшим чувством вины и маленькой утраты чувства контроля, что каждый день подпитывало собственное самолюбие. Но теперь он чувствовал себя некомфортно, неприятно и жутко. Киру всегда было свойственно пропадать в эмоциональном запое, но тогда он начал делать это часто вкупе с тем, что безбожно и безвозвратно пропадал в глубоком ощущении потребности не быть одиноким, в виноватости перед собой и другими, и потери чего-то важного для себя..., и это все, как то густое сахаренное вино из «К.Б.»; он не мог притормозить, чтобы из раза в раз его не отпивать из темно-зеленой бутылки. Он не мог это остановить и вообще совершенно точно понял, что друзей или особо близких у него не было, – ведь, если даже Рейзу Кир не может это доверить, то о каких приятельских, чуть ли не родственных отношениях, построенных на доверии, может идти речь? Друзьям ведь всегда надо все рассказывать? Делиться с ними сокровенным, разве нет? А Кир не может. Не тогда и не сейчас, и не этим – не тем, что сейчас происходит с ним. Тяжело, и он очень сильно устал. Бесконечные сообщения на телефоне только провоцировали бухать в одиночку дальше. Акума только мешал и все усугублял до хуже некуда. Курсед не хочет отвечать. У него и без этого эмоциональный фон скакал. Сейчас он стал совершенно неуправляемым; ему плохо; теперь это целые американские горки, – самые высокие и конченые, с мертвыми петлями, идущими друг за другом подряд, – а не жалкая, детская, скрипящая карусель, которая просто крутится до тошноты. Он опускается в агрессию, строчит негативные сообщения Сереже, чтобы тот перестал: бесконечно угощать его чем-либо, покупать подарки, заказывая на его адрес, строчить непонятные тревожные сообщения про то, чтобы он с собой сделал, если бы не Кир; который терпила; чтобы было с ним, если бы не Кир; который не обязан, но хочет быть свободным и все контролировать, который не хочет чувствовать вину и брать ответственность за поступки, но при этом не может сопротивляться этому неправильному непроработанному чувству внутри – само противоречие, сама глупость и великость. Вмиг, слив всю накопленную злость и концентрированную кипящую в себе ярость, он будто угасал, выгорал и больше не мог ни печатать, ни тыкать на значок записи голосового сообщения. Акумов постоянно управлял и держал в мягких, но стиснутых с силой, рукавицах, а Киру лишь страшно в этой темноте, где света и даже чего-то светлого нет. Тут тоскливо и просторно до не уюта – только он, Сережа и безразмерная гниющая внутри них двоих пустота и желание быть или казаться нормальными, а не дефектами общества. Курсед вздрогнул, когда услышал звонок в свою дверь квартиры. Ладно, если бы это был один какой-нибудь подарок на день рождения или что-то реально нужное. Но ничего подобного, ничего из того, что приходило ему под дверь, не нужно было. И таких «подарков» было большое количество. Хотя некоторые были в его вкусе, и он даже знать не хочет, каким способом Акумов это узнал. Кир очень сильно устал... Он бы очень хотел, чтобы там лежали две бархатные алые гвоздики для его гроба наконец-то, но в картонной коробке явно лежало что-то другое. Он расписался с курьером, но открывать не горел желанием. akumaqqe: извини, что потревожил zxcursed: я просил не делать так больше, но из раза в раз ты не слушаешь. akumaqqe: печатает... извини.. но там кое-что, что понравится)) печатает... Тебе, конечно zxcursed: я не хочу. akumaqqe: тебе не нравится?( zxcursed: нет, я уже много раз об этом говорил. Его начинало тошнить. Он печатал и печатал, и печатал, отвечая на несуразные вопросы и предложения от Сережи. Где-то в груди был липкий страх, – а если Акума и правда с собой что-то сделает, Курсед не выдержит; у него все перед глазами разрушиться – он не готов такое видеть; а может быть он действительно был виноват? Почему ему это все не нравится? Сереженька все для него делает, а он неблагодарная тварь и падаль. Акума так долго печатал и стирал, что у Кира в животе все больше разрасталась тревога. Он просил по-хорошему прекратить это все бесчисленное множество раз. Почему Сережа его не слушает, несмотря на то, что был в курсе, что доводил его подобным поведением до запредела? Может быть правда он слишком его использовал, и теперь Акума так пытается отомстить? Значит, Курсед здесь реально гнида и сволочь, мразь и пидорас. akumaqqe: кир, я тебя очень сильно люблю я бы не подарил ничего плохого печатает... прими, пожалуйста Как он смог подпустить к себе такого лицемерного человека так близко? Кир жалеет, но исправить не в силах. Ему бы мозги и состояние свои хотя бы подправить. akumaqqe: я попросил тебя по-хорошему. Его реально это очень сильно выводит из равновесия. Он хочет отдохнуть и выпить свое вино темно-красное с легкой кислинкой и другими приятными вещами в одиночестве, чтобы расслабиться. Но ему не дают ни то, ни комфорта, чтобы такой необходимости не было. Он признает, что, возможно, слишком к такому чувствителен, несмотря на то, что закрыт для новых знакомых, но Сережа был скользким и вертким, мутным, но и совершенно открытым, добрым и тешил самолюбие Курседа так, как не тешил себя он сам никогда правой рукой с порно в другой. Это максимально к себе расположило. Кир повелся как... Даже сравнивать было не с чем. Он очень себя не любит за это; в принципе не любит ничего в себе, ни единое качество. akumaqqe: ответь мне. zxcursed: прекрати. akumaqqe: печатает... ты снова хочешь поссориться? ты хоть что-нибудь умеешь кроме того, как сливать свою агрессию. zxcursed: хватит. akumaqqe: я не хочу тебя доводить, я просто хочу помочь zxcursed: мне не нужна помощь, сереж, уже об этом мы говорили ты не умеешь слушать. akumaqqe: даже продолжать это не буду. открой подарок, иначе я приду к тебе Замерло сердце. В одно мгновение. zxcursed: не надо этого делать.. Кир правда не хотел никого видеть. akumaqqe: ты сам во всем виноват и то, что сейчас с тобой происходит – твоя вина. не моя совершенно, понимаешь? zxcursed: печатает... понимаю.. Даже бить стену не хотелось, просто ничего не хотелось. Не было сил. akumaqqe: я мог бы и не делать всего того, что делаю для тебя сейчас. Между строк: «умей принимать мою невероятную, очень полезную для тебя помощь и благодари, как в последний раз». Курсед снова дрожит от переполняющих эмоций и злостно берет эту ненавистную запакованную коробку в руки, которые прошивает тремор. Канцелярским ножом он делает аккуратный надрез, слыша протяжный звук разъезжающегося под давлением лезвия скотча. Он разворачивает в руках полиэтиленовый пакет и щупает мягкую ткань платья. Кир хочет убиться об стол. Внутри еще черная маленькая коробка... Его переносит на несколько недель назад. Когда он не мог уйти от цепких удушающих прикосновений Сережи, который повалил его на диван. Это не было изнасилованием, но явное согласие было также по умолчанию, как и несогласие. Неозвученны в страшной прерывистой тишине квартиры. Курсед не понимал, что делать: хотелось и одновременно отталкивало. Ожоги, а не ласковые прикосновения дарили болезненность и сладкую пряность ощущений под языком, где-то в глотке и на коже. Пока они целовались чужие руки трогали его под домашней футболкой, но Кир не хотел подставлять шею под нежные укусы и вцеплялся в сережины холодные и бледные руки, чтобы они не лезли дальше дозволенного, потому что уже становилось неприятно, что его личные границы какая-то несмешная шутка. Он сам, конечно, решил ответить на инициативу Акумы, но не хотел, чтобы было дальше и так... Неправильно?... Открыв черную коробку кротко и аккуратно, было ощущение, будто собственными руками Кир ящик Пандоры вскрыл. Отчасти так и было. Он нервно взял телефон в неспокойные руки. Он прекрасно понял, что от него хотел Акума, и где-то в ребрах сердце глухо отбило удар. zxcursed: фото это прикол? akumaqqe: опять тебе что-то не нравится.. zxcursed: ты блять совсем охуел? как мне вообще такое можеь понравиться? Палец пропустил кнопку, из-за чего образовалась тупая опечатка. Раньше это не раздражало, но тогда – да, взбесило. У него все тело холодным стало вмиг, а в словарном запасе остались только маты, которых и то не хватало, чтобы описать то, как ему горько, обидно и неприятно. Складывалось впечатление, что он не имел право на плохое настроение рядом с Сережей, на негативные эмоции рядом с Сережей и на какие-либо возмущения. Он должен спокойно это все глотать, даже если не вкусно. akumaqqe: я жду фотоотчет))) или сам заставлю zxcursed: издеваешься? я не собираюсь akumaqqe: тогда жди zxcursed: пошел на хуй. нет. akumaqqe: печатает... кир, почеиу ты как маленький себя ведешь? zxcursed: я сказал, нет это не поднимает нихуя настроение. akumaqqe: зато мне поднимет, это важнее)) Он не собирается это делать, что за бред. akumaqqe: я же прикалываюсь не воспринимай всерьез Курсед читает, но не отвечает. akumaqqe: печатает... просто по приколу надень и кинь фоточку)) печатает... какая разница? мы не чужие люди к тому же, сливать мне некому, я никого из твоего окружения не знаю)) Подытожил Акума, и Кира эти слова заставили задуматься. Это ведь не будет чем-то серьёзным, как и то, что у них с Серегой происходит. И может быть тогда Сережа прекратит на него давить? Просто фото... Одно фото... Он неуверенно берет платье в руки, разворачивая его задом, как он правильно понял, держа за тонкие лямки. Оно правда было красивым: винного томленого цвета, с худыми атласными лентами, которые держались за плечи. Оно простое, не вычурное, а если вывернуть, то платье изумит алым и ярким оттенком. Курсед надевает его и замечает глубокий разрез от щиколотки до бедра. Трусов на нем нет – дома он ходит без них, поэтому белая кожа полностью оголенной ноги приятно контрастировала с «крепким вином» матовой ткани. akumaqqe: надел? я знал, что тебе пойдет где фото? Кир вздрогнул совсем немного, когда телефон на кровати завибрировал в тишине квартиры. zxcursed: печатает... щас Он делает обычную фотку, не показушную, отчасти мемную. Надеется, что Сережа уже отстанет от него, но во что он верит? zxcursed: фото вот лови akumaqqe: ахахахх неплохо красотка интересней, было бы посмотреть с разных ракурсов)) zxcursed: может ты пойдешь нахуй? я ебал твои предложения Злиться. Снова. akumaqqe: мы уже говорили на эту тему. не выводи меня кто знает, что я сделаю с собой в этот раз)) печатает... или с тобой. это ведь простые просьбы, ничего страшного в этом нет печатает... мы ведь друзья ты заебал уже мне отказывать я все для тебя делаю а ты даже приятно мне сделать иногда не можешь?