Правосудие будет быстрым и неумолимым

*** - Люди получают по заслугам, - сказал Аномен Налии резко и сухо. Думал он в этот момент о собутыльниках своего отца, таких же едва ли не до нитки разорившихся дворянах; о пьяных моряках, которых он видел в Дарах Моря. О себе, для которого любая подачка с чужого плеча, любая жалость всегда были острее пощечины. Люди получают по заслугам. В противном случае все, чем он жил все эти годы, было бы напрасно. Перед его глазами стояли отрубленные собачьи головы, мертвые друиды и маленькие девочки в ошейниках, и поэтому его тон был еще более резким. - Тогда мы тоже получаем ровно то, что заслужили, - тихо сказала Фосса, поднимая на него глаза, и этот взгляд смягчил его. - Моя госпожа, я видел самых разных опустившихся людей... Я прожил рядом с одним из них много лет, - в его голосе зазвучала горечь. - И я знаю, что только их собственные пороки привели их на дно. - И все же, я знала людей, которые жили и умерли совсем не так, как они того заслуживали, - проговорила она, глядя вдаль, словно разговаривая со своими собственными призраками. И он тоже знал таких людей. От себя до своего отца, от рабов до друидов, от сирот до сиров. Все его мечты были основаны на вере, что каждому воздастся по справедливости. И все же… Все же эта вера не может не истончаться, глядя как живут и умирают те, справедливость для которых – не более чем фата моргана. Так исполни свой долг, Бдительный. Выполни свой долг и защищай тех, кто нуждается в Твоем покровительстве. Покарай же тех, кто нападает на беззащитных. Почему же ты только молчишь? Налия, оскорбленная, отошла, чтобы помочь Аэри готовить (хотя она подходит для любых бытовых задач не больше, чем комнатная собачка для выпаса овец), и Аномен спросил Фоссу, какому божеству она поклоняется. Она долго молчала, все еще вглядываясь в тихую и темную ночь. - Чонти. Богиня, чьи жрецы заключают браки и молятся о хорошем урожае, чье имя кричат женщины в агонии схваток и бормочут фермеры, прося ее о милости перед окотом овцы-первородки. Чонти, Великая Мать. Та, что растит пшеницу и помогает роженицам, та, у которой нет храмов в больших городах. И женщина, которая умеет только убивать, чьи жилистые руки привычны не к земле и крови рождения, а к ножу и луку, поклоняется Великой Матери. Однажды Аномен увидел у Фоссы на груди простой символ - деревянный круглый медальон, на котором была вырезана цветущая роза. Он подумал, что это чей-то подарок, но это был знак ее богини. - И что же Чонти дает тебе, моя леди? - осторожно спросил он. Ей принял бы своей правой рукой Талос, её могли бы побояться даже Избранные Кирика, её, вылепленную силой своего отца, питаемую и питающуюся этой силой, квази-божества могли бы встречать рукопожатием… - Ничего. Я не жрица и не друид, моя богиня не слышит меня и ничего мне не дарует. Никто из них ничего не мог бы мне даровать. Мне уже даровано. Но если бы я была вольна выбирать… Я бы выбрала милосердие Матери. И говоря это, она вдруг показалось ему женщиной, только и просто женщиной, запертой в одиночной камере себя, своей судьбы и своей сути за решеткой столь толстой, что не сберечь уже просвета или хоть клочка неба, не подобрать ключа или отмычки. Существовать, тлеть в этой камере день за днем она научилась – приняв и её, и себя как некую неизбежность с которой нет смысла бороться… И все же, попросила бы о милосердии Матери, если бы верила, что это возможно. *** Она проползла на животе мимо теневого дракона, чтобы убить зло, пришедшее в деревню, она перепрыгивала по камням над озерами лавы, сжигая остатки своих сапог и опалив ступни так сильно, что потребовались часы чтобы залечить их (он держал