На когда-нибудь

      Мать родила его, когда братья уже разделили ее поровну. Каждому она протягивала по руке, и ему уж не оставалось места. Он бросался ей на шею, подпрыгнув, обвивал намертво, и она, сердито охнув, нагибалась, царапая, больно расцепляла его пальцы и выговаривала:       — Ты что звереныш? В горло бы еще впился!       Целуя их перед сном, мать добиралась до него последним. Старшие лежали ближе к двери, потому что рано уходили с отцом на работы, а его оставляли спать, но он мучительно сжимался, слыша, как шуршит одеяло и материн вздох. Когда наставал его черед, она будто уже торопилась и думала о другом, ее губы казались стертыми, а поцелуй полувыпитым. Он хватал ее за плечи и с угрюмой мольбой бодал в лицо — она слегка пугалась.       Братья явились в жизнь раньше и утоптали ее под себя. Пока он хрускал топориком по серым чурбанам, чтобы натолкать в печь, они в сыром грозном лесу валили огромные деревья: те рушились со злым гулом, растопырив лапы и норовя придавить. Отец хлопал их по плечам, ерошил им макушки, а ему разве что подмигивал и спрашивал всегда со смешком:       — Что, защитник, спокойно у вас нынче было? Домовой не баловал? Мать ты в обиду не дал?       Словно тыкал, что с его руками и силенкой только домового по башке лупить…       Братья нажили себе шутливые прозвища: отец весело щурился и, постукивая ложкой по столу, вспоминал их проделки, даже дурные и глупые, за которые сперва наверняка выдрал за уши, и все прыскали хохотом, а у матери точно золотилось лицо. Они делили это общее радостное время, когда его еще на свете не было. Верно, заметив, как он насупился, братья гнусно охапками начинали сыпать про него сплошь стыдные пакости:       — А как наш малой кошку плавать учил? У избы курьи ноги искал?       Мать качала головой, а отец дрожал, захлебывался и гремел кулаком по лавке, и горело оборванное ухо, и свежо всплывал подзатыльник, и он, вскочив, колотил подлого, а тот притворно изумлялся:       — Чего взбесился! Я вон мамке в постель жаб подкладывал — жалел, что мерзнут! Братец вовсе бате в суп головастика пустил — сам не знает, на кой. Твоя кошка — так, чепуха, и не утопла!       Но так было еще хуже. И отец ронял строго:       — Сядь! Что ж ты как пес — чуть что кидаешься!       Братья привозили ему чудны́е корешки, вырезали коней и солдатиков, учили ловить ящериц, чинить сети и плести силки на щеглов. Порой, конечно, и покрикивали, и за загривок встряхивали, если уж он шибко острое слово сплевывал сквозь зубы. Его мягкие пальцы непослушно ворочались, путали, он в отчаянии бурчал брань, а братья лезли под руку и твердили:       — Дай-ка покажу…       Он бил их локтем, ругался, прятал напорченное и шипел исподлобья:       — Не тронь!       — Вот гусенок! — удивлялись они и опять совали ему под нос свои крепкие ловкие пальцы. Все их хитрости и умения он хотел жадно, судорожно и ненавидел себя за подражание, а их — за превосходство. Любое из этих поучений так гадко позорило его, что злой умысел был непременно. Он мазал во всех играх, где надо метко влепить по чему-то, плевал и отворачивался, а братья врали:       — Не дуйся, гусенок, никто не может поначалу — и Васька не мог, и я. Тридцать раз мимо, а на тридцать третий попадешь! — выманивали у него еще унижения, чтобы ухмыляться в спину и свысока направлять.       Они взбирались на самую верхушку старой яблони и предупреждали:       — Туда не суйся: надо до сука дотянуться, тебе роста не хватит — вон, Васька на цыпочках и то еле достает!       