Астарта

​Твой образ размыт – то ли из-за моих припухших от ударов глаз, то ли из-за выступивших на них слёз. Стоишь такая надменная, но в то же время расстерянная. И меня трогает твоё смущение; это всё непонимание – почему ощущаешь себя именно так. Хотя должна совершенно иначе. Должна, хочешь – насмехаться, наслаждаться. Но на деле жалеешь и сама страдаешь. И я ощущаю это лучше, чем кто-либо ещё в этом грёбаном, вонючем школьном туалете. ​Здесь омерзительно всё: холодный кафель тошнотворного зелёного цвета, запах мочи и дешёвых сигарет, тускло серый свет из заплёванного мутного окна. Здесь отвратителен каждый, кроме тебя: пустые, невзрачные лица, никогда не способные понять, совершенно не умеющие любить.  ​Но в тебе-то есть дар настоящей любви. Я всегда чувствовала это в трогательно острых уголках твоих плеч, в шёлковом блеске неизменного чёрного пиджака, в добро-грустном взгляде огромных вечно уставших глаз, в  таком болезненно стихающем голосе, когда вынуждаешь себя говорить грубости и оскорблять кого-то.  ​И как же я всегда наслаждалась этими моментами: когда ты угрожала мне, выталкивала на вынужденное уединение, приближала своё лицо к моему так близко и старательно угнетала меня, пока я тихо трепетала и бешено наслаждалась запахом мятной жвачки из твоего рта. И ярким блеском чуть крупных выпирающих передних зубов.   ​Ты всё без конца угрожала мне какой-то жестокой расправой. Но не было для меня казни хуже: чем разборки с твоими друзьями, когда тебя не было рядом. И, напротив, не знала я счастья больше, чем увидеть твой силуэт среди поджидавших меня у школы отбросов. Я всё не могла определить, что же привлекло меня в тебе так сильно – с самого-самого начала, с первой же секунды. ​Умом смогла лишь выделить свет твоих холодно-серых глаз как нечто, зацепившее и пронзившее меня будто бы ещё за мгновение до осознания – что я и ты люди и что мы вообще стоим друг перед другом. Увидев их, сразу же покорилась, и всё остальное, последующее стало казаться лишь дурацкой, но забавной игрой.  ​Всё: моё низменное положение среди сверстников в школе, непонятно чем обсуловленная в сторону меня ненависть, избиения и драки, побеги из дома и конфликты с учителями, разборки у школы, первые сигареты и глотки алкоголя. Всё было атрибутами бессмысленной, фоновой забавы. Но в центре всегда была только Ты, и никто, и ничто кроме больше не могли иметь значения.  ​И вот, развалившись на влажном ледяном полу, я слышу твой голос будто бы издалека: ​ ​–  Где деньги?  ​Какие деньги – хочется спросить; но прекрасно понимаю, что за этим лишь последует очередной удар по моей голове. Тогда меня стошнит, и это может быть совершенно некрасиво. И лишь невнятно мотаю головой, чем вызываю лишь очередную волну агрессии.  ​Впервые я, кажется, решаюсь высказать что-то, и тянусь к твоей ноге в кричаще лакированом ботинке. Ты брезгливо отступаешь, а в глазах едва ли не испуг. Струйка крови и слюни почти попадают на блестящую обувь, но вызывает такую реакциюдругое – моя костлявая рука вытянутая в твою сторону.  ​И всё же смотришь на меня как никогда искренне, и я начинаю говорить: ​–  Расскажи мне о себе. Я хочу знать хоть что-то о тебе.  ​Я будто говорю на каком-то неизвестном языке, и все меня пугаются. Ты знаешь достаточно – читаю в серых глазах; но ты просто отходишь назад, уступая место своей дурацкой знакомой, лицо которой я забуду на следующий же день.  ​Как забуду я и много других лиц: первых любовников и любовниц, сотрутся со временем даже черты первого мужа, совершенно исчезнут из памяти одногруппники, коллеги, многие друзья и враги. Но не пройдёт и ночи, чтобы мне не приснились твои светлые-пресветлые, совершенно неземные глаза.  ​Я снова сплёвываю кровь, из-за тучного силуэта одноклассницы чуть улавливаю, как закуриваешь сигарету. Мягкие, пухлые губы обхватывают фитиль, чуть дрожа. Как же долго и мучительно я буду вспоминать эти мгновения. С пугающе фотографической точностью: твой тончайший силуэт, нежный профиль, тонкие длинные пальцы и никотиновый дым, скрывающий совершенную красоту, словно оберегая.  ​Интересно, а запомнишь ли ты – ту мою неловкую попытку, когда после алкогольной тусовки мы все совершенно напились, и в дождливом мраке ночи все границы стёрлись, враги и друзья соединились в единое нелепое пятно, и я, крепко зажмурившись, с бешеным алым разгорячённым воплем внутри крепко обхватила тебя за плечи. Ты тогда даже не обернулась, лишь чуть повела головой в мою сторону и наградила лёгкой, едва заметной улыбкой.​  ​Последний удар оглушает меня, и я окончательно теряю сознание.​  

***

Никогда ещё я не видела тебя ближе – чем в момент, когда оказалась в шаге от смерти. Бешеный поток грязного ветра практически скинул меня в обрыв: одной рукой я зажимала рану на животе, другой старалась опереться о землю. Пальцы увязали в неуловимом песке, я и так еле держалась на ногах, и сильное дуновение едва ли не стало роковым. ​В ужасе я жалко вскрикнула, и именно тогда Ты предстала прямо напротив. Пыльный воздух размывал твои воинственные, сильные черты: чётко очерченный, большой подбородок, пухлые, но не нежные губы, чуть прищуренные, всегда холодные глаза под невероятными изгибами длинных бровей.   ​Во взгляде твоём была лишь надменная насмешка в сочетании с лёгкой жалостью. Но не ко мне было это сопереживание, а к забаве, которой ты могла лишиться: тебе всегда нравилось сражаться со мной, смею надеяться, что была твоим единственным достойным соперником. Во всяком случае, все остальные были давно мертвы.  ​И ты протянула ко мне руку, улыбаясь – о, дорогая, думаешь, я не понимала, что это лишь твоя коварная издёвка. Я слишком хорошо знала тебя, чтобы питать иллюзии касаемо твоего милосердия. Никто не знал твоей пощады, и я совершенно точно не смела думать, что стану неким исключением.  ​Я была насквозь пропитана тобой: все мои мысли, мышцы, рефлексы и воспоминания. С самого рождения меня тренировали, чтобы я смогла однажды победить тебя. Если что-то менялось в твоей тактике, меня сразу же начинали готовить иначе. Когда ты вдруг внезапно стала сильнее и выросла до размеров сильнейших воинов мужчин, меня чуть не убили нагрузкой; тогда я плевалась кровью ночами, а ноги мои нередко сводило в адской судорожной боли.  ​Как часто оказываясь перед гранью абсолютного бессилия и опустошения, когда рот мой наполнялся омерзительным привкусом металла, а в голове дикий пульс достигал совершенного пика; как часто падая на колени и издавая животный хрип, лишь только твой высокий, могущественный образ – заставлял меня подняться. ​  ​Меня заставляли бесконечно думать о тебе – когда упражнялась в битве для сосредоточения; когда бежала сквозь влажные заросли леса – для выносливости; когда поднимала тяжелейший вес, и кости мои, казалось, хрустели. Всё – для обнаружения нового источника силы. Я должна была заряжаться ненавистью к тебе, желание убить тебя должно было придавать мне рвения жить.  ​Как они не понимали, что вовсе уже и не нужно меня заставлять. Я и так думала о тебе постоянно. Настолько часто, что когда резко смотрела на небо – там словно отпечатывался твой образ, как сияющий силуэт, путеводитель всей моей жизни. Да и чем было бы моё существование без тебя? Я была рождена, чтобы погибнуть от твоей руки или же, напротив, разрубить тебя своей.  ​Странно, что мы оказались вынуждены наблюдать взросление друг друга: призванные лишь испепелять, наблюдали самые нежные изменения наших лиц. С трудом, но всё же храню те давние воспоминания, когда ты была ещё тонкой и опасающейся смерти, когда грудь твоя и руки ещё не были исчерчены росписью толстых шрамов, а в глазах ещё оставался отголосок доброго чувства.  ​Я и не уловила того мгновения: когда вдруг передо мной предстал совершенно другой человек. Сильнейший соперник, почти животное. Ничто не могло испугать тебя, казалось, были потеряны даже основные инстинкты. Когда прямо у твоего виска пролетало лезвие, отрезая прядь волос, ты даже не сощуривалась, но лишь сжимала челюсти, и удары твои становились лишь мощнее и беспощаднее.  ​И как же ценны эти мгновения, минуты, подарившие мне возможность увидеть твою кровь. Мне хотелось навеки сохранить её на своей коже, как напоминание о том, что ты тоже человек, что тоже должна чувствовать и можешь страдать. Я мечтала видеть хоть какие-то эмоции в твоих глазах, помимо воинственной злости и уверенности в своей силе. Как тогда – в детстве.  ​Но детства не вернуть, как и нас не спасти. И всё что мне остаётся – так это стараться ухватиться за предательский шёлковый песок, пока рана моя источает пугающе чёрную кровь, и ноги мои залиты. А ты подходишь всё ближе – медленно, величественно, не спеша – как грациозное животное, как Богиня, как Ангел смерти, как мой главный Враг.   ​Сзади меня манит коварная бездна, а ты – безда иная – приятягиваешь меня ещё больше. И твоя рука уже кажется мне иллюзией, предсмертной наградой судьбы. Какое счастье – увидеть такой твой жест, пускай, как насмешку, пускай, как прощание.   ​И я тянусь к тебе своими окровавленными пальцами. Но в последний момент отдёргиваю их. Кто я такая, чтобы касаться тебя? И отступаю назад. Словно во сне, сперва будто утопаю, а затем стремительно лечу вниз. Твой силуэт – последнее, что отпечатывается в моей памяти. ​  ​Но с этого ведь всё и начиналось.   

***

Так хорошо помню твой первый синяк. Он красиво оттенял веки, словно тени. Будто бы так и надо. Тебе шли следы побоев, они делали образ ещё более хрупким и женственным. Ты носила эти сине-бурые мрачные тени, как дорогостоящую косметику, как дорогой аксессуар. Я всегда понимала, что нахожусь на самом. Самом дне. И снизу уже стучать некому, так казалось. Гнилая, вонючая коммуналка и вечно пьяные соседи. Абсолютно ненавистные люди делили со мной комнату, кухню, ванную и даже одежду. Я ела отвратительное подобие еды с рождения, пихала в себя резиновые макароны и вонючее мясо. Пила дешёвый алкоголь с крысиным спиртом, курила сено, в котором будто бы извалялся бомж – сколько себя знаю. Как могла, избегала подобия наркотиков, просто потому что мне было омерзительно колоть подобное себе в вену.  Но осознавала ли это ты? Задумывалась ли вообще о таком? Я безмоловно и спокойно наблюдала за вашим браком: твой муж был лишь подобием человека. Обезьяной даже не назвать, ведь это значило бы оскорбить животное. Даже не работая и не поддерживая семью, он умудрялся тешить своё мужское эго, бесконечно унижая и избивая тебя. Я впервые заметила тебя в курилке на нашей омерзительно-блевотно зелёной лестнице, когда синяк под правым глазом подчёркивал твои черты как-то по-особенному красиво. Вышла затянуться последней сигаретой и встретила твой расстерянный нежный взгляд. Ты заискивала чего-то, но я только и смогла спросить нелепое, пустое: "Как ты?" В котором отражалось всё моё неравнодушие и мощные ростки зарождающегося чувства.  