их в ладонях и хотел бы сделать их силой своего исцеления такими мягкими и гладкими, как будто она была высокородной леди, которая могла бы позволить себе роскошь иметь мягкую кожу, он хотел проводить по ним пальцем и гладить их, но не осмеливался). Они убивали нежить и боролись против теней, только чтобы толстый староста, всплеснув руками, сказал им, что собранная жителями награда… разошлась. У нас не так много денег, как вы понимаете, одному сельчанину сейчас нужна новая корова, а наш волшебник в последнее время притих и теперь вот собрался и вовсе уйти, теперь нам нужно как-то нового заманить... Вознаграждение почти всё разошлось, но все, что осталось, теперь ваше. Фосса без единого слова взяла кошелек, вышла из дома старосты и осела на землю у стены. Аномен хочел бы сказать ей, что староста заплатит за свою нечестность, но это было бы ложью. Скорее всего, он попросту раздал деньги жителям деревни, чтобы сохранить за собой положение деревенского головы, а никакого контракта Фосса с ним не подписала. Ей нужно было двадцать тысяч, а собралось - чуть больше полутора. - Совершение праведного поступка само по себе награда для искренних сердец. Девушка-халфлинг, по-видимому, пыталась успокоить Фоссу, но Аномен заметил, как вспыхнули её голубые глаза и это взвило и в нем самом волну гнева. Проклятая паладинша Арворина повторяла все речи, которые он слушал всю жизнь, и повторяла их так, как будто они исходили прямо из ее сердца, лились из её души потоком. Он не знал, ненавидел ли он её за это или попросту завидовал ей. - Что халфлинг вообще может знать о праведности?! - взорвался он. - Вы всего лишь низшая раса... - На твоем месте я бы попридержала язык за зубами, говоря о низших кастах и слоях, по крайней мере в моем присутствии, - ледяным тоном произнесла Налия. – А Маззи знает о справедливости и вере куда больше, чем ты. О, разумеется, даже проклятая халфлингша знает о справедливости и вере куда больше Аномена. Кажется, все знают о праведности больше чем он и готовы его учить. А что знает он? Как стать живым щитом для женщины с тоскливыми голубыми глазами, которая убивает из милосердия, из защиты, из ненависти, из благодарности и из мести. Как помешать и живым, и неживым приблизиться к ней и как мечтать о том, чтобы целовать ее длинные ноги. Как склонять голову и не шевельнуть и пальцем, чтобы защитить свою семью, потому что таков его долг. Как выглядеть напыщенным дураком, пытаясь быть принятым в том Ордене, для которого он много лет недостаточно хорош. Как быть оруженосцем и как призывать ярость и гнев, когда скромный слуга Торма и Хельма должен бы звать на помощь. В последнее время он редко обращался к Хельму, только чтобы вылечить раненых. Остальное вершилось его собственной рукой, его мастерством и его мощью. Фосса встала, и ссора мгновенно прекратилась. Почему только у женщин иногда бывает голос, который мгновенно прекращает все ссоры и может остановить армию на марше? У его матери тоже был такой. - Я думаю, Маззи, здесь нам придется расстаться. И, судя по твоим взглядам, тебе не понадобится твоя доля награды? *** - Немножко любви, - прошептала она. - Пожалуйста, Аномен, тебе можно, даже вашим сирам можно. Ее пальцы не дрожали, когда легкая ладонь скользнула под его рубашку, но дыхание её стало поверхностным, частым, когда она наклонилась к его лицу чтобы оставить на его губах мягкий, как подпушек гусиной шейки, поцелуй. Надо было бы повести себя по-рыцарски и отказать, но он не рыцарь, он сквайр. Нужно было бы повести себя благородно и не пользоваться ее состоянием, но она снова полночи металась и кричала, терзаемая своими призраками – ибо во сне у неё нет ни