( Кир хотел выпрыгнуть в окно. Он понимал, что это уже откровенная манипуляция, но не понимал это на сознательном уровне. Он не понимал, что надо чувствовать, что вообще чувствовал он сейчас, и нормально ли это? Угрозы это ведь не всегда плохо? Может быть он и не угрожал? Просто Курсед так воспринимал. Сережа любил пошутить. Очень часто любил. Иногда, немного, конечно же не часто, задевая личные границы. Но ничего страшного в этом нет, правда? Акума зла Киру никогда бы не пожелал, так что один разок можно и стерпеть, да?)) zxcursed: мне не жалко но я не хочу Он сел на кровать, чтобы успокоиться от этого эмоционального встряса и удалил фото, которое прислал. Наверное, еще чуть-чуть и Курсед правда бы почувствовал щеками, губами и языком соленые колючие слезы, которые будут красными пятнами расплываться под глазами. Даже в них ненависть к себе и злость. ...Тупо смотрел в телефон, очень долго, но Сережа прочитал и не ответил. Кир сдерживал порывы зарыдать и оперся локтями о колени, чувствуя собственную поднимающуюся диафрагму от тяжелого дыхания. Снова возникшую повсеместно тишину затхлого, пропахшего одиночеством, помещения разрывает звонок в дверь квартиры. Курсед подбежал и хотел уже на автомате открыть, но что-то тревожное внутри остановило его. Его с замочной скважиной отделяли пару сантиметров. Он, куснув себя нервно за губу, спросил дрогнувшим и чуть-чуть нетрезвым уставшим голосом: — Кто там? — Я, — брошено негромко через несколько секунд. И это «я» было тогда самым страшным. Кир даже бы не подумал, что Сережа будет стоять там. Чужой голос он распознал почти сразу... — Я не открою... — его будто профилактически ударили головой о что-то тяжелое – он совершенно стоял в стопарном испуге и не понимал, как Сережа мог появиться около его квартиры, если домофон работает исправно. В окне никого не было видно: только темень и грязно-черное небо. Он бы никогда его не увидел среди массы темных силуэтов и отблесков фонарей ночного города. — Посмотри в глазок, — Кир не видел, но знал, что Сережа улыбается. Он аккуратно приложился к выпуклой линзе глазка, всматриваясь. А Акума встряхнул связкой ключей – громко и пронзительно. Ключи от его квартиры. Но не совсем. Это дубликат. Это было видно по другому цвету ключей и кнопки, открывающей подъезд. Да, за несколько дней до этого, после очередного гостевания Сергея в курседовской квартире он не мог найти свои ключи. Они будто исчезли. Но он не подумал бы даже... Кир был в ужасном запое и не выходил несколько дней из своего убежища. Он даже не позаботился о том, чтобы хотя бы забеспокоиться о пропаже металлических звенящих вещей в спиральных плотных кольцах. Его ошибка, он знает. Кир замер, оцепенев. Он понял свое положение и знал, что сейчас произнесет Сережа. Он не хотел этого слышать... — Я могу и сам зайти..., — тихо проговорил Акума, снова встряхивая связкой металлических изделий. — Если ты сейчас не откроешь дверь, я сам войду в твою квартиру. Поэтому просто открой. Сейчас. Курсед молчал. — Как долго ты за мной наблюдал? — голос его не слушался; выглядело жалко. — Это не имеет значения, — он улыбается мерзко и ласково. Сережа не понимал, что делает что-то не так. Он просто одинокий и несчастный человек, который просто хотел найти зону комфорта и личного спокойствия. — Сколько? — еще немного и голос стал бы на повышенных тонах; но вначале он хриплый и прокуренный, немного неадекватный и подбитый. — Мне трудно сдерживать себя. Ты это знаешь. Я очень давно хочу к тебе приблизиться. Это желание невозможно терпеть, понимаешь? Особенно, когда ты меня провоцируешь, — почти полушепотом говорил Кума, вновь и вновь звякая ключами. Курсед слушал неотрывно, устало прижавшись виском к двери. Сережа прижался лбом с обратной стороны, сомкнув бледные губы и положив ладонь, грея холодное дерево, внутри обшитое безмерно холодным металлом. Кир руку со своей стороны не клал, только тяжело держал ее опущенной. — Как я тебя провоцирую? — шипит злостно, сводя челюсти; желваки играли на хмуром бледном лице. — А что? Хочешь сказать, что нет? Ты не целомудренный, не смей врать мне и окружающим. У всех нас есть свои потребности, — быстро говорит Сережа, не давая вставить слова. — Просто давай без твоего сранного выпендрежа. Сам же мне предлагал вначале потрахаться. В чем проблема, Кир? В чем проблема сделать это сейчас, когда я так хочу. У Курседа дыхание глубокое и томное, грудь поднимала ткань платья так, что оно слегка трещало в швах и крепких нитках. Слепая и бессильная ярость вместе с воздухом вырывалась, широко раздувая ноздри. — Ты совсем ебанько? — он бешено выжигает в двери дыру, обрисовывая силуэт Сережи за деревянно-металлической преградой. — Я предлагал, но остановил, блять. Ты, действительно, думал, что это серьезно? Ты ебнутый? Сердце Акумы ухнуло вниз. Больно. Задел. — Закрой свой рот, — он стукнул кулаком в дверь, Курсед отстраняется ещё на пару шагов. — Я сказал, открой мне дверь, или я вскроюсь прямо на ебаной площадке, и ты будешь в этом виновен, — повысил тон собственного голоса, еле двигая промерзшими лицевыми мышцами. — Я вызову полицию, конченый, — прорычал Кир, слабо хлопая холодной в поту ладонью по двери. — Хах, думаешь, я не смогу быть быстрее полиции? — он маниакально улыбнулся; зубы при белом мутном свете влажно блеснули. Акума чувствовал хлещущий в крови адреналин и радость на грани чего-то такого сладкого и приторного под стучащим бешеным сердцем. Лезвие он достал из кармана, и скрежет, раздающийся от выдвигаемого холодного тонкого металла, раздался гулко в стенах третьего этажа. Он выдвинул его так медленно, что звук похож на то, будто кто-то ломал по очереди спинные позвонки животного резким грубым движением; один за одним. — Ты не станешь..., — вымолвил Кир, бледнея; бурлящая лава раздражения и ярости застыла, окаменев. — Нет, блять, Сереж..., — он хлопнул уже сжатыми кулаками по двери, поняв, что Серега «это» сейчас сделает – реально сделает; Кир верил, правда. — Я сейчас буду кричать и придут соседи. Чего ты добиваешься? Ты реально ебанутый, — быстро протараторил, нервозно вцепляясь в ручку, вспоминая, что ключей у него до сих пор не было. — Я в курсе, что у тебя хуевые отношения с соседями. Никто не поможет. — ОТКУДА ТЫ ВООБЩЕ ЭТО ЗНАЕШЬ, БЛЯТЬ? — голос все-таки сорвался на крик. На какое-то мгновение в голове Сережи появилась мысль, что это очень сексуально, когда Курсед так бурно реагирует. Именно так, как хочет Акума. — Сам же мне говорил, — он прикладывает нож к руке, слегка касаясь прохладной тощей кожи. — Ты затворник, ни с кем не общаешься. Даже с друзьями не можешь поддерживать общение. Посмотри на себя, — Сережа агрессивно-сумашедше улыбался, смотря в мутный маленький глазок. — Жалкий. Немощный. Ты можешь довериться своим друзьям? Мне даже им писать больше не нужно, чтобы знать, что ты никому не говоришь о своем плохом самочувствии. — Мое плохое самочувствие из-за тебя..., — шепчет Кир. — Нет. Я ничего не делал, а просто помогал. Только ты постоянно ищешь выгоду, постоянно манипулируешь мной. Ты думаешь, что я не понял, что ты общался со мной только ради квирбейта?? — Акума изгибает театрально бровь, проецируя недоуменое лицо; несмотря на то, что человек за дверью туда не смотрит и его, конечно, не видит. И эти слова бьют прямо под солнечное сплетение, Сереженька знает. — Я все понял, Кир. Я с самого начала понял, — дышит в самую дверь, пытаясь расплавить ее своим ласковым приторным говором. — Посмотри на меня и на себя – кто из нас плохой? Курсед молчит, сжав зубы и в прострации смотря несоображающим взглядом в одну точку. Слова просачивались лениво сквозь мозг, как скользкие черви в дождливой размякшей земле. — Что я делаю не так?... Почему тебе постоянно что-то не нравится?... — вполголоса спросил Кир, спрашивая больше себя, чем Аку под своей дверью. — А ты не замечаешь?! Ты постоянно меня доводишь, провоцируешь меня своими грязными словами и мерзкими пошлостями. Это мне неприятно больше всего, — он выдавливал это из себя, капая ядовитой слюной на поверхность протухше пахнущего лаком дерева. — Ты не представляешь, как мне тяжело с каждым днем выносить тебя и твои комплексы, — он стукнул снова так, что непоколебимая преграда вздрогнула под ударом. А Курсед стоял, как каменное изваяние. Не мог ничего сказать – терпила, да? Курсед не мог это переварить. Человек, которого он так близко к себе подпустил, который видел его в разных состояниях такое ему говорит. Наверное, он говорит правильно. — Послушай меня, — Кума шипел сквозь зубы, как гадюка, которая вытащила острые токсичные клыки, готовая точным движением сомкнуть челюсти и убить. — Я устал тоже, мне тоже плохо, но я признаю хотя бы, что я не идеален, а ты? Все также высокомерен и также уродлив, — голос Сережи снова надломался в какую-то степень безумного и неадекватного тона; в руке все еще теплилось холодное оружие. — Ты такой гнилой человек..., такой извращенец. Мы одинаковы, и... — Акума всхлипнул и сгорбился, чуть сползая по стене, плача и смаргивая слезы. — ... Я так тебя люблю, просто открой мне, впусти меня..., — снова бегло вполголоса; Сергей унижался, готовый в ту секунду целовать его ноги. — Почему ты не хочешь открыть дверь? Просто открыть. Ты же знаешь, что у меня проблемы с самоконтролем. Я сейчас порежу себя потому что мне ужасно хуево, — он говорит