Цена крови

             Громыхнул не простительно сильный выстрел. Да такой, что в ушах заложило а перед глазами закружились звёздочки. Кайл бежал не оглядываясь, боясь увидеть то, что не должен был — труп матери и отца, чье тело заживо съедали обученные немецкие псы. Их вопли, смешанные с лаем собак и криками солдат, будто преследовали Кайла, пробираясь прямо в его мозг. Рядом бежал младший брат. Он рыдал прикрывая рот маленькой ладонью и жмуря глаза. Айк спотыкался о коряги, падал в грязь, но Кайл поднимал его снова и снова. «Беги, Айк, беги!» — кричал он, сам еле сдерживая слёзы. Каждый шаг был словно последний: позади свистели пули, солдаты неумолимо приближались.       《Это были самые страшные 20 минут в моей жизни》– позже признавался Брофловски, когда писал об этом событии в своем дневнике.–《Айк сначала хотел побежать к маме с папой, но я его вовремя одернул и чуть ли не волочил по грязи прочь, давясь собственными слезами и подступающей истерикой. чудо, что псы потеряли наш след, так бы и нашими кишками пообедали. А если бы я увидел, как шею моего брата перегрызают собаки, я бы умер от остановки сердца прямо там на месте.》 Эта запись дотировалась 04.07.1941 года. В день, когда их семью вместе с другими евреями планировали отправить в лагерь смерти.       

***

       После долгих минут отчаянного бега, братья, словно загнанные звери, вылетели на открытое пространство. Их ноги едва не подкосились от усталости, но они продолжали бежать, пока не оказались лицом к лицу с немецким постом. Всё замерло в этот момент — даже воздух вокруг казался натянутой струной, готовой разорваться. Солдаты сразу заметили их. Один из них, высокий и хмурый, моментально вскинул винтовку, направив её прямо на мальчишек. Кайл застыл, как кролик перед удавом, стиснув руку младшего брата так сильно, что его собственные пальцы побелели. Айк всхлипнул, его худенькое лицо, залитое слезами, было перепачкано грязью, и от этого казалось ещё более жалким. Время остановилось.              《Это конец》, — мелькнула в голове Кайла безжалостная мысль.              Но в глубине его души зажглась крохотная искра. Не дать сдаться. Не дать погибнуть так просто. Он собрал последние силы и, едва дыша, произнёс: — Пожалуйста! Не убивайте нас! Нас похитили евреи, они убили нашу семью! Мы еле сбежали!              Немцы переглянулись, нахмурив брови. Один из них — мужчина с жёсткими чертами лица и холодным взглядом — что-то пробурчал по-немецки, после чего сделал шаг вперёд. Его тяжёлые сапоги гулко ударяли о землю. Остановившись прямо перед Кайлом, он наклонился к нему, с явным подозрением разглядывая мальчика.               — Wer sind deine Eltern? — голос офицера был низким, резким, словно лезвие, скребущее по камню.              Кайл заставил себя вдохнуть. Воздух был тяжёлым, словно густой туман, проникающий в лёгкие. Он ощущал каждую ноту страха, дрожащую в его голосе.        — Наши родители… они были немцами. — Голос сорвался, и он поспешно добавил: — Они мертвы. Евреи… напали на нас ночью.              Слова звучали неестественно, как будто он пытался убедить себя в своей же лжи. Офицер, высокий и статный, пристально смотрел на него. Его лицо оставалось неподвижным, словно вырезанным из камня, только глаза, холодные и пронизывающие, словно два льда, сверлили мальчика насквозь.       Рука мужчины поднялась медленно, Его пальцы, грубые, покрытые едва заметными шрамами, с силой сжали подбородок Кайла. Мальчик вздрогнул, но не осмелился вырваться.        — Interessant… — протянул офицер, разглядывая лицо мальчика              Кайл чувствовал, как его сердце колотится в груди, как невыносимо жарко становится в области шеи. Он заставил себя не отводить взгляда, но каждый миг, каждое мгновение под этим взглядом казались вечностью. Ему казалось, что офицер видит всё: его мысли, его страх, его ложь.              «Нос… слишком прямой. Скулы… выдаются. Боже, как он смотрит на меня. Он знает. Он точно знает…» — паника разрасталась внутри, словно чернила, растекающиеся по бумаге.              