следа покоя, в котором она существует день за днем, словно сны это её личная Бездна, готовая разверзнуться, стоит смежить веки. Когда он разбудил ее, она посмотрела на него сухими глазами, а потом прильнула к нему всем телом, забралась к нему на колени, горячая кожа, тонкие волосы и нежные струи дыхания. Немножко любви. Той, что вечность и хрупкость, и невесомая пыльца на кончике крылышек феи, и адское пламя; той, что длиннее смерти и легче воздуха; теплой, острой, человечьей. Долг и честь советовали отказать ей, но руки у её были горячие, губы сухие и потрескавшиеся, а объятия говорили ему – на том языке, что древнее и мудрее ненадежной человечьей речи, - что она ничего не просит дать взамен и ничего не станет требовать, но здесь, сейчас, пусть будет хоть немного любви. Крупица любви. Крупица страха, и боли, и одиночества, немножко желания принадлежать, дарить и получать тепло, учить и учиться нежности. Дарить что-то, кроме ножа в печень. Исполнять что-то, кроме долга. Аномен целовал ее медленно, нежно, как когда-то мечтал поцеловать ту, которая отвернулась и сказала, что ему нечего предложить ей. Как хорошо оказалось целовать кого-то, кто может опереться на его плечо и стоять у него за спиной. Он целовал ту, у кого были только сожаления и горечь там, где другие хранят воспоминания, целовал дочь бога с глазами чистыми как горная вода, и здесь, в кольце объятий, ничего и не было кроме рук и губ – и ничего больше и не было нужно. Капелька, глоточек, горсть, щепотка любви. А что ещё можно дать, когда ничего больше нет? Он хотел быть в ней так глубоко, чтобы невозможно было сказать, где заканчивается один и начинается другой. Он хотел, чтобы все было по-другому, хотел бы ухаживать за ней красиво и по-рыцарски, говорить ей, как же невыносимо, невыразимо она красива - и пальцы с суставами чуть деформированными от её огромных луков, и её тонкие ступни, и ее профиль, что всегда напоминал ему о голодной хищной птице. Он тоже хотел бы немножко любви, подарить глоток любви, влить и выпить капельку любви, когда она так крепко и отчаянно прижимается к нему. Когда она встала, поправляя рубашку, он поймал ее за руки и хотел что-то сказать, но на ум ничего не пришло. - Моя леди... - начал он, притягивая ее к себе, но Фосса ускользнула ужом и села рядом с ним, и то, как ее босые ступни касались его ног, казалось более интимным, чем все что только что произошло между ними. - Ты единственный, кто называет меня так. Ты ведь знаешь, что у нас есть только одна леди, и это Налия, да? А что еще он мог бы ей подарить? Ни положения, ни высокого титула, ни богатства, в котором она так отчаянно нуждается. Только рыцарское обращение к ней, его спина и горсть поцелуев. Его сердце сжимается от боли, когда он думает, что ей этого достаточно. - Ты – моя госпожа. Госпожа меня, - прошептал он в ответ. Только утром он додумал красивые фразы о ее сияющей красоте и светлой душе, но, кажется, было уже слишком поздно произносить их вслух. Впрочем, он подарил её цветок, который оказался ядовитым, и она использовала его, чтобы сделать запас отравленных наконечников для стрел. Когда они направлялись к Холмам Виндспир, Аномен вдруг понял, что забыл уведомить Орден о своем отпуске. А когда покидали логово красного дракона, осознал, что не призывал Хельма даже для того чтобы исцелить - теперь Аэри лечит, а не он - со времен Холмов Умар. *** Урна была уродлива. Отец, конечно, купил самую дешевую и ему было плевать, что Мойра ненавидела синий цвет. Мойре нравились желтый, оранжевый и красный - все цвета восходящего солнца. Его дом (нет, дом Кора, не его дом) до сих пор хранил следы рук Мойры: чистота, которую поддерживала