на отвратительном взрыде, размазывая сопли и слезы по лицу грязной ладонью. — Потому что люблю, хорошо? Я ведь не умолял тебя надевать то платье, ты сам на это подписался. Я знал, что наша любовь взаимна, — окрылено прикрывает глаза, упираясь лбом, чтобы удержаться на ногах от захлестнувшей нежности, которую он знал, кому посвятит. — Открой мне просто дверку, и мы поговорим нормально, хорошо? Курсед молчит, сомневаясь и не представляя возможным, что делать. Он еще не готов открывать дверь, ему страшно, но и страшно, если он оставит ее закрытой. — Я не знаю... — Кир аккуратно подает голос через минуту молчания. С грохотом обрушивается очередной удар на уже не такую прочную, как раньше казалось, дверь. Курсед дернулся, всматриваясь в глазок и бессильно пытаясь понять реакцию Сережи. Он только успевает произнести «блять», когда видит лезвие, которое грубо вспарывает кожу вдоль большой синей вены, и густая капля темной сладковатой крови прошлась от акуминого запястья до предплечья, падая беззвучно в пыль грязного немытого порога. — Сережа, нет! Сережа, не надо..., — Кир падает на колени в этом винном платье, действительно умоляя. — Пожалуйста, нет... — голос сиплый, подбитый и нетрезвый; поддернутый раскаянием и такой эмоциональной дрожащей отдачей, что огненно до боли скручивает внизу живота Акумы. — Хватит, ты можешь открыть, умоляю открой, мне, блять, страшно..., не режь себя, пожалуйста... — стыд, вина, страх и рыдания затопили с головой черной бездной жуткого огромного океана. ∆\\∆ Когда послышался звук открытия замка, – раз проворот, два проворот –, Курсед бился в истерике. Опухшие, красные в уголках нижнего века, слезящиеся глаза смотрели снизу вверх на Сережу. Он встал и прижался к нему, плача, почти не издавая звуков. Просто крепко обнял; Аку конечно же тоже в ответ. Киру он улыбался игриво и ласково, пока тот зажимал себе рот ладонью, сдерживая бежавшие слезы. Пачкал кровью эту обтягивающую в бедрах и ребрах матовую ткань, успокаивающе поглаживая. Марал чужую шею и щеки в темно-красных влажных следах, страстно целуя чужие губы, и вжимая плачущего дрожащего Кира к стене. — Все в порядке, я ничего такого не делал. Тут не до конца, — неприятным ласковым шепотом в ухо. — Не делай так больше. — Кир его все еще обнимал и тыкался в шею – не мог понять, почему так на это реагирует. Сережа успокоил. Они стояли так несколько минут, пока Курсед не пришел в более стабильное состояние и не закрыл дверь треморными руками. — Спасибо, что впустил. — Акумов не представляет какими усилиями... ... Они как-то медленно дошли до кировской комнаты. Целовались до боли, горячи и привкуса железа. Сережа говорил, что Курседу идут эти багровые припухшие губы, а тот просто хотел стереть и кровоподтеки на плечах, шее и щеках, и эти невидимые акумовы следы от рук по всему теперь грязному телу. Там уже места нет, но Кума продолжает нарушать личные границы, клав поверх своих старых свежие отпечатки, которые пылали раскаленными железными печатями, и Кира подташнивало. Снова эта комната, снова в проеме виднеется тот самый холодильник, и опять они стоят напротив друг друга, на этот раз бесшумно вдыхая спрелый воздух. Но это уже не сравнить с тем, что было раньше – совсем другая атмосфера, и совсем другие зеленые глаза смотрели на Курседова. Они мутные, пошлые и маниакально мечущиеся, хотя за болотисто-темной завесой еле можно было разглядеть широкий зрачок. — Мы вдвоем?... — на самом деле, по сережиной странной жуткой интонации непонятно: вопрос или утверждение. — Я никого не позову, делай что хочешь... — сглатывает вязкую слюну. — Нам потребуется то, что в черной коробке. Красотка, — сиплый голос понижается до небольшой хрипотцы; эта хрипотца совершенно не сексуальная, а пугающая и доводящая до внутренней страшной дрожи и холодного пота. Курсед знает, что лежало внутри коробки, и это просто выворачивало его наизнанку. — Я не пойду в душ, а тебе бы стоило, — мерно проговорил Акума, сверлив жадным темным взглядом, и Кир еле заметно кивнул. Ванна тоже душная, пропитанная запахом мыла, отсыревшими полотенцами и все-таки единственным приятным – вкусным запахом бомбочек, шампуней и гелей для душа. Кир не то, что думать не мог, но даже намеки на мысли не было, это просто невозможно – голова стеклянная, а глаза с подсохшими прозрачными корочками от слез болели и щипали. Он не понимал, что делать – все очень и очень хреново, а ему просто страшно. И он не знал, как это все потом забыть, и как пережить. Когда вышел из душа, долго стоял перед порогом собственной комнаты, не в силах провернуть эту чертову ручку, которая начинала раздражать воспаленный взгляд. Стоял до тех пор, пока Сережа не окликнул и ему просто не пришлось войти внутрь помещения. Акумов открыл окно, и из комнаты вместе с воздухом выходила духота и неприятные спертые запахи. Киру не нравилось, но он промолчал – это того не стоило, плевать. Горячие пальцы, как связанные жгучие прутья, раскаляли тонкую бледную кожу: на бедрах, руках, ягодицах. Сережа пробрался сквозь ткань и вылизывал чужую шею. Киру было отвратительно невозможно смотреть в чужие помутненные безумством грязно-зеленые глаза, хотя изредка взгляды сталкивались, и Курсед не понимал, куда по-естественному не отвести взгляд. Просто к тому же, он не умел предугадывать реакцию Акумы – вдруг он снова разозлится, вдруг что-то опять такое выкинет. Он плавился в болезненных ласках, сжимая покусанные губы, заслонив заплаканные опухшие глаза длинными черно-красными волосами. От каждой брошенной фразы Аку его бросало то в жар, то в холод, и когда Сережа вновь достал поблескивающий в полутьме комнаты нож, Курсед отстранился, аккуратно попятившись назад, подальше от улыбающейся зловещей маски вместо лица. — Сереж, в чем проблема? Я думал, мы уже все решили, — мягко начал Кир, уперевшись голенями в кровать; он шокированно смотрел на полутемный акумин силуэт. — А как мне еще заставить тебя делать то, что я хочу? — он вопросительно поднял бровь. — Не нужно меня заставлять, я и так сделаю все, что хочешь. Не надо, — голос предательски интонирует. Сережа заправил ему прядь за ухо, щекоча тонкой сталью ножа в той же руке. Курсед напрягся всем телом. — По-моему, ты преувеличил. Я не заставляю, а... — долго держал зрительный контакт, замерев на паузе, — ... а поучаю, что не надо меня выводить так, как это делаешь ты. Я ведь не повышал голос, когда мы разговаривали за дверью? — Ну, наверное... Думаю, да... Ты прав, Сереж, — проговорил Курсед, отодвигая голову от преткнувшегося к шее ножа. — Да, повышал его ты. Я все-таки больше предпочитаю спокойных людей. Хорошо? Ты меня понял? Кир только негромко угумкает, елозя под лезвием, которое легкой невидимой полосой шло от горла к груди и вырезу платья. — Славно. А теперь встань и возьми то, что в черной коробке, — тихо проговорил на ухо, улыбнулся любовно и сладко, вербально чувствуя, как у Кира сжались зубы и опустилось гулко сердце. В самые пятки... ...Иногда Курседу казалось, что он заслужил хреновой жизни. Сейчас – не казалось. Бессмысленно – уходить от липких неотвязных прикосновений. Безуспешно – пытаться связать какие-либо не тупые мысли и что-то сделать; стресс убил все нейронные связи в голове, и Кир чувствовал себя пустым, только лишь какой-то привлекательной оболочкой, искусственной вагиной, пушечным мясом. Ведь единственное, что делали с этими вещами – использовали в нуждах. Хотя, наверное, Акума не считал его игрушкой, да? От Сережи не разило нежностью, даже грубостью – он что-то между: навязчивый не только в тактильных вещах, но и в разговорах во время секса, балуясь и отчасти издеваясь над чужим телом под ним. И когда вдоволь покусал шею и открытые острые ключицы, слушая болезненные стоны Кира, Сережа взял анальную пробку из черной коробки и хорошей порцией покрыл смазкой из того же «ящика Пандоры». Курсед не представлял, как это остановить. И он не хотел такой реакции своего организма, но снова почувствовал неконтролируемые слезы; по глазам Акумы видел, что его это ни капельки не тронуло, а разочаровало – от этого только хуже. — Расслабься, — говорил Сережа, но Курсед просто не мог... — Кир, все хорошо? Просто расслабься, — чужой голос пропитан раздражением. — Я сейчас возьму нож и раскрою тебе внутреннюю часть бедра или свою шею, если ты не будешь меня слушать. Хочешь этого? Курсед, захлебнувшись уже который раз в истерике, еле произносит то, что он сейчас успокоиться, просто нужно дать ему время, хотя бы немного. Кума лишь жестко смотрит на него совсем мутными глазами и импульсивно хватает нож, пальцем двигая ползунок; лезвие с треском вновь обнажает острый углеродистый металл со следами бурой застывшей крови, которая будто впиталась в бездушную сталь еще с прошлого раза. — Не надо, прости... — это выглядело совсем жалко, и Кир прекрасно это понимал, стыдливо прикрыв лицо обеими руками, хотя оно и так было за завесой сплитованых волос... Это было самое его уязвленое состояние. И в душе ему было тошно от себя и от Сережи, противно и просто хреново. Но может быть он заслужил и так ему и надо? — Я давал тебе слишком много шансов и времени, — цедит Кума сквозь сжатые зубы, подставляя нож к собственному горлу. Курсед не выдерживает, бешено смотря в бледное безумное лицо Сережи, и, резко поднявшись всем телом, хватает чужие запястья жесткой хваткой, пытаясь остановить опасную маниакальную игру. Потому что он испугался. Это не из-за гнева или тошноты, это оглушающий страх. Сережа не прекращал улыбаться; колено уперлось с силой в низ живота Кира; оба валятся обратно на кровать, и Акума сверху вдавливает всем имеющимся весом с кайфом и адреналином, которые болезненно отражались в глубине чужих глаз; лезвие поблескивало около правого глаза Курседа, и он сглатывает, дрожащими руками держа Сережу в паре сантиметров от убийства – тонкое, ювелирно точенная сталь плавно бы прошла сквозь глазницу, жидкость из хрусталика бы