Танатофобия - боязнь (твоей) смерти

Закатное небо красивое. Свет солнца все еще прорезается сквозь красные, как кровь, облака и тучи. А потом… Мрак. Чернота беззвездных ночей. Олег остаётся в тишине, напротив свежих могил. Двух одиноких крестов, в окружении искусственных цветов. Волкову не нужно врать. Он знает, что сейчас даже правильно, что он «не в порядке». Сердце отдает тупой, уже поутихшей со временем болью. Олег стоял здесь впервые. Впервые, после похорон, после всего… наваливавшегося после них. Время определенно… лечит? Или все-таки нет? В фильмах такие сцены показывают трагичность героев. Что несмотря ни на что, они смогли чего то достичь, как и говорил… отец. Они говорят с холодной землей, будто их правда с той стороны кто-то услышит. Олегу от таких мыслей противно. Он чувствует себя… неправильным. Но что-то внутри подсказывает, что так и должно быть. И как тогда, когда они были живы, он должен за совершенные ошибки просить прощения. Он часто слышал, как бабушка «говорила» так с дедом. Значит… в этом нет ничего странного. Волков садится на колени пере могилами. Сырая, холодная земля обжигает. Слова не идут, да и он не знает что говорить. Да и глупо это все. Говорить с надгробьями. — Мне жаль, — выдыхает Олег, с трудом поднимая глаза на черно-белые фотографии. Он уже знает, что собирается делать. Он больше не повторит ошибок. Олег уверен — он подвел их. Он идиот, последний идиот, но на это уже даже плевать. Слова ничего не исправят. Исправить может только он сам. В тишину вклинивается отдаленный бабушкин голос. Волков отстраненно оборачивается к горизонту, где отчетливо видны два человеческих силуэта. Теперь все его нутро будто на подсознательном уровне тянется к туда. …К тем единственным людям, которые у него остались?.. — Олег! Иди сюда! Теперь внутреннего пса подгонял не только ненавязчивый, гулкий страх. Олег поднимается с земли и медленными шагами движется к маячащим вдали силуэтам. В груди утихают ноющая боль и странная тревога. Теперь правда — все.

_____________

«Я люблю все свои шрамы. И хочу заработать новых.» Это вряд ли относится к Олегу. Вряд-ли вообще относилось. Он их не ненавидел. Но и не любил. Они просто были. Просто были, как что-то данное, неизбежное, но заслуженное. Олег не скрывает отвращения, когда смотрит в зеркало. И каждый он отчетливо помнил, как заработал. Начиная неровным ожогом на виске и заканчивая длинными уродливыми полосами бича Сирии. Да, плен… он в его рассудке отпечатался так твердо, что вымыть его ни смогло ничто. Тот Олег, со сломанными ребрами, умирающий от обезвоживания и каждый раз едва не задыхающийся от боли знал, что за ним не придут. За «мертвыми» не приходят. Примета плохая. И после того, как он выпустил почти по обойме в ебальник каждого урода, ему… стало легче. Было в разы легче, когда он оставлял их под завалами, под тяжелыми плитами, еще живыми. А потом возвращался и расстреливал их остатки. И сам не заметил, как стал еще одной жертвой человеческой жестокости. Именно жестокости. А война и жестокость — это две разные вещи. И именно такие шрамы он видел на его спине тоже. Внутри снова все болезненно скручивается, к горлу подкатывает тошнота. На душе — мерзко. Мерзко и страшно. Волков покрыт шрамами войны. Они не болят. Болят другие. Таких шрамов у Олега только совсем чуть-чуть. А у Серого — все. И больно осознавать, что это не затянется. Сам Олег был в ужасе, когда понял, что не все раны зарастают и исчезают без следа. На месте некоторых остаётся ужасный шрам. Будет ли Серый так же напуган? Конечно будет. В этом уж Олег не сомневается. В груди резко кольнуло болью. Волков шипит сквозь зубы, сдергивает остатки бесполезный повязей и ваты с уха. Вот, еще один. От трех остальных пуль — только черные синяки. Он уверен — сломаны ребра. Тупая, схожая с той боль прошивает тело почти при каждом неправильном вдохе. А может повезло — может, лишь ушиб. И еще одна прошивает предплечье. И еще один — длинный — режет пополам бровь. И последний он получил тоже от «Серого». Хотя из последних сил пытался сохранить хотя бы лицо. Лишь бы он все-таки смог на не взглянуть с прежними чувствами и не бороть их отвращением. Ну и тут Олег проебался. Даже не удивительно. «Ты же не хотел возвращаться. На что же ты наделся?» — спрашивает издевательски сам себя. Нет. В сам не знает, на что наделся. Настолько уже погряз в самообмане, что мерзко. Боже. Когда Олег возвращается в комнату, его натурально рубит. Дико хочется спать. Но нельзя. Через силу открывает ноутбук, листает новости, просматривает сайты. И плевать, что перед глазами — мыло и по пять раз приходится перечитывать строчку. Он должен. Сергей не шевелится. Не шевелится, но дышит. Спит. За окном снова темень. И снова проклятущий дождь. Волков, правда, уже привык.