только она, занавески, сшитые из рулона ткани, который мама купила для нового платья, но так и не успела его доделать, а на кухне стояли аккуратной стопкой маленькие чистые блюдца, так, как это всегда делала Мойра. Повсюду были видны следы ее аккуратной, нежной руки и следы отцовской руки тоже: запах алкоголя, и какие-то обрывки грязной бумаги, и одежда, брошенная прямо в углу, и отколотый угол вазы (маминой, это была любимая ваза мамы). Урна была уродливой, и Аномену хотелось упасть перед ней на колени, заплакать и разбить ее на мелкие кусочки, глядеть на неё, не отрываясь, и больше никогда на нее не смотреть. Отец, нетвердо стоявший на ногах, а может быть, его ноги теперь никогда не бывали тверды, продолжал говорить что-то о Саерке, не дав Аномену ни минуты одиночества. Аномен глядел на урну, запоминая каждую деталь в ней, на синие волнистые линии, похожие на изменчивую морскую гладь, хотя Мойра всегда любила солнце. - Чем я могу тебе помочь? – спросила Фосса тихо, не обращая внимания на Кора. - Скажи мне, и я сделаю это. У кого есть ответ? У богов? У прелата? Это он, Аномен, оставил Мойру здесь. Это он, Аномен, не остановил своего отца, когда было нужно, тысячу раз было нужно. Он, Аномен, убил Мойру, так же как Саерк или Кор. Это была его рука, его собственная рука. Он должен был увезти ее силой, вместо того чтобы позволять ей выполнять тот же долг, который свел маму в могилу. Он виновен, виновен, виновен. Его отец не переставал твердить о Саерке, пока Аномен что было силы не стукнул по стене кулаком, раскалывая плитку на стене пополам. Мойре бы это не понравилось, она выбирала её сама и очень любила. - Хватит! - Ты смеешь так разговаривать со мной, мальчишка?! Я твой отец, и я требую, чтобы ты, никчемный рыцарь, пошел и исполнил свой долг. Голос отца, скрипучий, гнусавый, полный ненависти, наполнял дом, и ярость в его душе была настолько безгранична, что Аномен потонул в ней без всякой надежды всплыть, потонул целиком, ушел ко дну словно камень, едва его опустили в эти пучины. Ему давно следовало исполнить свой долг. Он должен был раньше понять, в чем его долг, исполнить его сам, своей рукой, а не ждать, пока молчаливый Наблюдатель начнет действовать. Его руки было бы достаточно, чтобы остановить отца, защитить Мойру, защитить свой дом и свою семью. Кор махнул рукой, явно собираясь подойти ближе, но Фосса сделала шаг вперед. В этот момент она попыталась прикрыть Аномена своей спиной от чего-то, что будет уже невозможно исправить. Она часто использовала этот взгляд в Приюте Печалей. Взгляд одновременно спокойный, твердый и убийственный, когда она стоит, демонстрируя все шрамы на лице и руках, ножи на поясе и лук в руках, а также глубокие следы от огромных когтей на кожаных доспехах. Она знает, как бить взглядом больнее, чем мог бы ударить бронированный кулак. Мать тоже хотела защитить его. Фосса попыталась закрыть Аномена своей спиной, чтобы Кор не умер. Но была обречена потерпеть неудачу. - Разве ты не видишь?! - Аномен кричал так громко, что, пожалуй, его слышал даже Хельм наверху, и Аномену хотелось бы, чтобы Страж услышал. Слышишь?! Слышишь? Вот что такое твой долг, и будь ты проклят. - Я убил ее! Я оставил ее здесь, я... - Да, ты, мальчишка, отказался от своего сыновнего долга ради... Белая, горячая ярость вытеснила все мысли из головы Аномена. Аномен убил Мойру, так же как и Кор. Он виновен, его отец виновен, и по крайней мере один из них заплатит за это. Синие узоры на урне Мойры стояли у него перед глазами, заслоняя весь остальной мир. Его отец умрет. Долг умрет, и смиренное служение умрет, и положение в ордене умрет, все сгорит в этой буре боли и