брызнула маленьким фонтаном, а лезвие прошло бы дальше, повреждая глазной нерв и травмируя мягкие нежные ткани мозга. И Сережа бы продолжал давить. До самого конца. Пребывая в пучине, захлестнувшей ярости и ненависти от собственной неполноценности; пока кровь из проткнутой глазницы не брызнула бы потоком, орошая скорченное потное лицо и черные, смоляные волосы. — Что теперь? Меня заколоть хочешь? — напряженно вымолвил Кир, все еще сдерживая чужие запястья с ножом, чувствуя, как безбожно потеет. — Остановись. Брови сдвинуты к переносице, красные глаза щипало ужасно – полопались капилляры. — Конечно, нет, — хихикнул Сережа, надавив сильнее и повернув сжатые вокруг канцелярии руки в другую сторону, выскочив из курседовского жесткого захвата. Мгновение. Он все-таки промазал. Кир протяжно выдохнул, но сразу почувствовал боль сбоку шеи. А нож штопором торчал из вспоротой подушки. Свежая кровь впиталась в постельное белье под сплитованой головой, и Кир вскрикнул, когда острый холод защекотал внутреннюю часть бедра. Мало ли, какое из обещаний сейчас сдержит Сережа. И Киру приходится раздвинуть ноги, а потом он испуганно поймал акумин взгляд, когда в дрожащее тесное нутро была резко втолкнута смазанная пробка. Курсед с силой сжал деревянный острый бок кровати и кусок одеяла до белых ничего не чувствующих костяшек. — Сука... — хрипло болезненно выстанывает мат; дыхание сбивается; ощущения топят с головой. — Я еще тебя пожалел, — Акума стервозно целует чужие губы, которые и так все в мелких болючих ранках. Порез начинал будто пузыриться из-за слюны на языке, который сильно мазнул по неглубокой ране на белой коже шеи. Курсед, выдохнув тихо, зашипел. Пошло, грязно и мерзко. Это все на теле отражалось чем-то невидимым, но таким, что Кир это еще долго будет стирать в душе. Гадость и мерзость. — Ого, тебе все же такое нравится, да? Кир, — зовет по имени Сережа, оттянув подол платья и уставившись на напряженный истекающий член. На какую-то долю секунды Курсед подумал, что либо сейчас встанет и сбросится из открытого без сетки окна, даже пусть третьего этажа, либо набьет чужое лицо до гематом и сломанного носа – лишь бы только никогда и ни при каких обстоятельствах не слышать больше свое имя, произнесенное из этого запачканного дрянью рта. — Ответь, — попросил Сережа. —... Я не знаю, не знаю... — только пробормотал что-то быстро, ничего не соображая. — О, зато я знаю, что нравится. Знаешь, что еще тебе понравится, красотка? — ухмыляется Акума, снова показывая островатые маленькие клыки. — Что? — со слабым интересом спросил Кир, пытаясь уйти от прикосновений к члену, ерзая бедрами под Сережей. — Она с вибрацией, — дыхание обжигает висок. Курсед прекрасно понял, о чем он говорил... ∆\\∆∆ Он лежал в ванне, прикрыв глаза, чувствуя, как ровная тонкая граница воды омывала бока. Слушал стук капель от наклоненного над ним душа. Кир понимает, что надо помыться. К сожалению, не ради гигиены. Он аккуратно опустил ноги до конца в набранную воду и зашипел агрессивно, куснув себя за израненную губу, чтобы приглушить звук. Просто ноги, как старая израсходованная древесина, испещрены в худых на вид, как тонкие прилипшие к ногам нитки или иглы, длинных и коротких порезах. От ключиц тоже тянулась парочка: бурые, запекшиеся. Кума его ни разу не пожалел: ужасно болело все тело; внизу горело огнем, а мешки под глазами не красили чужое лицо совершенно, только добавляли к виду усталость, тупое смирение и немного склизкое грязное отвращение, и апогеичную ненависть. Челка прилипла мерзкими темными линиями ко лбу, и он не хотел, чтобы воспоминания снова его топили, не давая вздохнуть влажный душный воздух тусклой комнаты. Но они возникали в голове тяжело, но поминутно, сжирая остатки чего-то хорошего и доброго внутри. Все теперь в его квартире напоминает об этом, даже любимая нетронутая бутылка вина, которую, скорее всего, он выкинет, ведь он не хотел... Вспоминать, думать об этом каждый раз. Он уже смотрел на нее с ненавистью, а она молчаливо покорно стояла, давая отблески грязно-зеленого оттенка своей пышной фигурой. Даже цветом напоминает о Сереже, и больно опять вспоминать. Когда Акума сжимал его бедра, опустив за шею над столом, Курсед чувствовал себя какой-то дешманской шалавой по вызову. Только вот шалавам хотя бы платят. Когда член снова вставал, а Сереженька сверху только посмеивался, отвесив пару пошлых принижающих фраз, Кир подумал с остервенелым гадким чувством: «Вдруг мне реально нравится...» И когда Сережа особо сильно проезжался по чувствительным местам внутри, каждый раз пробирали невыносимые судороги. Курсед сжимал пальцы, ногтями впиваясь в ладони, но все равно шумное дыхание срывалось в почти болезненные постанывания, и Акумов говорил: — Кир, ты обычный человек. Это нормально. Мне нравится твой голос, — приторно и отвратно. У Курседа от такой информации болела голова, но сказать «прекрати» – сказать «можешь сдохнуть, разрешаю». Но он же не хотел? Конечно, не хотел этого. Ведь, если так случиться, то это была бы всецело его вина, так как он мог предпринять меры, чтобы такого не произошло, но намеренно не сделал этого. Получается именно так. И еще Сережа говорил: — Эй, вспомни, кто ты такой: ты – никто. Без меня, — приостановился, выжигая неширокую чужую спину дыханием и страстью в потемневших глазах. — И то, что у тебя сейчас встает член наглядно показывает, что тебе приятно такое обращение. Разве я не прав? Если я не прав, тогда докажи мне, — на последнем слове выжглась неприятная улыбка: белозубая, искренняя и почти очаровательно правдоподобная; выжглась клеймом на акумином лице; выжглась раскаленным бичом и оставила глубокий отпечаток в кировских воспоминаниях. — Кир, я вообще стараюсь тут только для тебя. И я максимально с тобой нежен, так что тебе не на что жаловаться, — почти простонал Сережа, когда его член оказался сжат мягкими мышцами до предела; подарил сухой поцелуй в плечо. — Я никогда бы не сделал плохо, тем более... — он двинул коротко бедрами, взявшись свободной рукой за чужой мокрый член, и Курсед, изнывая в телодвижениях, пытался остановить его, так как быстрая дрочка доводила почти до безумия и слезной мольбы, особенно, когда сзади не чувствовалось свободного пространства. —... Тебе правда это нравится. Только посмотри на себя. — Курсед и так чувствовал себя последней развратной давалкой – куда уж дальше, не надо. — Потом не говори, что я не был нежен и аккуратен. Все ради тебя. — покрывает спину, подлопатки поцелуями и вкрадчивыми укусами. Кир уже особо не мог реагировать, пустыми без зрачков глазами смотря в сторону и иногда на Акуму. Сводил подлопатки от щекотливых ласк. Сжимал челюсти, редко издавая какие-либо звуки, но все равно..., – просто даже для того, чтобы понять для себя – он жив. Еле терпел и дышал воздухом, но все еще жив, и все еще воспринимал сказанные сережины слова. Уже когда они поменяли позу, и его нога оказалась закинута Акумову на плечо, а лица их повернуты друг к другу, то Курсед правда уже не просто не сопротивлялся, а начал проявлять инициативу. Наверное, правда понравилось. И он сам разрешает резать себе ноги, пока сережин член внутри двигался плавно, заставляя его выгибать спину с проглядывающими и красивыми, – как их назвал Кума –, позвонками. Сережа оставляет каждую царапину сам: глубокие и не очень, разные по длине, но форма всегда прямая – вдруг случайно срежет и мясо вместе с кожей, если будет делать порезы закругленными. Некоторые останутся на ногах почти навсегда, просто с годами посветлев и став еле заметными под освещением – Аку постарался, чтобы так было, слизывая проступившую из открытых ран вязкую быстросохнущую кровь. Получилось кончить, но всего лишь один непонятный раз. Последнее, что Курсед из этого помнил – то, что Сережа просто помог ему обработать ноги, погладил по голове, как собаку, которая в кои-то веки не провинилась перед ним в чем-то, и ушел рано утром. Скорее всего он провел на кровати Кира бессонную ночь и разглядывал его спящее лицо в лучах уже наступившего к пяти часам рассвета. Сейчас Кир лежал в ванной комнате и смывал последствия той яркой иссушающей эмоционально ночи, не понимая, как он потом сможет жить в этой квартире, как будет допивать эту бутылку вина, и не понимая, почему так сильно выжат и ничего, кроме опустошения, постоянного желания плакать и потребности «хочу быть не один, а хоть с кем-то», нет. Он же понимал, что заслужил, и что он просто тупое грязное животное, но почему тогда чувствовал другое? Это было отторжение и противопоставление собственным правильным, как Кир думал, мыслям. Это сложно, странно и непонятно, поэтому Курсед решил отстраниться от всего. Забыть, забыть, забыть. Акумов больше не трогал его так активно с того раза, иногда отправляя сообщения «привет, как дела?» и «го стрим?». Курсед отвечал ему, но сухо и кратко. Это было, как штиль перед большой бурей, но маленькая надежда на то, что Сереже просто надоело, и он со временем вообще писать перестанет, теплилась крохотным оранжевым угольком где-то внутри. Хоть это и было, наверное, хорошо, но Кир уже был ни в чем не уверен: ни в собственных чувствах, ни в своей самооценке. И он словил себя на странных ощущениях и мыслях после, наверное, почти месяца с того дня – ему начало казаться, что чего-то не хватало; что-то не так; ему стало уже не депрессивно в полупустой квартире, и он все-таки с удовольствием допил бутылку вина. Даже появилось желание гулять и общаться по дискорду с друзьями... Да, не хватало... cuttwwx: привет zxcursed: ну привет)) cuttwwx: как зовут? zxcursed: а тебя?)) Сложилось впечатление, что девушка сейчас просто кинет его в черный список. cuttwwx: катя твоя очередь zxcursed: мне не нравится это мя Пересланное сообщение кир cuttwwx: мне тоже твое не нравится, мудак zxcursed: боже(( почему так грубо?