Офицер наконец отпустил его подбородок, как будто с отвращением, и выпрямился. Молчание висело в воздухе, словно плотное облако, готовое рухнуть на плечи мальчика.        — Zieh deine Hose aus.              Кайл замер. Его глаза расширились, а кровь словно застыла в жилах.        — Ч…что?        — Deine Hose. Jetzt. — голос был жёстким, без эмоций, как приказ.              Подросток медленно расстегнул ремень. Его пальцы дрожали, будто чужие, не слушавшиеся его команды. Внутри всё сжалось. Он чувствовал, как под взглядом офицера его душу выворачивают наизнанку. Штаны скользнули вниз, открывая худые ноги. Офицер, наклонившись чуть ближе, вгляделся с неприкрытой холодностью. Его брови едва заметно поднялись.        — Warum ist es beschnitten?        — Это… это была инфекция, господин офицер, — выдавил он, его голос дрожал, но глаза упорно смотрели прямо. — Лет в пять. Врачи сказали, что иначе не спасти. Военный нахмурился, словно раздумывая над услышанным. Его взгляд ещё несколько секунд буравил мальчика, а затем он выпрямился.        — Interessant. Und dein Bruder?              Кайл почувствовал, как холодный пот проступил на лбу. Айк стоял позади, крепко сжимая в руках края своего потрёпанного пальто. Глаза мальчика смотрели на брата с тревогой, но он не издал ни звука.        — Zieh deine Hose aus, Junge, — приказал офицер, обернувшись к ребёнку.        — Н-нет! — воскликнул Кайл, почти инстинктивно шагнув вперёд, заслоняя брата. — Простите, господин офицер, но…              Он осёкся. Его мозг лихорадочно искал оправдание.        — У него… у него было то же самое, — быстро проговорил Кайл, чувствуя, как его голос дрожит. — Мы жили в одной деревне до переезда. Там вода была грязная. Врачи сказали, что это как-то связано с этим. У него тоже началась инфекция, когда он был младше.       Офицер прищурился. Его взгляд переместился на Айка, словно он прикидывал, насколько правдоподобна эта история.        — Zeig es mir, — отрезал он, холодно и бескомпромиссно.              Кайл снова шагнул вперёд, дрожа от напряжения.        — Господин офицер, он ещё ребёнок, — проговорил он, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо, хотя внутри всё обрушивалось. — Я… Я прошу вас, это правда. Мы… мы потеряли родителей. Нам больше некуда идти.              Офицер медленно выпрямился, его взгляд стал тяжелым, словно он решал, что делать дальше. Кайл ощущал, как воздух вокруг сжимается, будто невидимая рука обхватывала его горло. Айк, стоящий рядом, тихо всхлипывал, вцепившись в его руку, как утопающий за спасательный круг. Немец потянулся к карману мундира. Кайл замер, сердце забилось так, что он слышал его глухие удары в ушах. Но вместо пистолета офицер достал белоснежный платок. Он аккуратно вытер свои кожаные перчатки, словно стирал с них что-то, что его глубоко оскорбляло.        — Следуйте, — бросил он сухо, убирая платок. Его голос был таким холодным, что казалось, будто он мог срезать им лед.              Солдаты переглянулись, но остались безмолвны. Один из них коротким жестом приказал мальчикам идти вперед. Кайл крепче сжал руку брата и сделал первый шаг, чувствуя, как ноги будто приросли к земле. Они шли в сопровождении колонны вооружённых солдат. Ледяной ветер бил в лицо, резал кожу, но Кайл не обращал внимания. Его мысли были сосредоточены на каждом шаге, на каждом вдохе. Всё вокруг казалось зыбким и чужим — голоса, шаги, даже собственное дыхание звучало непривычно. Их завели в маленькую комнату. Стены были голые, холодные, пропахшие сыростью. Тусклая лампа, висевшая под потолком, мерцала, будто умирая. Офицер сел за скрипучий деревянный стол, бросил перед собой какие-то бумаги и жестом указал Кайлу сесть напротив.        — Документы, — резко бросил он, пристально глядя мальчику в глаза.              Кайл почувствовал, как его тело напряглось. Он сглотнул, пытаясь взять себя в руки.        — У нас нет документов, — его голос дрожал, но он старался говорить твёрдо. — Мы бежали. У нас ничего не осталось.              Офицер прищурился, но молча взял карандаш.        — Имя?              Кайл замялся. Настоящая фамилия могла стать смертным приговором.        — Кайл… Бернштейн, — выдавил он после паузы.        — Где жил? Откуда ты?              Он опустил взгляд, разглядывая свои ладони, как будто там был спрятан ответ.        — Я… не помню. После того, как мы бежали… всё смешалось.              Офицер нахмурился, но не стал давить. Он продолжал писать что-то в своих бумагах, бросая на мальчика взгляды, острые, как лезвия ножей. Брофловски решил говорить как можно меньше. Слова могли предать его, а правда — убить