отчаяния. Он должен был сделать это много лет назад, он должен был спасти Мойру, он должен был ослушаться мать, он должен был воздать по заслугам этому никчемному комку грязи, вместо того чтобы стоять и смотреть, как этот человек разрушает все, что Аномену когда-либо было дорого. Но теперь, теперь правосудие будет быстро и неумолимо. Мать пыталась остановить его, напоминая о законе Хельма. Фосса же отступила на шаг, видя как Аномен бросился к отцу, и подняла лук, быстро и без суеты. Она не знает ни одного закона, который мог бы его остановить. Она умеет только убивать. Первая стрела вошла Кору в глазницу, а затем еще одна, плоская как лист и заточенная до режущей кромки - сегодня у нее с собой был короткий лук и оттого её стрелы быстры – перерезала отцу горло и тело отца осело мешком на пол. Во всем мире было очень тихо, все грозы словно умолкли - но самые страшные твари живут на глубине, где тихо. - На твоих руках не будет крови отца, - твердо сказала она. Как сказала бы мама. - Будет. Его голос был спокоен, ровен и тих, его молот приземлялся мертвое лицо отца, снова и снова, и снова, и снова, пока не осталось лица, которое было бы раздавить, пока не осталось только кровавое месиво с обломками костей. Мир был очень тих, его сердце и разум были очень лишены движения и звука, а самое сердце урагана - самое тихое место на Фаэруне. Его мир был сделан из двух цветов: синих узоров на урне Мойры и алых ручейков крови его отца на полу. Кровь отца была теперь на его руках, ботинках и ножных пластинах, но нужно было больше, нужно было чтобы весь дом утонул в этой крови, нужно было, чтобы в этой крови захлебнулся и он сам. Фосса схватила его за руки и заломила их за спину, выворачивая запястья. - Хватит, Аномен. Она не смогла бы долго удерживать его, но и не был в состоянии бороться с ней. Синие волны узора на урне и красные струйки крови слились перед его глазами в единое цветовое пятно, и больше ничего не существовало кроме этих двух цветов, и у него не было сил высвободить руки из хватки своей госпожи. Она насильно влила что-то ему в горло, запрокидывая голову Аномена, и тяжелое, густое зелье превратило мертвую тишину в его душе в непроницаемую вату. Аномен опустился на пол рядом с телом своего отца, касаясь рукой лужи крови и мяса. Сквозь вату он слышал, как она говорила с Аэри у дверей, приказав той уходить сейчас же, быстро, не оглядываясь и не думая слишком много о произошедшем, и как можно скорее отправить сюда Йошимо. - Я слышала крики, Фосса, что... - Что-то, что уже не исправишь, Аэри. Уходи. Я разберусь здесь, а потом мы вернемся в Митрест. Иди, очень быстро, и скажи Йошимо, что он нужен мне здесь немедленно. Пусть кара Хельма обрушится на него сейчас, ибо он дважды виновен, и кровь его отца еще горяча, а прах его сестры давно остыл, и его сердце превратилось в комок неживой тишины. Рази, Страж. Почему же ты снова молчишь? Он смутно, сквозь пелену, ощущал, как Фосса снимает с него перчатки и расстегивает доспехи, а милосердный сон подкрадывался к нему сзади. Прежде чем соскользнуть в темноту, он коснулся крови своего отца теперь уже голыми кончиками пальцев, чтобы убедиться, что эта кровь будет у него на руках. Он должен, он обязан запятнать свои руки в этой крови. Он проснулся на земле, уже без доспеха, его мысли были подернуты туманом, глаза не способны видеть, разум не способен осмысливать. Его разум словно утратил способность воспринимать мир вокруг каким-либо иным образом, кроме как как серией статичных картинок, разрозненных и не связанных друг с другом. Реальность врывалась в его сознание внезапными вспышками, как будто течение жизни перестало быть непрерывным, и время потекло рывками от мгновения к мгновению, от картины к картине. Стояла середина ночи. Прошло несколько часов с тех пор, как он убил своего отца. Рядом с ним стояли стражники и Фосса, а его дом почернел и все ещё дымил. Его мертвый дом, его бывший дом. Урна с прахом Мойры стояла рядом с ним, а кровь его отца была заботливо смыта с его рук. Капитан стражи - приятный мужчина средних лет - ободряюще похлопывал Фоссу по плечу, выслушивая ее версию событий. - ...