(( cuttwwx: а что? задела твое хрупкое мужское эго?)))) zxcursed: ну твои фотки точно задели)))) но не мое эго стикер cuttwwx: черт, мы пользуемся одним и тем же стикер zxcursed: я так и знал судьба)) Как говорили – начали в доте конфликтовать, закончили в личке флиртовать. Катя смогла преодолеть аж целые две недели общения, бесконечных бессонных ночей и бесконечной тонны подкатов и фоток, ну и конечно, хаотичных каток в шесть утра или шесть вечера. Она была близка и приятна по общению, легка на подъем и отвечала взаимностью. Курсед не любил обременять себя отношениями, как и Катя в целом, поэтому они не торопились ни разу. Было комфортно и весело, совсем чуть-чуть поднимался член от ее фривольных сообщений. А когда она скинула фотку, где четко было выражено декольте, темно-красная, как излюбленное дорогое вино, ублюдская челка и, боги, острые гибкие ключицы, сложилось ощущение, что наступала весна, потому что, наверное, Кир себя еще таким окрыленным за весь октябрь и сентябрь не чувствовал. Это снесло крышу, и он потерял ее к черту, но в невероятно хорошем смысле. Но написал Сережа, и крыша от этого особо не вернулась на свое законное место. akumaqqe: доброе утро я хочу, чтобы ты сходил со мной кое-куда После Кати общение с этим человеком поддерживать никак не хочется, но наученный горьким опытом Кир напрягся, внимательно перечитывая сообщения и отвечая не сразу. Будто бы искал подвох. akumaqqe: кир?(( zxcursed: куда ты хочешь?.. Акума думал долго, прежде, чем лениво клацая по клавиатуре не набрать: akumaqqe: ты не любишь театры, но я угощаю фото С двумя билетами. zxcursed: меня?? как мило печатает... Он не может. Он хотел прогуляться с Катей по парку, выпить горячий кофе и все остальные приятности, может, еще в доту зарубиться. Ему не до Сереги. zxcursed: но мы не могли бы в другой раз? akumaqqe: то есть, ты отказываешься? «Блять...» zxcursed: сереж, я не отказываюсь, но я хотел прогуляться сегодня с другом. поэтому я не могу И Сережа снова лыбиться, смотря в экран телефона, считая, что это правда очень трогательно, что Курсед так перед ним пытался оправдаться. Но он все понимал, он же понимающий человек, поэтому он просто кидает пару фотографий. akumaqqe: фото фото фото фото фото Кира бросило в холод. Он непослушными отказывающими пальцами написал: zxcursed: это что? Уже догадываясь. akumaqqe: посмотри))) печатает... я могу слить но если согласишься пойти в театр и культурно просветиться, то я этого не сделаю. «Пиздец.» zxcursed: хорошо, пошли Курсед ногтями впился в щеку и елозил до красноты и сильного раздражения кожи, пока Акума мучительно печатал ответ. Он бы хотел, чтобы хотя бы руки слушались, и их не прошивал дикий тремор каждый раз, когда происходило подобное. akumaqqe: но у тебя же дела zxcursed: у меня нет никаких дел... akumaqqe: пересланное сообщение разве? ты мне опять врешь)) «НЕТ, НЕТ, НЕТ, НЕТ.» — разрушающая ярость вспыхнула, как спичка, сунутая в бензобак. zxcursed: нет. akumaqqe: почему нет, если да постоянно меня промениваешь на других людей zxcursed: издеваешься? я сказал да все пошли что еще надо? akumaqqe: ладно.. ничего.. «ТЫ ОХУЕВШАЯ ТВАРЬ.» – звонко, уже миллион раз сорванным голосом отдалось в голове, когда Курсед открыл одну из фоток; было невыносимо и тошнотворно на это смотреть, а порезы фантомно начали зудеть и захотелось их расчесать до мелких кровоподтеков. Это некомфортно: смотреть на фотку, присланную другим человеком, и понимать, что она порнушная и грязная, и что там ты – совершенно другой, сам на себя не похож. Что в этом порно не снималась какая-то известная порноактриса, а ты. Лежишь с раздвинутыми ногами, с потными волосами и искривленным удовольствием и болью лицом. И издеваясь, тебя фоткали, снимали на видео, запечатляя самый раскрепощенный и самый низменный облик, обличая твои чувства и не оставляя в тебе личности. «Как я могу такое заслужить?» Сережа обиделся, но Кир просто больше не заходил в сеть, и Кума, раздраженно поведя уголком губ, тоже оставил после себя какое-то пустынное и грустное: «был(а) недавно»... ...Театр захватывал большой, объемной и величественной картиной: огромные колонны при входе в здание, золотисто-красная отделка внутри просторного зрительного зала. Восхищало и укрощало артистичную душу, но жаль у Кира душу таким прилагательным не опишешь. Старое воссозданное здание скорее его отпугивало, чем вселяло какое-то упоение культурными ценностями общества. Кир больше простой и приземленный человек, да и мог оценить он скорее музыку и не классический оркестр, а более современную, отчасти андерграунд, и в более плохом цифровом качестве. Катю он, конечно, не взял с собой. Не то, чтобы он что-то скрывал от Сережи, но было боязно и неудобно ему об этом рассказывать – он не хотел даже думать о причине своей скрытности, просто быстро отписался девушке о том, что появились дела, она может подождать его около этого же театра в новое назначенное время. Главное, чтобы он не узнал обо всем. Да, у них ничего с ней нет. Просто проявления симпатии, но он прекрасно знает, как /он/ может отреагировать, и допустить это – все равно, что вложить ему в бледные руки тот выдвижной канцелярский нож снова. Только мысль доводила до истомной внутренней дрожи. zxcursed: ты где? Он уже тысячу раз заблудился в этих громадных высочайших стенах, которые блевотно-золотисто расщепляли его на атомы. Кажется, его вновь мутит из-за калейдоскопических ярких цветов и непонятных тревожных ощущений в широких перспективных пространствах. Такое ощущение, что это просто громадная ванна, где Курсед тонул, глотая прямо в легкие пену, резиновых уточек и тонны воды, без возможности их отхаркнуть обратно. Акума не ответил. Был в сети два дня назад. На секунду затопил противный темный страх, но быстро его выбрасывает на берег, когда подошла чья-то мохнатая черная макушка и хватанула его за рукав, затянув в закулисье, попутно приветствуя работников и девушку с микрофоном в ушах, которая только мирно улыбнулась после фразы «он со мной ненадолго». Курсед удивился тому, как же Сережа действительно хорошо надевал маску в зависимости от того, с кем общался. Одинок и мерзок, но никто даже близко подобраться к такому Куме не мог, потому что для всех он обычный, частично серый и приветливый, а за этим совершенно других отсутствующих деталей характера не видно... Например, у него совершенно нет как такого дружелюбия, зачастую честности и умения слушать, – это все под налетом постоянной улыбки и большого потока жонглирования, подтасовок в собственном словесном поносе. И Кир, возможно, уже не знает, какой настоящий Сережа, но ему льстит, что те стороны, которые он никогда бы не показал другим, открыл именно ему. Длинные, плотные, темно-синие полотнища висели, прикрывая их обоих в укромном затемненном уголке. Из-за примеси синего им отливал даже черный курседовский пиджак и классический красный галстук, за который Акумов его и аккуратно к себе притянул. — Странный образ, смешной... — пытался выдавить Кир из себя подобие улыбки, имея ввиду образ Аку для спектакля сейчас. — Такая роль. Клоуны веселые ребята, но эта пьеса раскрывает их по-другому, — а вот у Сережи с улыбкой никаких проблем, но клоунский грим на лице давал ей какой-то непонятно жуткий оттенок, и Курсед невидимо передернулся, заставляя себя почему-то не прерывать зрительный контакт с отражающейся в чужой прозрачной радужке зеленью; завораживала, как лапистые с прожилками листья марихуаны. — А в чем смысл пьесы? Только в этом? — спросил с глубинным предчувствием, что сейчас началась самая неприятная часть диалога. С Акумой всегда так. Хаотично хреново. Но это первая их встреча после того раза, от которого все еще побаливали и чесались зажившие, еле заметные белесые шрамы, и, ощутив знакомые эмоции, Кир даже успокоился и ему стало легче. Будто новую порцию свежего воздуха вдохнул. — Смысл в раскрытии лицемерия кое-каких лживых личностей. — Такое ощущение, что ты намекаешь на меня, — с опаской произнес Курсед, понимая, что отступать только к стене; и то неудобно из-за многочисленных проводов. — Так и есть, — подтвердил чужие опасения Сережа, поднимая брови и прикрывая глаза в ироничном жесте. Ему правда шла эта рваная в некоторых местах, потрепанная длинная кофта в цвете зебры, уложенные в особом небрежном порядке смоляные волосы, и эта спародированная красками и специальным пластилином лицо клоуна: чуть ли не чистым белым ложилась целиком на лицо, грязно-голубые слегка неровные ромбы рассекали глаза и темные брови, а рот украшала красная уродливая улыбка поверх чужого рта. Красный круглый нос не смешил и не портил образ, а только добавлял панику, когда смотришь на такого Сережу. Белая нитка, за которую был привязан нос, сливалась с цветом нового лица, плотно прилегая к линии челюсти и скулам. — Я ничего не делал. Прекрати меня пугать, — оторопел Кир, под мнимым давлением отодвинувшись к стене, чувствуя бесячий толстый провод под ногой. — Конечно, ничего. Я тебе верю, — Сережа крепко обнимает; до хруста ребер; Курсед еле дышит. — Хотя иногда меня раздражает, что ты думаешь, что я не знаю, когда ты мне врешь. Запомни, я всегда знаю, если ты скрываешь какие-то грязные секреты, — он не отпускал из объятий и тревожно улыбался. — Я вроде еще никогда тебе не врал, — сглотнул громко, проседая в личных появившихся сомнениях из-за только что брошенных слов. — ДА ЧТО ТЫ? — улыбалась маска, а не грустный и злой Сережа; слова прозвучали так оглушительно, что Кир испугался, вдруг их кто-то услышал бы. — А я вот прекрасно осведомлен о том, что ты идешь гулять с девушкой по имени Катя. Сегодня после нашей встречи, она ждет тебя около театра ровно в назначенное время. Я не прав? — он смотрел исподлобья ровно в карие напротив; не было шанса от них спрятаться; некуда. — Тогда скажи, почему я это узнаю не от тебя? — От кого?... — Я даже могу показать, какие интересные фотки она тебе сливала, — треснувший в улыбке рот разошелся в ещё большей иронично-ядовитой фирменной улыбке, которая отразилась в