_____________

Олег просыпается резко, будто от болезненного тычка промеж ребер. И еще какое-то время неподвижно смотрит в уже потухший монитор, тщетно пытаясь понять, что же произошло. Тупая злость на себя пришла не сразу, но тут же отброшена к вороху других бесполезных сейчас мыслей. Волков в непонимании оглядел комнату, задержав взгляд на чужой спине, но ничего, ничего не выбивалось. Олег судорожно поднялся на кровати и облизал сухие губы. Он был уверен в чужом присутствии. Причем очень контрактного… …человека. Как тут тихий, задушенный звук повторяется. Он с такой дикой силой бьет по мозгу, что дыхание сбивается моментально. По венам растекается мерзкий и скользкий холод. Серый сжимается калачиком во сне, сжимает голову руками, так сильно, что кажется, все вот-вот кровью взорвется. Олег разворачивает его за плечи, пока собственное сердце пытается пробить ребра. Встряхивает тело, до синяков сжимает чужие плечи. Глотку рвет, до белых звезд пред глазами. Воздух покидает лёгкие и остается только хрипеть. «Нет…» Щупальца тянут в глубину, во мрак, тянут к себе, прижимают душу, мокрые и холодные, леденящие… Они заберут, заберут с собой. «Пожалуйста, нет…» И ничего не останется. Черный перья забивается в легкие, не дают дышать, душат-душат-душат… Я та, кто поглотит тебя! — Нет! Сергей с криком подскакивает с кровати. Перед глазами пятна, по щекам течёт что-то холодное, мокрое… Все трясется. И перед глазами, и руки, и… Он чувствует, как его снова роняют на кровать. Отпускают. Спину обжигает болью, вязкой и липкой, что течет по венам, вдоль гематом. Он чувствует, как точечно и неприятно ноют плечи, локти, в прицепе руки, и… Слух обжигает чужое тяжёлое дыхание. Это вызывает не то, что страх, скорее, только большее непонимание. И вынуждает взгляд наконец сфокусироваться на Олеге. Это вовсе не тот Олег, которого боялся увидеть Сергей. Он был… другой. Он был напуган, так же как и он сам… — Серый, — Олег совсем рядом. Его руки так близко, но не касаются. И от этого одновременно так страшно и так больно. Волков наклоняется ближе к нему. В воздухе витает тепло. Человеческое тепло. Сереже кажется, что он вот-вот задохнется. Легкие изнутри жжет, носоглотку тоже. В горле больной, вязкий комок. И страшно, Боже, мерзко и страшно. Разумовский утыкается носом в колени, обвивает себя руками под молчание и его пронизывающий взгляд. Дышать еще тяжело, но так… легче. — У тебя... так как часто бывает? — Олег даже не пытается сделать голос спокойным. От этого внутри Сереж все сжимается, как от удара. — Сейчас пройдет. Прости, я… — Стыдно, жутко стыдно за собственную слабость. Внутренний голос подсказывает, как нужно дышать. Сергей слушает его. — Я не про это. Ты единственный раз, когда спал нормально был в …овощ. Олег садится чуть ровнее, а Сергей чувствует, как смотрят ему в душу. — У тебя такое… до больницы было? Это как нож, вспарывает едва затянувшиеся раны. Разумовский облизывает губы, но отвечает он честно. Плевать. — Нет. У м-меня… — Сергей опасается смотреть на Олега, а не то, что ему в глаза. Но почему-то, слова идут наружу сами. Сейчас не страшно, — Ну… часто. Я не знаю, почему. Прости, я н-не хотел, я наверное, разбудил, прости… — Сереж. В голову бьет импульсом, когда на спине от отчетливо чувствует чужую ладонь. Но дальше за этим ничего не следует. Прикосновение не превращается в грубый толчок, а начинает его… успокаивать. Глаза снова предательски щиплет, потому что ему тепло. Не только телу, но и на душе. Хоть и совсем чуть-чуть, но под этим начинает все плавится. Разумовский не замечает, как тело само-собой расслабляется. Дыхание с трудом удается выровнять. Кислорода хватает, голова не кружиться, но в глазах все равно темнеет. От этого не страшно. У Сергея уже нет сил испытывать хоть какие-то эмоции. — Ты темноты боишься что-ли? — осторожно спрашивает Волков, продолжа вглядываться в рыжий затылок. — Что?.. — Ты жмешься так, будто тебя там сожрать хотят… — Остальные слова он проглатывает, мысленно бьет себе