я дала сквайру Аномену сонное зелье, чтобы избежать эскалации конфликта. Мы оба спали, когда начался пожар, но я слышал, что Кор не спал. Пожар начался на кухне. Я думаю, это могла быть одна из моих бутылок с жидким огнем, она была без этикетки и, возможно, Кор... - Да, это похоже на жидкий огонь. Бедняга, в один день потерять и сестру, и отца. Когда она подошла ближе, Аномен мог видеть только её лицо – и больше ничего в мире. На ее руках были свежие ожоги, красные и болезненные. - Я обещала тебе, что твои руки будут чистыми, - прошептала она ему. - Не будут, - это все, что он смог выдавить из себя. С ним разговаривали, его просили попытаться сказать, похож ли до неузнаваемости обгоревший мертвец на его отца (у этого мертвеца был гладкий череп без каких-либо следов удара молотом Аномена), потом его отвели в Митрест и заставили выпить еще немного сонного зелья. Статичные картинки сменяли одна другую, кружась у него перед глазами. Время остановилось, когда Аномен убил своего отца. Его сердце парализовало в тот момент, когда его руки обагрились отцовской кровью. Время шло, мир продолжал жить, но личное время Аномена остановилось. Когда его кровь снова начала течь, он оказался раздавлен тяжелой волной боли. Когда он проснулся, Фосса сидела рядом с ним, держа его за руку и проверяя пульс. Это важно, когда принимаешь несколько порций зелья сна подряд. - Ты понимаешь, что я сделал? Повешенный друид раскачивается на резком осеннем ветру. Мертвые собаки смотрят на него мертвыми глазами. Его мать немедленно отреклась бы от него. Или, возможно, она просто замолчала бы, как и молчит и сам Страж. После того, как его булава пробивала собачьи черепа, после того, как они складывали тела мертвых детей-рабов друг на друга, после стрелы в черепе его отца - после всего этого нет ни наказания, ни справедливости, ни возмездия. Только ее тоскливые глаза. Своими собственными руками, он сделал все это своими собственными руками. - Я отвернулся от всех законов, которым следовал всю жизнь. Я отказался от всего, я предал все, чему я обещал быть верным. Он притянул ее к себе, прижимал, обнял так крепко, что, должно быть, это было очень больно. - Но разве эти законы не отвернулись для начала от тебя? - только и спросила она. Не вспомнить, сколько раз Аномен взял её за эту ночь. Пока все его тело не онемело, пока вся боль, отчаяние и ярость не растворились в горячем поту, а она лишь смотрела на него глазами, в которых светилась чистая, незамутненная преданность. Немножко... Нет, не любви. Немножко отчаяния. С каждым толчком он вспоминал принципы веры и наставления матери, каждую клятву и каждое обещание. С каждым выдохом и каждым вздохом он вспоминал синяки на лице и запястьях Мойры, каждое пренебрежительное слово, обращенное к матери, каждое оскорбление, которое он сам слышал за эти годы. Капельку боли. Он держал ее так крепко, что ей наверняка было больно, ее сильные пальцы оставляли на спине, плечах и бедрах синяки, а каждый стон звучал как порожденный мукой. Ее твердое, горячее тело не приносило ни удовольствия, ни блаженства, а лишь мгновения забвения, шок электрического разряда, когда он не слышал ничего, кроме биения крови в собственных