чужом безэмоциональном взгляде. — Почему отвернулся? Тебя что-то смущает? Эй, ответь и смотри на меня, когда говоришь со мной, Кир. — Ты слил ей... — те фотки. – осталось также оглушительно недосказано. — Нет, — спокойно ответил Акума, вжимая грубее в стену и не оставляя свободного пространства – давило и душило. — А кто ее слил?... — Это неважно. — Блять. — такое слезливое и жалкое, безнадежное; разрыдаться перед Сережей из-за такой-то фигни худшее, что сейчас могло произойти. Он чувствовал себя загнанным зверем, ощущал стыд и подоспевший к пиршеству томящийся долгое время гнев. Он сейчас взорвется, не оставив после себя даже крохотного кусочка, и от Кумы тоже ничего не оставит, все сожрет, ломая тому кости. — Да, ты, конечно, виноват, но со всеми такое бывает, — искренне правдоподобно поддерживает Сережа, проведя по щеке холодными пальцами. — Да где я виноват? — сквозь сжатые зубы. — Это слишком долго тебе объяснять. Потом поговорим. Он отлепился от Курседа, собираясь идти отыгрывать роль на освещенной сцене, где уже варилась настоявшееся толпа. Курсед понял, что его прорвало. Это все затмило последнюю живую часть рассудка, но осознал он это слишком поздно. Только когда в мгновение схватил Акумова за горло и, пережав ему кислород, повалил его на пол. Маленькая надежда, что это было достаточно тихо теплилась на подсознании. Он повалил его: Сережа скорчил лицо, из последних сил сопротивляясь. Он пододвинулся к нему ближе, обезумевши вдохнув запах чужих волос, понимая, что ему правда действительно... Начинало это нравится. Он даже чуть-чуть улыбнулся, представляя, как будет вырывать чужую гортань голыми дрожащими от напряжения пальцами и слышать чужие хрипы, и сладкое, мерзкое бульканье от тонны крови, которая будет бархатным багряным ковром расползаться по пыльному полу этого закулисья, впитываясь в плотные завесы и захлестывая чужое расслабленное лицо с мутными неживыми глазами. И он, конечно же, обязательно трахнет его твердо стоящим членом, пачкая в бурном кровавом потоке, чтобы он выходил через сережин поганый рот с каждым грубым рваным толчком. И Кир сжимал бы его разорванную изодранную ногтями шею, делая из этого мяса новую секс игрушку. ЕГО НИКОГДА НЕ СТОИТ ЗЛИТЬ И ДОВОДИТЬ. НИКОГДА. НЕ СТОИТ. Он захлебнулся в этих сладострастных мыслях и только с оставшейся маленькой силой воли смог оттащить свои руки от чужой шеи, где остались пошлые яркие следы-кровоподтеки. Акума хрипит, поднимаясь с пола, с шоком и, удивленно смотря на собственные ладони, которыми он только что трогал травмированное горло, видимо, осознавая себя в пространстве, и посмотрел в тот же миг на Курседа покрасневшими слезящимися глазами. В них звучало убогое невзрачное «зачем?». — Что ты смотришь? Не понравилось? — шептал дерганно Кир, подходя ближе. Хватает за итак растянутый рваный ворот и сминает шершавые горячие акумины губы, нагло ухмыляясь тому в жгучий поцелуй. Кума вгрызся до мягкой плоти нижней чужой губы, с наслаждением оторвав кусок, и Кир вмиг отшатнулся, отрезвев с болью, матами и отхаркнутой густой кровавой слюной. — Не понравилось? — передразнил Сережа, скривившись; по щекам горючие слезы закатывались в рот, и он пожалел, что слизнул их, ведь он непроизвольно железистую противную жижу проглотил тоже. Для Сережи Кир самое дорогое, что у него есть, и он был шокирован, что тот его чуть ли не до смерти придушил. Он, твою мать, был готов его убить ни за что. Потому что Сережа, действительно, не считал себя в чем-то виноватым. А в чем его ошибка? От этого и были эти удушливые горькие слезы; они на вкус ощущались как предательство. Его уже кучу раз вызвали. Еще чуть-чуть и его выход, он не может больше оставаться тут с Курседом. — Сука, твою мать... — Кир сходил с ума от безумной пульсирующей боли, а из-за слюны только щипало; сплюнул еще раз – некультурно для гражданина столицы. — Подумаешь над своим поведением внизу. Подождешь в гримерке, короче. Я скоро приду, — торопливо пробормотал Сергей, избавляясь от слез с помощью рукавов полосатой кофты. — Сам подумаешь, удачи. — Уйдешь? Курсед повернулся к нему, сталкиваясь взглядом мучительным, надломленным и воспаленным. — Буду ждать, — подойдя вплотную, шипит он, утягивая в короткий чмок. Сережа оттолкнул. — Неприятно... Он ушел, оставив Кира в смешанном странном состоянии. Кир только и сумел подчеркнуть взглядом его удаляющуюся на огромную сцену с ревевшей толпой спину и черные густые волосы... ...Его почти сразу отвели в маленькую тесную гримерку, где еще блевотно пахло табачными какими-то крепкими сигаретами, а на столике одинокая грязная пепельница, в которой выгоревший табак и окурки. Разве Акума курит? Он сразу обессилено сполз на холодный пол, обхватывая себя двумя руками. В голове только зычное кривое «неприятно». «Что со мной не так?» Курсед опустил голову на запутанные в теле передние конечности, которые змеиным клубком покоились на коленях. Запачкались классические черные брюки из-за толстого слоя пыли, что тут, что в закулисье. «Мне понравилось его душить.» — такие же пыльные душные мысли; захотелось открыть окно в своей же голове и прогнать их, прогнать, прогнать, прогнать. «Я животное.» cuttwwx: ты как? жив? Кир даже не дернулся от вибрации, хотя, когда началось общение с Сергеем это происходило часто и вводило его в триггер. Но ведь отчасти он хотел услышать этот звук громкой вибрации уведомления из Телеграмма, так как знал, что это будет от нее. И ему так жаль, ведь он не ответит. И не только потому что нету сил. В нем уже нет даже жизни. ∆∆∆ Акума зашел в гримерку тихо; по шагам слышалось – устало. Дверь захлопнулась, умертвляя за скрипящим поворотом ручки свист и гул толпы, бесконечные комплименты и хлопки. Все. Тишина наступила резко и оборвала будто что-то живое в тесной пыльной каморке. Сережа потный, не обращая внимания на очнувшегося Курседа, облокотился о маленький качнувшийся под его весом столик с зеркалом, изможденно вздыхая и высматривая что-то в собственном отражении, как сумасшедший. Яркая подсветка выжигала сетчатку. Сережу бесила эта кофта, эта роль, которая досталась большим трудом. Этот нос хотелось выбросить, чтобы больше никогда не слышать это самоироничное веселое «бип-бип» при каждом нажатии. И только появились эти мысли в его голове, как он тут же их совершил – чуть ли не порвал раздраженно черно-белую мастроску и грубым четким движением зашвырнул клоунский ярко-красный нос подальше. Дышит часто; искривленные позвонки спины и торчащие ребра двигались под мощью легких. — Жаль, что ты не смотрел... — глухо пробормотал Аку, все еще не поворачиваясь. — Тебе же неприятно, — ярость снова застыла внутри сломанным механизмом; только какая-то полумертвая обида всколыхнулась затлевшим углем. — Я такого не говорил, — лишь произнес Сережа. — Вполне говорил. — Нет, — скривил губы Кума, медленно развернувшись в пол-оборота к поднятой на него сплитованой голове. Свет приглушен – кидал блики и отсветы сложного серо-зеленого оттенка на две фигуры в помещении. — Хватит отрицать. — Кир встал с насиженного теплого пола, делая несколько робких шагов по направлению к Акумову. — Что хватит? — не понимал, что требовал Курсед. Сережа просто чертовски психологически устал, правда не хотел вникать в чужие потребности. Сейчас он просто хотел быть, а не существовать в этой блеклой, размалеванной, до жути ограниченной оболочке. Хотел просто обнять, но что-то останавливало, и он осознавал, что делал хуже, но не мог остановить внутреннюю, странную, обоснованную комплексами установку. Не умел он видеть границы дозволенного, не умел себя останавливать. — Да блять. Ты прекрасно знаешь что, — прошипел токсично в сережино стремное лицо. — ДА БЛЯТЬ, НЕТ. Я НЕ ЗНАЮ, О ЧЕМ ТЫ ГОВОРИШЬ, — хотя прекрасно, на самом деле, знал. — ОТЪЕБИСЬ ОТ МЕНЯ. Почему сложно понять, что я в хуевом настроении? Сложно просто закрыть ебальник? — он так еще никогда-никогда не был взбешен; его трясло от излившихся в крик эмоций. Курсед молчал, не вставляя ни единого слова, но угрожающе не сводил черных буравящих глаз с Кумы. Сережа заткнулся как только словил этот совершенно другой взгляд Кира: он какой-то безжизненный и не человечный. — Я сейчас уйду. Три каких-то слова, и Акума прекратил даже дышать. — В смысле? — зрачки зеленых ярких глаз заметались, задрожали; Сережа такого никак не ожидал. Курсед мягко подцепил его подбородок пальцами. Оглядел как потасканную шваль, как самое уродское, что он когда-либо видел в своей жизни – так, что стало некомфортно; и Кума, действительно, был удивлен до глубины своей жалкой души, потому что такого он еще никогда не испытывал. В Кире он никогда и не разочаровывался. — Я так понял, что тебе неприятно. Тогда, извини, но какого хуя ты тогда меня трахал? Давай тогда меняться. Может так тебе станет приятно? — говорил спокойно, без капли иронии. Секунда молчания длилась вечность. — Знаешь, я понял, что у тебя действительно мерзкий ебальник. Посмотри на себя в зеркало. Что-нибудь видишь? Я вижу только уебище. — Он наклонился к Куме очень близко, положив голову тому на плечо, прожигал взглядом затылок. — Тебе видимо не хватало чего-то. А, знаю, людей, которые хотя бы смогут тебя вытерпеть, — погладил по спине, вызывая мурашки, и Сереже неприятно. — Возможно и не хватало, — отозвался через секунду Акума, кладя голову Курседу на плечо. — Почему возможно? — Прекрати, — сказал еле слышно. — Ну ты же не прекращал, когда я говорил хватит. И сейчас настанет твоя карма, — и ведь он не имел ввиду тот секс, от которого по ногам шрамы. Кир хватанул снова за истерзанное с прошлого раза горло. Сережа зашипел — Какая нахуй карма? — скалится в чужое лицо; рот искривился; очень-очень больно. Свежие кровоподтеки достаточно давали о себе знать. — Да не строй из себя невинного, блять. Говорил, все мы люди, блять, все мы люди. Раньше был хотя бы спокойный тон, и только слабая ироничная ухмылка красила чужие губы, но сейчас