И ты лишь медленно кивнула, улыбнувшись. Мы раскурили одну сигарету на двоих. Потому что это было единственным, что у нас оставалось. И волосы твои были коротки, как у мальчишки. И лицо припухло от дешёвого алкоголя. И тело уродливо изгибалось полнотой от самого нездорового, болезненного и убогого образа жизни из всех возможных. Руки были исколоты ничтожным подобием подвального наркотика. Ресниц почти не оставалось. Губы оттенялись бледно-синим, глаза бегали, словно у загнанного животного. Уши были бледными и плотно примыкали к голове, как у покойника. Бледные, холодные, чуть влажные от пота. И я ворвалась в вашу комнату как-то. Убого пьяная, до тошноты. Икала и смеялась. А вы были втроём. Ты, твой недосупруг и несчастный, обречённый крохотный ребёнок. И, надо же, я растерялась. Не знала, что сказать. Так уверенная в убогости наших жизней и в абсолютной бессмысленности алкогольно-нищенского существования, я всё же не решилась сказать самых важных, единственно важных слов. Поразительно, даже когда смерть не пугает, жизнь не имеет смысла, дальнейшего пути не видно, всё равно не решаешься сказать то, что думаешь. То, что без конца крутится в голове, во снах, не даёт покоя и осознаётся абсолютной истиной во всей этой бесконечной бредовой суматохе. И тогда всё, что мне оставалось, это просто наблюдать тебя. Изо дня в день. В нашей безмолвной, низменной рутине, оттенённой мутно-зелёным. Так я издевалась над собой. Попросту измывалась. За неспособность сказать самое важное. За неумение выразить порыв сердца. И самым мучительным казалось именно то, что тебе это услышать будто бы было совершенно необходимо. Мы пили водку вместе. Чокались рюмками. Затягивались тлеющими окурками. Пока твой ребёнок засыпал за треснутой стенкой. Я вдыхала аромат самых дешёвых ландышевых духов. Впьяном, панибратском порыве хватала хрупкое запястье. Имитировала заинтересованный дружеский диалог о твоём мужике, о дешёвых суповых наборах, о порошке по акции, о дерьмовой погоде и о сломавшейся проклятой общей стиралке. Но я так хотела: обнимать твоё несчастное измученное тело, покрывать поцелуями изнурённое лицо, гладить уставшие ноги и руки, исцелятьсиняки и ласкать нежные губы. Я хотела подарить тебе настоящее наслаждение, которое никогда не смог бы подарить тебе твой убогий муж. Ведь он не ценил возвышенного, неземного, погубленного уродливым миром волшебного создания в лице тебя. Но мог ли он понять? Я всегда проникалась к нему лишь брезгливой жалостью, но не ненавистью. Ведь мог ли хоть кто-то почувствовать? Как я, уловить в размытом силуэте, в дыму дешёвых сигарет на аварийном балконе – утончённость и ангельскую падшую красоту. Твоего детского, одновременно истощённого и одутловатого лица. Сильно выпившая, хихикая, я частенько падала на колени. Ты думала, что меня тошнит, но я всегда лишь хотела молиться на тебя. Закрывая дверь своей ненавистной проклятой комнаты в последний раз, помню, как взмолилась – выйди, выйди. Выйди на балкон покурить, на кухню выпить, в общую ванную развесить бельё. Не надеялась, что решусь сказать хоть что-то, но лишь мечтала взглянуть в последний раз. И мгновение твоего силуэта передо мной почему-то казалось важнее всего.​ ​Но ты не вышла. И уже оказавшись на промозглой улице, я осознала, что ведь оно, пожалуй, и к лучшему. 

***

Я всегда так старательно имитировала зависть и насмешку. Чтобы не выделяться. Чтобы не казаться странной. Когда смотрела на тебя, когда мы сталкивались лбом ко лбу. В самым начале, в первые разы всё оборачивалась, подобно расстерянному инопланетянину: на других девушек. Как они реагируют на тебя? И как надлежит вести себя мне? Если ты выглядела достойно и свежо, лица их холодели, а губы сжимались, на щеках их ходили еле заметные желваки. Когды ты заявлялась чуть припухшей, с небезупречной укладкой или же в не самом выгодном платье – девушки надменно улыбались, имитируя радушное с тобой дружелюбие,  откровенно обменивались друг с другом жестоко смешливыми взглядами. В нашем небольшой городке Клуб был эпицентром жизни, шансов, падений и надежд. Для юных девушек он стал настоящей площадкой для поиска потенциального живого кошелька. Как рупора для открытия люка в новую, более достойную, менее тесную реальность. Казалось, симпатичные, высокие и стройные в нашем крае были буквально обречены на выбор такой стратегии