И, спустившись, пихали ему самое круглое яблоко, такое красное, что даже смотреть на него было сладко. Он косился, бормотал:       — Не надо, сами лопайте. — и карабкался, если хватали за штанину, лягал, нелепо топтался на ветке, шаря ладонью вверху, сжав зубы, подпрыгивал, зря схлопывал пустые кулаки и кулем летел вниз, раздирая рожу о ветки. Братья ловили его и, рухнув в траву, корили:       — Упрямая ты, Ванька, бестолочь! — и, увидев раскровавленные щеки, мягчели. — А боевой, гордый! Эк тебя расквасило! Не ревешь? Ну, богатырь.       Наозоровав у соседей, они мчались со всех ног, он пыхтел, задыхался и отставал, будто с каждым шагом его толкало прочь, навстречу угрозам и топоту. За ним возвращались, подставляли спину, приказывали:       — Давай на закорки!       Он шарахался, тащился дальше, спотыкался, братья пытались подхватить его на руки, он отбивался, кусаясь и взвизгивая, их нагоняли, давали по шее, тащили к отцу. Сведя счеты, все вновь посмеивались, отец тишком расказывал, как они разбойничали в свое время, и братья вовсе не попрекали его, а он с яростью таращился на их длинные сильные ноги, протянутые под столом, и чувствовал себя ярмарочным карликом.       Братья уже взмывали в седло, подкручивали усы и лукаво окликали девушек, а он беспомощно примеривался к стремени и со злобой переминался с ноги на ногу. Девки насмешничали, резали взглядом из-под темных ресниц, играли блестящими косами, и у всякой меж пальцев змеилась яркая лента. Они говорили лишь с братьями, точно он слепой, убогий и не видит, как колышутся под сарафанами их спелые, манящие тела. И чем дольше они его не замечали, тем надсаднее он презирал и хотел любую из них — чуждых, звонких.       Раз он подкараулил девку, впряженную в коромысло, и, подкравшись, выдрал из черных переливчатых прядей алую ленту. Она взвизгнула, расплескала воду и заозиралась, сбросив ведра. Красивая, остроскулая, со строгими серыми глазами.       — Ты что ж делаешь, бес?       Он показал ей ленту, как дохлую гадюку, и потребовал поцелуй. Рот у нее истончился в спицу, и не успел он моргнуть, как она налетела, деря за волосы, лупя по щекам. Сшибла навзничь: волосы рассыпались волнистыми жалами, холодное лицо пламенело.       — Ишь что выдумал, молокосос, — сказала она негромко.       Он дернул ее за подол, повалил, взгромоздился сверху, отлавливая ее запястья, толком не зная зачем, только злорадно упиваясь тем, как упруго вздымается она под ним, вся осязаемая. Она двинула ему в нос, а потом в висок, так что дважды вспыхнуло белым, и он ослеп.       — Дрянные у тебя шутки, сученыш, брось, — сказала она бестрепетно, чуть задыхаясь, и невидимо ушла.       Братья учили его песням, чтобы сердце щекотало или стискивало. Он отплевывался и бежал под чужие окна, но и там выводили те же слова, словно все песни на земле сложили братья. В отместку он не пел вовсе, и на вечерках чертовы девки украдкой шептали им:       — А ваш меньшой совсем хмурый и скучный. Боязно с ним: все молчит, а позовешь — глядит волком.       Братья, стыдясь, отсмеивались:       — Что ж тут худого? Тебя, Акулька, всякий бы съел! — и щипали ее за бока. Девка хихикала, потупившись, закрывалась платком, а ему хотелось убить братьев, целовать и грызть ей руки.       Осенью они пошли по грибы. Копались в душистой влажной листве, солнечной и темной, как старая кровь. Братья указывали друг другу на мухоморы, цокали языками:       — Ох, хороши! Отведай, Мирон Кондратич!       — Нет уж, Василий Кондратич, я тебе уступлю!       То и дело замирали, жмурились в ясное небо, глубоко вдыхали, раскинув руки, почтительно слушали лепет листвы и спрашивали, улыбаясь, шепотом:       — Хорошо, да, Ванька?       Когда они до половины наполнили корзину, из куста прянул кабан. Кто-то стиснул ему руку и поволок. Все шуршало и пестрело, чаща ломилась навстречу, хлеща, попятам хрипело, трещало и близилось. Впереди Мирон взбежал на березу, высоко закидывая ноги, и весь свесился с ветки:       — Ваньку давай!       