пощечину. Это… звучит неправильно. Жестоко. Заткнись-заткнись-заткнись. — Прости, — Слишком поздно дергает он себя, — Я… включу свет. — Нет! — Тут же вздрагивает Сережа, оборачиваясь на Волкова. В глазах снова бьется темнота. Он беспомощно чувствует, как вываливается из реальности, падает в эту пустоту. Картинка возвращается, когда лишь он чувствует щекой подушку, а на плечах — тяжелые ладони. — Пожалуйста, не надо… прости, я-я больше не буду… Прости, — Слова льются сами собой, превращаются в бессвязный поток его собственных, скомканных мыслей. — Да Господи, успокойся! — Чуть громче шепчет Олег, а Разумовский не понимает, злится он или… — Я хочу тебе помочь. Я не собираюсь делать тебе еще хуже. «Куда уж хуже.» — Едко замечает собственный голос. — Серый, все нормально. Я не буду злиться на тебя, не буду заставлять делать то, что ты не хочешь, — Во рту пересохло, в груди больно ноет, — Просто скажи, в чем дело. «В тебе.» — проносится неожиданная мысль. Но ее тут же отметают, — «И во мне.» — Мне в темноте легче, — с трудом вытаскивает из себя Разумовский. Слишком поздно вспоминает о словах Олега в телестудии, — Я-я… в темноте Он меня не трогает… Отчасти это правда. В темноте Его нет. А еще в темноте, еще в Башне, его спасало его же сумасшествие. В темноте нет голосов, нет страшных рисунков, нет черных, вырванных с мясом перьев. В темноте не слышно крыльев. В ней не холодно, не больно. А еще в темноте Олег был рядом. И слишком поздно он понял, что эти сокровенные и неисполнимые желания почувствовать элементарное человеческое тепло вгрызлись ему в душу, разорвали его в клочья и выпотрошили изнутри. Он настолько ослаб, что позволил им быть настоящими. И вряд ли Сережа понимал, что мысли сами переросли в сбивчивый шепот. Что по щекам снова катятся слезы, он тоже понял поздно. Когда уже соленые, горячие капли потекли по запястьям, в груди и голове больно щелкает. Он в ужасе пытается с себя стереть слезы, спрятать красные глаза, пока сознание услужливо напоминает, как мерзко и отвратительно он выглядит со стороны. Но чувствует, как начинает рыдать еще сильнее. Когда чужие руки разворачивает его к себе, страшно не становится только потому, что он уже полностью догорает. Олег уже игнорирует чужой страх. Он притягивает Разумовского к себе, тщетно сражаясь с чувством, что не должен был этого слушать. А Серый не должен этого чувствовать. Эти откровения должны остаться в чужой голове. Должны быть задушены, забыты, как страшный сон. Сжал его чуть крепче. Ладони уже сами собой начали медленно, еле касаясь растирать худую спину. Господи, какой-же он холодный… как настоящий труп. — Серый… — выдавливает тихонько Волков, в груди больно ухает вниз, когда других слов он не находит. Сергей уже просто дрожит. Не слышно не всхлипов, ни-че-го… — Ш-ш-шш, все хорошо, успокойся, — «все хорошо» -…ложь, очередная ложь, пусть и ему хочется, чтобы это стало правдой. Олег не ожидал, что Разумовский резко может просто… сдаться? Серый резко прижимается к его груди. Даже дыхание какое-то время перестает обжигать кожу. — Сереж, — тот не реагирует, но Волков и не собирается как-то продолжать. Олег даже представить не мог, что будет настолько тяжело. — Я просто хочу, чтобы ты понял, Серый, тебе …не нужно меня боятся. Серый так был бледным, а терпеть и вовсе едва дышал. Чуть опустил взгляд, сглотнул и закивал. Теперь он снова лежал на боку, замерзшие руки прижав к груди. — И в том, что у тебя все… ну блять, вообще плохо, в этом ничего… такого нет, — Олег прикладывает максимальные усилия, чтобы даже издалека это не звучало как раздражение, — Эта вина других людей. Не твоя. Ты понимаешь? Сергей снова кивает, но Волкову не приходится озвучивать простую просьбу — произнести: — Д-да, -пусть совсем тихо, пусть звучит непривычно и хрипло, — Понимаю. Тяжелая ладонь сначала осторожно а потом уже полностью ложиться на худое плечо. Сережа даже не дергается на этот раз. Хороший знак. — Вот и славно, — бурчит наемник себе под нос, пряча набежавшую улыбку.