***

             《День, неделя, месяц — я давно перестал считать.》– начал Кайл на новой странице дневника –《Время стало расплывчатым, как пятна на дешёвых обоях в комнате, которую мне выделили. Мне было всё равно. Они нашли нам какую-то приёмную семью. Имена этих людей я даже не пытался запомнить. Они что-то говорили о заботе, о «новом начале». Но для меня это звучало как пустой звук. Называть их «отцом» и «матерью»? Это казалось чем-то невозможным, будто предательством памяти родителей. Я и Айк всё ещё принадлежали себе, и я собирался сделать всё, чтобы это никогда не изменилось.        Жизнь в их доме напоминала пытку. Они улыбались слишком широко, их голоса звучали слишком ровно. Добро, которое они предлагали, казалось ядом, и я не мог понять, делали ли они это из чувства долга или ради собственного утешения. Ночи стали хуже всего. Кошмары приходили почти каждую ночь. Я видел перед собой образы матери и отца, но их лица были размыты, как капли дождя на грязном стекле. Это сводило с ума больше всего. Я не мог вспомнить их черты, их голоса. Только кровь, запах дыма и глухой стук шагов преследовали меня во сне.》              《Их лица исчезают. Я теряю их.》– записал однажды Кайл в дневнике, и несколько раз обвёл эти слова карандашом, пока они не начали отпечатываться на следующих страницах. Как будто ему хотелось, чтобы это ощущение навсегда врезалось в память — как напоминание, что он не должен забывать.              《Айк?》– будто сам себя спросил мальчик и не надолго задумался смотря на спящего брата — 《Он почти не говорил. Держался за меня, как за последнюю ниточку нормальности. Иногда я слышал, как он всхлипывает ночью, но я никогда не спрашивал, почему. Мне казалось, я и так знаю. Я понял, что просто существовать так больше нельзя. Нужно было что-то менять.》29.08.1941г.              Поступление в немецкое военное училище стало для Кайла Брофловски парадоксальным шагом — решением, от которого веяло абсурдом. Он знал, на что идёт. Знал, что это может стать его концом. Но слова одного из надзирателей, произнесённые мимоходом и, казалось, без особого умысла, застряли в голове.        — Здесь, парень, если выслужиться, можно получить хорошую должность. А это и жильё, и деньги. Неплохая подушка безопасности, если вдруг что.              Подушка безопасности. Безопасность. Слово пронзило Кайла, как ржавый гвоздь, въелось в сознание, оставляя за собой неприятный металлический привкус. Ему не нужны были ни их форма, ни лозунги, ни иллюзии идеалов. Но он знал, что однажды этот холодный расчёт может спасти его. Его и Айка. Каждое утро он видел одни и те же лица инструкторов — каменные, безучастные, словно вытесанные из серого гранита. Их выкрики были похожи на удар дубинки, оставляющий гул в голове. Новая реальность обрушилась на него с тяжестью бетонной плиты: он оказался в чужом мире. Мире, полном людей, которые, узнай они правду, стерли бы его с лица земли.        Кайл учился. Усердно, с остервенением. Быстро. У него не было права на провал. Он умел впитывать знания, как губка, и вскоре на него начали смотреть иначе. Слово «уважение» иногда скользило в их взглядах, но он знал, что это уважение обоюдоострое: за успехом следила холодная ненависть, которая могла вспыхнуть в любой момент. Каждое его движение напоминало хождение по краю лезвия. Чем выше он поднимался, тем больше этот путь напоминал петлю, затягивающуюся на шее.《Не лазь куда не звали — и ничего с тобой не случится.》— когда то пронеслось у него в голове, но было уже поздно.              Теперь их стало двое.              