напускное спокойствие сходило на нет, уступая только вот этим надломавшим последнюю адекватность и эмпатичность ярости и нервному возбуждению, которые снова где-то внутри крутили по-сломанному неправильно шестеренки. Курсед всегда был импульсивным, да, но сейчас все резко даже для него. У него мысль. Такая мысль, которую можно воплотить в реальность. Главное – желать. Очень сильно этого желать. Ведь мысль – до ужаса сильное оружие. Потому что первое, что возникает в голове у еще не реализованного психопата – мысль и очень сильное предвкушение дофаминовой награды. — Кир..., отпусти, — хрипло попросил, уже особо не сопротивляясь. И Курсед, на удивление, отпустил, начав что-то искать по ящикам гримерки. Отпустил ненадолго... Акума только сильнее погрузился в мысли о том, что сегодня не выйдет к фанатам и не даст им автографы. Или что они там просят? Уже невыносимо это истощение, а Курсед не восстанавливал, не помогал. Акума просто устал... Чтобы хоть как-то заглушить шум, который издавал Кир, что-то усердно ища в этой затхлой пропащей каморке, Сережа попытался поговорить. Но это была вялая попытка: — Я просто зол был из-за той девушки... Не бери на свой счет. — Ага. — игнор. — Если я тебе не нужен... — щупал почву. — Ага. — совершенный игнор. — Что ты ищешь? — решился спросить Сережа. — Веревку, — обдало холодом, и Кума даже ответ не понял. — Зачем? — все еще пытался как-то развить бессмысленный отчасти, тусклый, как свет лампы на потолке в гримерке, разговор. — Тебе понравится, — в голосе даже фальшивые нотки воодушевления, но стало вновь некомфортно; уже Сереже. — Почему ты так уверен? — Знаешь, — начал Кир, отыскав то, что видимо так в жизни не хватало – небольшую грубую бечевку. — Я уже не раз говорил: давай поменяемся. Ну, типа, какая тебе разница? Я ведь тебе дорог. — Ты действительно считаешь, что ты мне нравишься? И что что-то для меня значишь? — также промерзло и равнодушно спросил Акума; пытался снова зацепить, уронить чужое эго. — Ты хочешь отрицать очевидное? Он подошел медленно, аккуратно. Плавно. Приблизился близко, зажимая Куму у маленького столика с небольшим овальным зеркалом и лампочками. Дыхание было тяжелым из-за душного воздуха; странное освещение выдавало готическую атмосферу с тяжелой для восприятия экспрессией. Тревога, одиночество, несмотря на то, что их тут двое, и страх инеем кротко и тонко покрывали помещение. — Тогда почему не отпускаешь? — он взял его за челюсти, чтобы посмотреть насквозь и выкрутить органы. — Я тебя уже вижу, как открытую книгу. Хочешь? Прямо сейчас возьму телефон и буду вслух читать все, что ты мне писал ночами в своих приступах тревожности. Или может быть напомнить твою реакцию, когда я сказал, что сейчас уйду, м? Акумов нервно облизнул подсохшие губы. Зрачки превратились в две игольные дырки, утягивая и волшебную зелень за собой. — Такого не было, — уверен Сережа. — То есть, я могу идти? Он развернулся в момент, даже не дослушав ответ Акумы. Быстро направился к двери. Чуть-чуть, и он бы открыл ее и просто вышел. Жаль, что не в окно. На клоуна уставились бы миллионы фанатских удивленных тупых глаз. Произошло бы все, как в цирке. Впустил бы сюда хоть каплю кислорода и оставил... Бросил. Только хватило этого представить. — Нет. Губы бледны и сжаты. Сережа в непонятном смущении держал за кисть так, что мог бы ее с хрустом переломать, и она бы вообще отвалилась посиневшая, с глухим звуком упав на пол. Курсед тянет злорадную издевательскую ухмылку, чутка обнажая зубы. — Я же говорил, что ты мало того, что со страшным еблищем, еще и жалкий выблядок. Ты давно смотрелся в зеркало? Эй, отвечай мне и смотри мне в глаза, когда я с тобой говорю, — поднял чужое лицо к своему за черные волосы на затылке, видя затравленный потухший взгляд. — Ну. Что случилось? — с напускной фальшивой лаской погладил по голове. — Что за взгляд? Под налетом этой фразы Кир, конечно, не хотел слышать о его самочувствии и ответ на «что случилось, Сереженька?». Он хотел совершенно другое услышать и поэтому так сладко улыбался и поглаживал по голове, взглядом опускаясь к багровым полосам на чужой шее, которые провоцировали глаз. Это все маска и ложь – Сережа прекрасно понял. — Ладно. Если ты так хочешь, мы можем поменяться... — сказал Аку так, что еле было слышно. Только не одиночество. Только не одиночество. Сам протянул Курседу белые, как мел, руки с синими венами, которые путались между собой на запястьях. Шпагатка все еще стиснута в кировских кулаках, но уже была готова к использованию. — Только не оставляй меня одного, — хрипло проговорил Акума, подставляя руки под крепкую льнопеньковую гильотину. Курсед на это лишь больно впился в чужие губы, оставив без ответа. Только очень сильно жгло... И когда узлы и петли затянулись вокруг худых рук за спиной, его развернули лицом прямо в то заляпанное грязное зеркало. Это было явно с намеком на то, чтобы он полюбовался на свой стояк и на свое ненавистное лицо в забытом несмытом гриме. Чтобы он наблюдал не только за карими внимательными глазами, которые выжигали в нем что-то хуже, чем круглые уродливые ожоги от сигарет. Чтобы смотрел, как поднимался собственный член от каждого унижающего слова; и каждое оно отражалось в груди так больно, отзывчиво рвало сердце. Да, Сережа знал, что не красивый. Что не заслужил такой большой толпы фанатов, потому что у него за спиной ничего нет: он изрекал только то, что написано в тексте – это заученные бездушные слова. Да, изрекал, конечно, с выражением, но... Кто он без текста? Пустышка. Бесталанный человек. Серая масса, как и многие люди. И он никогда не притворялся, что считал иначе, в отличии от Кира, который мнимо похож с ним, с которым у него было несуществующее взаимопонимание. Он согласился на сильные укусы, боль от которых казалось, что разрушала все синапсы, потому что после них он живого чувствующего места на себе не ощущал; на эти сухие болезненные поцелуи после; на спущенные штаны и горячий член внутри себя потому что, да, это лучше, чем быть одному. Это хотя бы не сломит так, как жадное до одури одиночество, которое везде и всегда преследовало, как голодный тощий волк в зимних лесах, готовый кружить около тебя, пока ты сам не сдашься. Он стонал не от удовольствия, хотя психологически было наслаждение от острой пронизывающей боли и напряжения внизу, где двигалась чужая горячая рука. Было психологически растекающееся по всему телу слабыми волнами удовлетворение от влажного дыхания в ухо и в затылок. Заставляло черные волосы вставать дыбом на затылке. Но внизу все горело огнем, и вскрики заглушали свой дико скачущий пульс, бешено бьющийся в артериях и венах – они давно уже взбухли на руках из-за перетягивающей веревки. Возможно, если бы Кир не дергал ее часто на себя так, что ладони Акумы вжимались в чужой торс каждый раз, и кожа не терлась бы о жесткую бечевку до крови, то давление в перевязанных крепко синих венах не пульсировало бы так сильно. Но Курседу все равно. По ушам бил сережин сиплый голос, который вырывался с громким дыханием и хрипом, и у Кира только от этих звуков снова вставал член, который пропадал в узком Сереже при каждом движении бедер; это грязно. Хорошо, что не порвал: кровь бы быстро засохла на бледных бедрах и только тормозила бы трение. Хотя возможно это было бы и неплохо, если бы доставляло дискомфорт только Акуме. В любом случае ее было бы слишком мало, а чтобы устроить кровавую баню нужны острые предметы, которых здесь конечно же нет. Но сосредоточенный цепкий взгляд заприметил пепельницу. Сережа вскрикнул от неожиданности, когда могильник окурков со стремным звуком обрушился на пол, резко разлетевшись на крупные и мелкие фарфоровые осколки. — Что за хуйня?.. — его затрясло, и он вытравленными испуганными глазами смотрел на кировскую бесчеловечную ухмылку. Он сдавленно простонал что-то нечленораздельное, совсем забывая вопрос, когда из него грубо вытаскивают член; он ударился бедрами о столик по инерции из-за резкой боли. Курсед не собирался ему ничего отвечать, поднимая закругленный большой осколок и сжав в ладони длинными пальцами. Аку правда доверял. Но они столкнулись в то же мгновение взглядами, и доверие было растоптано темными сжиравшими все глазами, где виднелись влажно блестящие блики от заточенного, как лезвие ножа, фрагмента пепельницы. — Пиздец, — Сережа побито выдавил улыбку, понимая, что перед глазами все размывалось. — Теперь, кажется, мы местами поменялись. Убить меня хочешь? — голос на грани дрожал. — Конечно, нет, — он тоже ему улыбнулся в ответ; ведь чужой улыбке невозможно было не ответить тем же. Кир вытряхнул все содержимое черного пакета, взятого без разрешения где-то в углу, демонстративно разбрасывая все содержимое по полу. Пыль поднялась небольшим облаком на тусклом свету. — А это для чего?... — с силой выдавливая слова, проговорил Сережа; уголки глаз покраснели из-за скопившихся слез; голос слезливой дрожью выдавал, что он доведен почти до ручки. От истерики один короткий шаг. Курсед молчал, только держал на губах вечную усмешку. И страшно, страшно, страшно то, что сейчас... — Сереж, ты там в порядке? Выйдешь к фанатам? — со стуком в дверь. Дверь не закрыта на замок. К нему зайдет Нина, чтобы, возможно, просто перекурить и передать крепкий кофе. Она знала, что Кума всегда уставал. Одна дверь. Один четкий проворот, и это конец его карьере. — Я занят. Давай в следующий раз, а то я прям не могу чет совсем. Хороший актер. Достаточно текст с нужными словами и оставалась лишь правильная интонация, чтобы она ушла. Но голос хотел выкинуть финт и был готов дрогнуть в любую секунду. Кир, стоявший сзади способствовал этому еще сильнее, ведя по шее остроконечным отколом от пепельницы – он упруго продавливал места ало-синеватых кровоподтеков от недавних игр с асфиксией, и акумины челюсти неизменно с силой сжимались. — Тебе точно нормально? Если что, я всегда рядом, — сказала Нина, прислушиваясь к звукам