достижения успеха. Мы могли сопротивляться, сражаться и уклоняться – но откуда в нас было взяться этому духу протеста и мощному стержню внутренней силы. Взрощенные опустошёнными несчастными матерями и грубыми бездушными отцами – как могли мы осознать в себе что-то иное, кроме сущности красивой, яркой куклы для взаимовыгодного обмена? И я никогда не понимала чувства любви. Я не читала о нём и не слышала. Я не видела его и не знала свидетельств. Как объяснить изголодавшемуся ребёнку в нищей стране удовольствие от просмотра гениального фильма в роскошном кинотеатре? Не испытав за всё существование даже отголоска искренней симпатии и простой душевной теплоты, как могла я осознать столь глубокое возвышенное чувство? И я была бесконечно шокирована и растеряна. Не понимала, как себя вести и как совладать с бушующим, неуместным, инородно-неземным шаром внутри живота и груди, когда: ты падала на высоких каблуках, пьяная, и все смеялись, а я хотела поднять тебя и нести куда подальше от всего этого на руках. Когда тебя нагло целовал очередной уродливый жирдяй, игнорируя неловкие отталкивания тонких рук. И я еле сдерживалась от порыва разбить бутылку водки о его голову. Или когда мы сталкивались вместе на танцполе, я отшатывалась, испуганная, но ты обнимала меня почти искренне, обдавая ароматом сладчайших духов, и мы кружились в танце на радость окружавших нас извращенцам.  Я всё ждала, что однажды моё умопомрачение закончится. Что однажды я разлюблю тебя. И глаза мои перестанут бесконечно искать высокий силуэт в мутном неоне танцпола, а руки перестанут невольно тянуться к твоим, когда мы вновь окажемся рядом; и шёлковые, светлые, тонкие пряди однажды перестанут вызывать трогательно-плачевное ощущение в моём сердце. Мне казалось, я едва ли не мечтала разлюбить тебя. Как-то мы оказались в клубном туалете вместе – большая редкость и случайность, учитывая чудовищные столпотворения этого крысятника. В моменте я не смела поверить своему счастью и в то же время просто загибалась от ужаса. А ты ещё и сидела на полу, выжидающе вглядывалась в меня, будто бы мы договаривались об этой встрече. Будто бы ты так ждала её. ​– Я помню твоё имя, – сказала ты и сразу же его назвала.   ​Я удивилась, ведь не помнила, чтобы мы знакомились. Я заметила необычную пустоту твоих огромных серых глазах – в тот вечер она отражалась ярче обычного. Так что, превозмогая страх и трепет, я всё же подошла к тебе и уселась на омерзительный кафель рядом. Тогда ты чуть повернула голову в мою сторону, а я не смела поверить счастью этого невероятного мгновения.  Ощущать твоё дыхание. Сидеть рядом, разделять ощущение холодного пола, оказывать тебе некоторую поддержку. Испытывать осознание, что ты знаешь меня и даже помнишь моё имя. Понимать, что ты в некоторой, пускай и не в самой весомой степени, запомнишь меня, моё лицо и моё отражение в твоей жизни. И тогда я тоже повернула лицо к тебе. Едва-едва, на сантиметр или даже на миллиметр. Но ты уже не смотрела на меня. И черты твои казались почти что мёртвыми. Но по-прежнему бесконечно аристократично прекрасными. И челюсти мои сжались в болезненной судороге. Как лезвием по груди, мгновенно и окончательно поняла: нет, никогда меня для тебя не было и не будет. Вряд ли ты запомнишь эти секунды, моё лицо или же мои дрожащие реплики. Это только я любила тебя. Такую высокую, тонкую, светловолосую, чуть угловатую, с бесподобно длинным носом и неестественно, едва ли не пугающе огромными глазами. С аккуратными губами и невозможно тонкими кистями. С волшебной, маленькой грудью и невероятной пластичностью в танце. С опустошённой душой и всегда открытыми, но такими неискренними объятиями.   На следущий день после нашей встречи в туалете, ты всё же повернула свой рупор и покинула этот зловонный город навсегда.  