Первый — тот, кто однажды бежал, держась за руку брата так крепко, что побелели пальцы. Этот Кайл жил ради Айка. Ради того, чтобы однажды разорвать замкнутый круг. Ради будущего, в котором он снова будет просто собой.              Второй — беспощадный, саркастичный дебил. У него не было имени, только фамилия Бернштейн. Казалось, что вместе с ней, все арийские черты плавно перетекали к нему. Но у него были и хорошие черты, быстро соображал, мгновенно делал выводы и действовал. Этот второй учился стрелять, отдавать приказы, истреблять всё человеческое в себе. Его движения были отточены, а мысли — как лезвия, режущие без малейшей жалости.        Оказалось, что между ними можно было переходить. Легко, почти неосознанно. Кайл становился то одним, то другим, или, может быть, кем-то третьим. Он перетекал, словно вода, наполняющая разные сосуды, и не мог понять, кто он в эти моменты.        Но с каждым разом тот второй задерживался дольше. И когда он уходил, Кайл чувствовал пустоту, словно из него вырвали кусок. Тот кусок, который, возможно, был лучшей частью его самого.              Еврею было отвратительно находиться среди них. Каждый день, каждый час он чувствовал, как внутри него что-то разлагается, как будто его душа начала гнить под их взглядами. Громкие команды, напыщенные речи, эти проклятые лозунги, звучащие на каждом шагу, как заезженная пластинка. Всё это походило на гул мух, роящихся над трупом. Он ненавидел их немецкий, этот резкий, рубящий язык, с которого каждое слово падало, как плевок. В коридорах он слышал их разговоры — шепотки о чистке деревни, обсуждения эффективности газовых камер, шутки о том, как «еврейская кровь делает кожу сапог мягче». Эти слова проникали в его сознание, как яд, отравляя каждую мысль.        Они смеялись. Этот смех — резкий, металлический, от которого хотелось вонзить себе пальцы в уши, чтобы больше никогда его не слышать. В столовой, среди грохота тарелок и звона ложек, они рассказывали анекдоты о том, как еврей «пытался сбежать» и его расстреляли за углом, словно это был фарс. Они обсуждали казни, как будто это был ремонт автомобиля: кто-то жаловался на «плохое качество верёвок», кто-то смеялся, что «в следующий раз возьмёт пули покрупнее».        Но самое отвратительное было в их глазах. Одинаковые глаза, холодные, пустые, как у хищников, которые давно забыли, что такое человечность. Они могли ударить, изувечить или убить, не дрогнув. Старик, женщина, ребёнок — для них это было всё равно, что наступить на муравья.              И всё это Кайл должен был терпеть. Каждый день. Каждый час.              Он смотрел, как они друг друга предают. Каждый стремился выглядеть лучше, сильнее, нужнее, чем он был на самом деле. Лживые крысы, готовые продать товарища за возможность показать себя перед начальством. Они улыбались, кивали, а потом шептались за спиной, доносили.        Кайл учился выживать. Он улыбался, когда это требовалось. Соглашался с каждым мерзким лозунгом, каждым приказом, даже когда его нутро выворачивало наизнанку. Он смеялся их шуткам, хотя внутри всё пылало.        Однажды он подслушал разговор двух офицеров в курилке. Один, высокий, с серым лицом и улыбкой, как у палача, говорил: — Ты видел сегодня эту девчонку? Грязь. Как они вообще ещё дышат? Я бы на их месте удавился.       Второй кивнул, выпуская облако дыма: — Скоро и дышать не будут. Мы это уладим.              Эти слова застряли в его голове, как клей, намертво приклеивающийся ко всему.              Вечером, когда казарма погрузилась в полумрак, Кайл сидел в углу своей комнаты. В трещинах на стене ему мерещились лица — Айк, мать, отец, все, кто остался далеко позади. Он сжал руки до белых костяшек, до крови. Ему хотелось кричать. Бежать. Убить их всех.       Но вместо этого он тихо повторял про себя:       «Ради Айка. Ради выживания. Ради того, чтобы мы выбрались из этого ада.»              Эти мысли держали его на плаву. Но в какой-то момент он понял: чтобы выжить здесь, ему придётся не только носить маску. Ему придётся стать таким, как они. Или хотя бы убедить их в этом.              