из гримерки. УЙДИ. УЙДИ. УЙДИ. ПРОСТО УЙДИ. — Да, — ровно сказал Сережа, на самом деле чувствуя себя нихрена не стабильно. Топнув звонко каблуком, она удалилась, ничего больше не смея спросить – Акума часто повышал голос, если ему надоедали, даже с хорошими намерениями. Об это знали все из театра и лишний раз его никто не горел желанием трогать. Сережа судорожно выдохнул с мыслью о том, что хорошо было приучить эту суку не входить, когда не следует. — Надо закрыть дверь, — сглотнул Аку, поворачиваясь на Курседа. — Зачем? — Кир. Он так умоляюще посмотрел, что у Курседа член непроизвольно дернулся, а приятные спазмы поднялись лавой прямо к глотке. Дверь стала закрыта на замок и больше особо бояться нечего, кроме Кира с ним в одном тесном помещении. У которого в руках опасно блестело острое холодное оружие. Хотелось что-то сказать. Ободряющее ли? Или успокаивающее? Но уже не было и мысли о том, что это будет не больно, что не оставило бы заживающих рубцов с уродливой корочкой, что не оставило бы шрамов где-то, где по идее должна быть душа. Это риск?.. Возможно Акума просто не выживет после этого. Рассыпется и сольется с этой душной атмосферой мрачной затворнической гримерки и сам станет воплощением того голодного волка, который красуется исхудавшей шкурой и уродливыми торчащими костями. Когда член вновь вошел на всю длину, Сережа с болезненным громким выдохом выстанывает что-то неразборчивое после единственного «пожалуйста...», и Курсед импульсивно жестко взял за черные чудесные волосы, готовый от напряжения вырвать их с корнем от дикого перевозбуждения. — Сука... — прорычал Сережа, прокусывая себе нижнюю губу нахрен, раздирая нежную кожу зубами в мясо. Ему раскроили фарфоровым осколком неподвижные затекшие руки. Акума не ожидал вообще. Думал, что просто пустые угрозы, а оказалось это у него пустые надежды. Он дыхание восстановить был просто больше не в силах, дыша с огромным усилием. Из-за боли не чувствовал ни то, что грудную клетку, а собственное тело вмиг потерялось в бесконечном, казалось, пространстве. Капли крови стекали на пол многочисленными струями. Он не имел понятия, как не потерял сознание. Не имел представления, что дальше? Ему вскроют теперь кадык? Вспорят живот и заставят есть собственные кишки, голыми грязными руками впихивая их в его мерзкий рот? Может быть руки просто отпилят, стягивая все сильнее несчастной шпагаткой? Он терялся во времени, в боли и своих унижениях, изредка ловя кировские взгляды и понимая, что это больше не его спасение... Тормоза слетели с цепями и со всеми частями: подвижными и нет. У Кира голова кружилась от вида крови, ползущей по белым сережиным рукам, заменяя исчезнувшие в буром потоке вены. Курсед трогал. Лапал. Насиловал. Никогда так больше, как сейчас, не извращался. И его тошнило... У него все чувства убиты. Выкручена на максималку только растущая из яда и гнева ненависть. И ему плохо – он осознавал, что хотел беспомощного человека под ним просто убить. Кир оттянул собственные сальные волосы пятерней. Что-то внутри надломалось. Он осознавал для чего рядом лежал черный средних размеров пакет. Взял его, мутными неадекватными глазами проезжаясь по полиэтиленовым изгибам. Руки подрагивали – почему? Акума уже не реагировал особо на какие-либо шумы и не сразу осмыслил, что его начали душить. Курсед одел пакет на голову очень быстро, мгновенно; импульсивное решение. Кир почувствовал хруст в запястьях, когда дернул ручки пакета на себя, зажимая их вместе в кулаке за черноволосым затылком. Страшно, страшно, страшно. Страшно, когда Сережа резко почувствовал недостаток воздуха. Страшно, что человек сверху, который мощно затянул у лица эту полиэтиленовую ловушку, скорее всего, не остановится. Больно: огнем опалило диафрагму. Акумов попытался что-то сделать руками, даже пусть связанными, но те лишь кровоточили; на рваные раны было неприятно и плохо даже смотреть. Начинали катастрофически сгорать легкие. Выдохнуть невозможно. Он мычал и пытался из последних крупиц собрать силы во что-то адекватное и вырваться, но не получалось. Как бы ни пытался не получалось. — Я тебя все равно дотрахаю, — сипло проговорил Курсед, чуть не застонав от того, как же сильно его член сжимал внутри себя Сережа. — Боже... — он закинул голову; глаза сосредоточенно впились в потолок, пока Кир был в моменте закончить начатое. Освободившейся рукой взял за бедро, совершая рваные и хаотичные толчки. Уже на пределе физические возможности: дрожащая рука, сжимающая ручки пакета говорила об этом сильнее всего. Тело под ним обмякало, больше не сопротивляясь особо: Аку больше не мог; не вдохнуть и не выдохнуть, не вдохнуть и не выдохнуть; больше будто не существовало воздуха. Солено на языке от слез и мыслей в этом моменте, что он умирал от рук таких близких и таких... У Кира мысли превратились в клубок психозной непонятной каши – чувства, тело не его, не принадлежат ему. Он видел, как Сережа медленно прекращал дергаться и сползал вниз – трудно было удержать его всего в руках. Но не было отчета, что это все происходило из-за выполненных, как будто в каком-то бреду, его действий. «Я хотел, чтобы так все закончилось?» — эхом в голове, и он замер. Замер, ослабив хватку. Все-таки понял, что не мог, не сможет и не смог бы никогда лишить его жизни. «Это неправильно...», — всколыхнулось блекло и еле слышно даже в мыслях. Отпустил, отложив пакет в сторону. — Эй?.. — Кир не узнал свой голос; будто говорил не он. Акума не отвечал. Судорожно и хрипло вырывался воздух из его груди, ноги подогнулись к животу. Руки все еще израненные, уродливые не могли справиться с узлом из крепкой ворсистой бечевки. ... Пока Кир развязывал, Сережа просто хотел забиться в угол и там же умереть: от голода, от жажды и от разных болезней, которые получит, пролежав на холодном грязном полу с крысами хотя бы через неделю. Он подумал, что Курсед опять продолжит пытку и разрыдался так, что себя даже сравнить не с кем. Но больше пугало будущее, где Сережа без него. Кир не стал его трогать или как-то успокаивать, сам переживая в себе то, что Рейзу или тем более Кате никогда и ни за что не расскажет. Никогда. После этого Акума еле встал на трясущиеся ноги, запоминая замеревший чужой силуэт, – он отпечатался в памяти глубоко. И пусть кто-то дальше Курседа будет укрощать: его мнимое самолюбие и бедный внутренний мир. Пусть будет дарить этой жалкой, кусачей и недоверчивой после плохого обращения предыдущего хозяина псине кость в руке – сладкую и манящую. Будет окутывать его заботой и щедрой добротой, Сережа оставил треснувший из-за дешевой кожи поводок в покое. Он плохой хозяин, больше Кума не спорил. Он обязательно найдет кого-то лучше. Сережа уже не знал людей хуже – Акуму никто не заслужил. И Акума, наверное, будет рад, если Кира будет обнимать, целовать и дарить тепло лучи солнца мирного над головой неба и какая-нибудь Катя, Света, Настя, Ира и может быть Ксюша, и все те, кто когда-либо появятся в его жизни... Сережа не против, он честно отпустит поводок. Сережа оперся о столик, ловя дежавю, больше не оборачиваясь на Курседа – тот все еще продолжал сидеть на узком диване. Но он не задержится больше здесь надолго. Никто из них не знал, как справиться, и как они будут жить по отдельности после того, как чуть не произошло убийство, после того, как один из них был почти доведен до ручки, а другому потребуется время, чтобы скрыть следы на теле. Акума сыпется, чувствуя себя безмерно одиноким. И ему грустно, но это не то слово, которое описало бы даже тот жалкий процент, как он себя чувствовал на самом деле... Я сижу у воды, кидаю в нее камни Я думаю, ты больше не придешь ко мне Я не оставлю за собой камня на камне Когда умру – похороните в Gucci и скажите маме Сережа бледен и без грима. И сейчас, когда он скрупулезно смоет с себя грязь, соленые следы от слез и пот, перемешанные с специальной краской на собственном некрасивом лице, обнаружит, что стал еще более бледнее, серее и мерзотней, чем намазаная на него белая «штукатурка», вглядываясь в свое подсвеченное отражение в небольшом зеркале. И когда деревянная дверь гримерки хлопает, Сережа вздрагивает всем телом, безумно смотря опухшими глазами в свое отражение. Вглядывается и понимает, что улыбается. Улыбается так, что краска трещинами ложится в уголках губ. Он трясется, и улыбка сама медленно сползает с лица. Ненавистная. Натянутая. Ничего не осталось в этом театре, кроме кровавых разводов на полу и тишины, которую больше никто не нарушит. Это было нужно им обоим – необходимый финал, где дверь глухо со скрипом прикрывалась, и они были разделены преградой, за которую больше бы никто из них никогда не перешагнул. Он, действительно, идиот и ничтожество. Нельзя Куму никак больше назвать. Ведь этот город – проводник между землей и небом и Я так искал в нем любви, но нашел только похоть в обертке лжи И лучше ты сейчас ничего не говори, ведь твои слова убьют меня быстрее, чем мои сны Он так стремился найти то, что заглушит его бесконечно глубокую дыру внутри, что когда нашел, так дебильно потерял, что хочется умереть и чтобы в аду его ждал бесконечный круг стыда, позора и невыносимой боли. Потому что только так он сможет извиниться и смириться, и простить того жалкого урода, который живет и нежиться у него под ребрами. Хочется затянуться угаром из таблицы Менделеева, чтобы дым задушил все; уничтожил все, что у него есть. А главное – мысли. Ведь человек жив, пока думает... И Сережа применил бы даже таблетки: барбитураты, транквилизаторы, чтобы стать овощем. Потому что, кажется, что это лучше чем то, насколько по-уродски он чувствует себя сейчас, думая и вспоминая то дальнее светлое прошлое, испещреное теперь открытыми ранами. Моральная боль затыкает его физической. Это очень страшно. Невыносимо. Сережа очень долго смотрит воспаленно в отражение зеркала и, ему кажется, что позади него вновь стоит тот, кого он вот так вот лишился. Утратил, потерял.