***

Я всё жду этого ощущения бесконечного ужаса и неведомой мне ранее паники, истерии. Так много читала про это: в последние минуты перед смертью, человек согласен на любое существование, на адские муки. Лишь бы только не умирать. Но я пугающе спокойна. Будто бы раньше и не знала подобного умиротворения. Гармоничное, мягкое ощущение тепла разливается по всему телу, словно действие лёгкого снотворного. Смотрю на высокое небо: и оно так приветливо мне. Ветер нежнейше тёплый. Он ласково гладит моё лицо, подобно рукам любящей матери. Песок под ногами попадает в обувь, раньше меня бы это раздражало. Сейчас же ощущение предстаёт очень приятным, горячее прикосновение песчинок к измученной коже стоп кажется лечебным. Я глупо улыбаюсь, сильно опустив голову вниз. Так, что кожа на моей шее нелепо морщится. Даже стражи кажутся едва ли не дружелюбными. Сопереживают ли они мне? Неужели дело в том, что я совсем юная женщина? Или же в том, что виновность моя совершенно сомнительна? И толпа не гремит в яростном возмущении. Или это просто заложены мои уши? Ведь зловонные беззубые рты их всё же разинуты, а тощие руки дёргаются в воздухе высоко над головами. Меня начинает пугать собственное спокойствие. Совершенно точно, за ним должна пойти жестокая расплата. Ведь я просто обязана испытать кошмарное сожаление от потери единственной жизни. Подступая к эшафоту, всё ещё не ощущаю ни тени страха, словно собираюсь взойти для вручения почётной медали. И вот, возвышаюсь над вопящей толпой: руки стража тёплые и крепкие, сильно сжимают мои худые плечи. Словно поддержка. Любовным взором осматриваю измученные, истощённые лица людей. Почему именно сейчас мне так хочется обнять всех и каждого? Злые, глупые, прыгающие в непонятной им самим радостной истерии. Они ведь просто большие, дурацкие дети.  Мне говорят что-то, едва ли не бьют иконами в лоб. Я знаю, что не обязана отвечать. Всё равно, практически ничего не слышу из-за тупого гула в ушах. Поэтому прикрываю глаза и глубоко вздыхаю сухой, раскалённый воздух воксресного летнего дня. Это мой последний год – такая красивая цифра. Почему-то это не ощущается великой потерей. Ни для меня, ни для мира. Время волшебно замедляется – какая роскошь. Секунды растягиваются в минуты, минуты едва ли не в часы. Полуглухая, не с первого раза опускаюсь на колени; но успеваю сделать это после угрожающего удара по моим ногам. Не такого болезненного, скорее поучительного. Зачем, впрочем, меня чему-то теперь обучать, зачем уже воспитывать. Свою роль, как части великой и сильнейшей страны, я очевидно не выполнила. И я поднимаю глаза, чтобы увидеть то, что перекрыло мне драгоценный солнечный свет. Это мог бы быть силуэт мужчины, но едва уловимая мягкость в изгибах мощного огромного тела выдаёт тебя. Сильную, великую, самую важную для меня женщину. Ты вся обтянута чёрной, грубой кожей – прекрасна как никогда. Торс перекрыт мощным подобием доспехов, но это лишь плотный каркас для сокрытия груди и очертаний талии. Несмотря на внушительные мышцы и рост великана, ты сохранила некоторые черты своего пола, подобно насмешке. Но это ведь так неуместно. Кто ожидает увидеть женщину в беспощадной, хладнокровной, суровой убийце? Но я всегда видела в тебе именно это – властную силу, мощь, не знающую пощады, потустороннюю, чудовищно холодную уравновешенность. И мягкие очертания твоих бёдер никогда не шли в противоречие с этими бесподобными чертами. Лицо твоё сокрыто под чёрной маской. Я слышала слухи о невероятной уродливости твоих черт: о длинном искривлённом носе, кривых губах, рябой коже. И живот мой всегда содрагался при мыслях о вяском твоём лице: в любом случае оно бы предстало для меня изумительным, ведь оно было твоим. Как интересно сбылась моя мечта: серые жестокие глаза насмешливо сияют и смотрят на меня сверху-вниз. При таких-то обстоятельствах – насмешка Бога, не иначе. Но благодарна за такой дар, пускай и безусловно самый последний. Сколько же я прыгала, дёргалась и изгибалась в толпе вонючих, потных, смуглых тел, в надежде выловить хоть отголосок твоей величественной, божественной черты; хоть части крепкого, мускулистого силуэта. И пока все остальные вопили, стараясь высмотреть фигуру короля, я рыдала, мечтая поймать глубокий, неземной взгляд ангела смерти. Говорят, при отрубании головы несчастный погибает не сразу, но лишь несколько мгновений спустя. И отделённая часть тела может ещё некоторые время нелепо моргать, а рот даже открываться в попытке нелепого возгласа. Но я, совершенно обезумевшая, тихо мечтала о подобной участи.  Тупой стук по дереву быстро выводит меня из тумана пространных размышлений. Чувствую яркий вкус металла во рту и жгучий жар в районе шеи. Вспышка мрака. И затем яркий свет. Твоё лицо передо мной, серые глаза так близко, широко улыбаешься. Чёртова садистка.  Ещё увидимся. Любовь моя.    ​  ​  ​  ​