Васька грохнулся перед ним на колени, упираясь в ствол, уткнувшись лицом и выставив спину, точно его положили на лавку сечь, рявкнул страшно и впервые:       — Лезь на плечи! Живо! Убью!       Тупая лють ударила ему в голову, и все заволоклось, хотелось пнуть до хруста, но жалкое, звериное, покоряясь большей силе, послушно закопошило его по Васькиному хребту, утвердило на плечах. Рывком подбросило в белые ветки, Мирон вкогтился, вздернул к себе, заорал, опять простершись вниз:       — Ну!       Васька подался к ним, а потом под ним взбугрилось бурое пятно, взревело, и брат вывернулся в вопле, выпучив глаза и оскалясь. Мирон за рубаху втянул его к ним — белесого, скулящего, с распоротой ногой: в рванье штанины хлюпало мясо. Мирон перемотал его кушаком. Красное капало, и кабан торжествующе возил по нему рылом.       Он стерег всю ночь. Мирон отправил его как младшего в узкую развилку, где ветки торчали тесно — не свалишься, а сам не смыкал глаз над стонущим Васькой, полуобняв, прислонял его к себе, бормотал: «Ничего, брат…» — и с немой злобой грозил черной груде кабана внизу. Спать было жестко и холодно, но, стоило ему завозиться, Мирон, запрокинув голову, уверял:       — Ты не боись, Ваньк. Он утром жрать захочет — уйдет. — голос у него продрогло дрожал.       Васька остался хромоват и непрерывно шаркал ему по горлу своей поганой добротой. Его всюду привечали, хвалили:       — Молодец, парень, не бросил меньшого, кабану подставился, себя не пожалел!       А одна шепнула студеным, строгим голосом:       — Меньшой дурной у вас. Тащи вы его из топи, он бы решил, что вы нарочно ему палку занозистым концом протянули.       Но не могли они, проклятые, быть кругом правы перед ним! Иначе отчего ему всегда не хватало того, что они давали, отчего кололо руки все подаренное?       Долго ли, коротко ли, они вернулись в лес. Братья вошли с полудня, а он с полуночи. Они нашли кабана — может статься, того самого — и убили его. Кто попал, было неясно: зверь бросился, они выпалили, заплясала светотень.       — Твой, Ванька! — крикнул Мирон восторженно. — Кончай его!       Зверь захлебнулся кровью, а он все хлопал Василия по плечу:       — Расквитались мы за тебя! Ух, Ванька ловок! А помнишь, ты мальчишкой все не попадал и дулся?       Они срубили молоденькую осинку, связали кабану лапы, — Мирон шутя поклацал черным раздвоенным копытом — надели его на жердину и поволокли. Его пустили первым, как вождя. Мирон, приноровясь, шагал с ним след в след и паясничал:       — Ничего поклажа, а, Вань?       Доставшийся край шеста непрестанно и назойливо колол плечо — верно, весь в сучках. Братья напоказ сблагородничали, уступили добычу, а поставили так, чтоб промяло до сустава. Подметив, как его корежит, Василий вскоре сменил его. Он шел сзади и смотрел на окровавленное рыло.       Мирон, отдуваясь, все ж окликал изредка:       — Ты не сомневайся, зверь твой! Как мы с Васькой устанем, ты его и потащишь! Верно, Вась?       Васька улыбался и бережно ставил покалеченную ногу.       Он глядел на изогнутые клыки и представлял, как зверь содрогнется, мотнет башкой и раскроит Ваське спину, растопчет наглое лицо Мирона, и братья останутся на земле с раздавленными животами и раздробленными ребрами — уже не выше, не красивее, не сильнее его. И материны руки освободятся, она обнимет его — последнего, теперь единственного. И все песни на свете станут ничейными, и он разучит их.       С натугой нахмурившись, он оживлял закатившийся мутный глаз, раздувал огромные черные бока и нащупывал на поясе короткий стальной клык.       И когда станут обмывать их, ни одна косточка в развороченной груди не споет, какая была их смерть.