Прости меня, папочка

      Теперь стало так тихо. Теперь ты не смотришь на меня так сердито, когда в Пилтовере пачками погибают от взрывов люди. Когда от башни совета почти ничего не осталось, а миротворцы со свирепой решительностью переворачивают каждый закоулок Зауна в поисках меня… и тебя. Теперь ты в принципе на меня не смотришь. Ты, кажется, умер? Но я все-таки думаю, что ты притворяешься.       Хриплое эхо разносится по пустому пространству, бездонно уходящему вниз. Две длинные косы мерно покачиваются из стороны в сторону, пока Джинкс напевает до боли знакомый мотив, встрявший в горле еще со смерти родителей. Ванна с треснутым дном, откуда она выбросила чучело Майло, едва подсвечивает перебитыми от ярости лампочками, но даже так заметно, что девушка сидит там не одна. Ее скрюченные, еле сохраняющие тепло ладони цепко зажимают чужие глазные впадины, чуть раскачивая тяжелую, будто набитую камнями голову, криво покоющуюся у нее на груди.                     Ты сказал, что никогда меня не бросишь, но… лучше бы бросил. О, лучше бы ты тогда утопил меня в том треклятом озере, и я бы даже не попыталась сопротивляться — в тот момент я как никогда доверяла тебе… Ты всегда боялся навредить мне, спускал с рук мою безбашенность и готов был отрезать язык тому, кто твердил, что я — твоя проблема. И ты знаешь, они были правы. Все. Но сейчас я уже не твоя проблема.               Пальцы скользят вниз, измазываясь в остатках скатывающейся косметики, скрывающей шрам, и крови, свернувшейся бесповоротно еще несколько часов назад. И если один глаз мирно прикрыт, то второй зияет изуродованной, жутко чернеющей щелью. Она изрядно поработала ножом и разукрашенными ногтями, под которыми засохли крошечные кусочки человеческой ткани и чертово сумасшествие. Песня больше не звучит из ее уст — таких же красно-грязных, как и дырки в его холодной, мертвой груди.               — Помнишь, как тебе не нравилась моя сестра? И ее подружка-миротворец, сующая нос не в свои дела? — сорванные голосовые связки искажают звук, выпуская из нее сдавленные предложения, однако и так можно уловить в сказанном безумное воодушевление. — Гляди, только аккуратно.                     Ванна стоит у самой пропасти, и это мало заботит Джинкс. Окровавленные перчатки без пальцев — Силко носил их когда-то в молодости, а девушка пару лет назад буквально отвоевала эти две тряпки, хранящиеся в его хламе — ложатся поверх ушей, бережливым движением поворачивая его лицо к краю. — Я не дала им уйти с нашего чаепития, — в улыбке трогается не столько ее рот, сколько ее крыша. Исступленный огонек в тусклых красных от слез глазах разгорается испытующим розовым. — Постой, ты ничего не видишь.       Спустя пару мгновений она достает из штанов кристалл хекстека, осветивший черты Джинкс, испачканные кровью Силко, и самого Силко, безжизненно глядевшего в бездну, манившую своими ласковыми объятьями. Он выглядел слишком несчастным для того, кто мечтал заполучить этот драгоценный сияющий шарик.               — Отсюда мало что видно, но-о-о это разве… важно? — гримаса режущей боли внезапно волной прокатывается вдоль и поперек лица, тут же сменяясь истерическим смехом, едва не переходящим в плач. Губы беспомощно подкашиваются в улыбке, широкой и тяжело натянутой. Будто и сейчас она силилась не показаться ему слабой. — Кейтлин я изрешетила так, что… почти как и тебя, получается, но ты же понимаешь — где ты и где она? Сестре повезло больше, я бы и сама лучше получила пулю в лоб, чем… — лепетала она с лихорадочным блеском зрачков и в своей излюбленной манере вертела головой.                     Ее речь в моменте замедляется, а затем и вовсе обрывается, точно паршивый испорченный механизм в игрушках, что она мастерила в детстве. Хекстек крутится перед глазами еще некоторое время, а Джинкс снова оживляется.               — Твой глаз так и не удалось вылечить, но я нашла решение проблемы. Будет больно, ты терпи. Пожалуйста, — в искренней мольбе шепчет девушка, поднося кристалл к будто выеденной хищными птицами глазной впадине.                     Он не входит сразу, приходится приложить усилия, чтобы новенький глаз наконец встал по швам, не нарочно брызгая Джинкс на щеку двумя темными вязкими каплями — ладонь равнодушно вытирает их, невозмутимо размазывая в направлении носа. Теперь не нужно делать постоянные уколы и на несколько вечность тянущихся секунд сгибаться в мучительных конвульсиях под внимательным прищуром двух голубых розовых глаз. Джинкс и правда решила эту проблему.               — Надеюсь, тебе нравится, — она мягко проводит подушечками пальцев по его впалой морщинистой щеке.                     Девушка ежится, будто только в этот момент начиная ощущать холод стенок ванны, разрисованных ее авторской символикой. И тяжесть остывающего тела, придавливающего к дну все упорнее. Фаланги тонкими щекочущими кисточками очерчивают зверски перепаханное тяжелой рукой лицо. Клеймо предательства и нечеловеческой боли, что не могла забрать чумазая, никому не нужная Паудер. Не смогла и Джинкс, хоть ей иногда и казалось, точно в ее имени неправильно написали все шесть букв. Джинкс не была слабой, уже — нет. Но она оставалась разъедающей душу слабостью, его слабостью. Каждое мгновение. До последнего болезненного, разрывающего и лопающего кровоточащие легкие вздоха.       В голове не отложилось, как она смогла в несколько заходов унести тела с заброшенной, взорванной когда-то давно ею же фабрики, слышен ли был глухой стук размозженных о землю Вай и Кейтлин, без сожалений исчезнувших в бездонном жерле. Однако Джинкс отчетливо помнила солоноватый привкус железа, проникающий в ее рот вместе с остатками еще теплой крови, фонтаном брызнувшей в рот Силко из простреленного пищевода. И он точно отличался с тем, что был сейчас.       Растопыренные пальцы обхватывают окаменелую голову, поворачивая к себе так, чтобы та встала напротив, насколько это возможно, потому как Джинс приходится как следует извернуться. Она оставляет кроткий мазок губ на холодном лбу, отдаляется ненадолго, прищуриваясь и склоняясь вбок, словно хочет подловить Силко на очередной лжи — Око Зауна живее всех живых, а остановившееся сердце лишь грязная дешевая обманка для его глупой драгоценной Джинкс. Именно эта пульсирующая мысль блуждает в ее воспаленном разуме, когда девушка влажным языком проходится по раскрытому рту, разукрашенному засохшей бордовой кровью. Его губы так сухи, неподатливы, но это вовсе не останавливает. Джинкс не хватает воздуха, потому что она всеми силами пытается отдать его Силко; не хватает желания жить, потому что оно тоже должно перейти от нее к Силко. На мгновение чудится, будто он отвечает ей, перенимая инициативу на себя. У девушки начинает щипать в переносице от подступающих к горлу слез. Щеки быстро мокнут. Черепную коробку изнутри дробят призраки прошлого, кричащие, что она все испортила. Снова.       Рецепторы уже привыкли к сладковатому запаху свернувшейся крови, и Джинкс не чувствует, что уже пропахла ей. Теперь она пахнет, как Силко. От подобного факта внутри становится невыносимо тепло, пальцы перебирают смолистые сальные пряди, тонкие ноздри, уткнувшиеся в мужскую макушку, с упоением расширяются и сдуваются при каждом вдохе родного аромата. Это ощущалось так здорово, но Силли бы наверняка был против, имей он возможность что-то возразить. Однако сейчас ее не удостаивали даже шипящим гневным «Джинкс».                     Когда ты умирал, в твоих глазах я не увидела ни грамма злости. Сумасшедший. И все-таки я совсем не идеальна, тут ты промахнулся, в отличие от меня. Я попала гораздо глубже цели. Кажется, прямо в твое отравленное заунскими химикатами сердце.