Однако, не смотря на такие кардинальные перемены в его жизни, Кайл не потерял своей дерзости — наоборот, она стала его оружием. Он язвил, когда требовалось, бил первым, если кто-то решал проверить его на прочность, и никогда не позволял спускать себе с рук. Это бесило многих, но особенно одного — жирного фанатика, который был так далёк от представления об арийском величии, что становилось смешно.        Этот толстяк с поросячьими глазками, спрятанными в складках жира, был словно карикатура на солдата. Маленький, широкий, с огромным животом, который мешал ему нормально двигаться. Он походил на ходячий мешок сала, обтянутый формой, которая явно трещала по швам. Но несмотря на это, его самодовольство было настолько велико, что, казалось, могло занять целую комнату. Он смотрел на себя в зеркале, словно видел в отражении нечто божественное — полубога, готового вершить судьбы.              На деле же он, скорее всего, не смог бы даже завязать свои ботинки без посторонней помощи.               Этот тип оказался, пожалуй, главным фанатиком не только в корпусе, но, возможно, и во всей Германии. Он обожал вещать о «великом Гитлере», о «славе арийской расы» и о том, как евреи — это грязь, которую нужно выжигать каленым железом. Его голос был громким, хриплым, и напоминал рёв поросёнка, которого ведут на убой. Но стоило только уйти из комнаты, как за его спиной раздавались смешки. Все знали, откуда у него такое рвение. Его мать, знаменитая в определённых кругах шлюха, которая якобы готова была «обслужить» любого, будь то еврей, русский или даже цыган. Это было городским секретом, о котором шептались все, и, конечно, толстяк знал об этих слухах. Стоило кому-то хоть намекнуть на это, как его лицо багровело, глаза вылезали из орбит, а изо рта вырывался тот самый поросячий визг, который был слышен за пределами корпуса.              Он ненавидел эти слухи, как ненавидел и себя.              Но это никак не мешало ему продолжать свои речи, вызывая у Кайла лишь смесь омерзения и насмешки. Когда толстяк в очередной раз заговорил о «чистоте крови» и «великом будущем арийской нации», Кайл, сидя в углу, бросил тихо, но так, чтобы услышали:       — Ты бы лучше своё пузо подчистил, а то какой из тебя ариец?              Толстяк вспыхнул, как спичка. Он завизжал, начал топать ногами, но Кайлу было всё равно. Ему не нужно было уважение этих людей.               Жирный тип разошёлся. Его голос становился всё громче, лицо багровело, а маленькие поросячьи глазки поблёскивали от фанатичного рвения. Кайл уже почти не слушал, но очередная фраза заставила его насторожиться.              — А вот ты, Бернштейн, — жирный неожиданно сменил тон на презрительный, — ты вообще выглядишь подозрительно. Не слишком-то ты на арийца похож. Знаешь, тут ходят слухи… — он сделал театральную паузу, наслаждаясь вниманием, — что у тебя там, ниже пояса, кое-что… обрезано. Я прав?              Толстяк прищурился, сжимая свои пухлые кулаки, словно уже праздновал победу в этой словесной дуэли.              Кайл медленно поднял взгляд на него, его лицо оставалось спокойным, почти равнодушным, но в глазах появилась искорка насмешки. Он медленно выдохнул, будто переваривал услышанное, а затем лениво произнёс:              — Забавное у тебя хобби, — он наклонился чуть ближе, чтобы его слова прозвучали тише, но ещё язвительнее. — Следить за чужими членами. Может, ты намекаешь на              свои предпочтения? Не боишься, что тебя за это самого заберут? С гомосексуализмом тут строго, знаешь ли.              На секунду толстяк будто потерял дар речи. Его лицо стало красным, как переспелый помидор, а из горла вырвался тот самый поросячий визг.              — Ты! Ты! — он чуть не подпрыгнул на месте, размахивая руками. — Да как ты смеешь?!              Кайл только пожал плечами, сдерживая ухмылку.              — Просто советую тебе смотреть за собой, — добавил он, развернувшись к двери. — А то ещё кто-нибудь неправильно поймёт.              Он ушёл, не дав толстяку шанса ответить. За спиной всё ещё раздавался визг, словно кто-то пытался зарезать поросёнка, но Кайл уже не слушал. Ему было достаточно знать, что он поставил этого фанатика на место, не привлекая излишнего внимания.