ушах. Глоток, крупинку, толику забвения. Завтрашнего дня не было, не могло быть в этом мире, где он убил своего отца и при этом по всем законам на его руках не было ни капли крови, потому что женщина, которая обхватывала его ногами, убивала, лгала и сжигала дома чтобы сохранить его руки чистыми. В ту ночь у Аномена не было любви, которую он мог бы предложить ей. Фосса и не просила об этом. В его сердце ничего не осталось, только бесплодная пустыня. Пустота, тишина и оцепенение. - С точки зрения всех законов и вашего Ордена, ты невиновен. Я могу поклясться перед кем угодно и это будет правдой. Кор умер от моей руки. Предоставь право судить Торму. - Тут нечего судить, я виновен. Вдох-выдох, немного воздуха внутрь, немного воздуха наружу, немного отчаяния внутрь - и ни капли наружу. - Со временем ты примиришься с тем что произошло. Просто продолжай сейчас делать то, что делал, пока не найдешь какое-то успокоение. Не надейся, что станет легче. Не станет уже никогда. Я знаю, поверь мне, я знаю. Через день он получил сообщение от Ордена. Его время пришло. Надевая парадную рубашку, Аномен долго стоял, глядя в зеркало. Кажется, он никогда не видел человека, глядящего на него в ответ. Человек этот не был кроток и не намеревался смирять своей гордыни, он считал себя вправе сам определить, в чем же будет его долг. День, о котором мечтала его мать. День, о котором мечтал он сам. День, когда он предстанет перед прелатом и скажет, что стремится к справедливости и праведности. Будет стоять там в сверкающих доспехах, с которых его дама тщательно очистила кровь и грязь. Станет давать клятвы, которые он уже нарушил. Даст обеты, которые не собирается выполнять. Поклянется в верности Ордену, в который больше не верит. А Хельм будет молчать. Он взял с собой ленту, которую когда-то дала ему Мойра, и обвязал вокруг запястья. Он должен был пройти через это ради нее. *** Из уважения к его трагедии они смягчили фразы. Они не упомянули о гордыне и бахвальстве, но сказали, что путь Торма, по-видимому, ему не подходит. Немногие могут следовать путем паладина, а он... Недостоин. Виновен. Они подобрали другие слова: он молод и вспыльчив, и пока смирение не приведет его на путь служения, Орден отправляет его искать свой путь дальше. Аномен вышел на улицу, оцепеневший, и тут до него дошло: его вышвырнули. Фосса пролила за него кровь его отца, Мойра умерла за него, мать умоляла за него, а Орден вышвырнул его вон. Они выгнали его, ничего не зная о том, что произошло в его бывшем доме, они сочли его недостойным, даже не подозревая, что на его руках пепел и кровь, которые он больше никогда не сможет и не захочет смыть. Они видели только лучшее, именно из-за них он старался быть лучшей версией себя, но этого оказалось недостаточно. Ему давно следовало уйти. Ему следовало захлопнуть за собой дверь и уйти, исполнить свой долг перед Мойрой, и не так, как долг этот видит Наблюдатель, а так, как он, Аномен, видел свой долг тогда и видит сейчас. Он запрокинул голову к небу и захохотал. - Почему ты молчишь? Почему ты не смотришь, Страж? Неужели не любопытно, а?! – кричал он, но небо не издало ни звука. - Надо было просто уйти гораздо раньше, годами я пресмыкался перед этими помпезными идиотами и это моя единственная награда! Надо было перебить их там всех! Он не знал, откуда взялись все эти слова, что он говорил, что он хотел сказать. - Нас двое, а их три десятка, - сказала Фосса, которая ждала его на углу здания, и лучше бы ей было придержать язык. - Это всё ты! Ты могла бы мне помочь, но ты разрушила мою жизнь и все, что у меня было! Ты разрушила меня! - Аномен подошел к ней в несколько быстрых шагов и схватил её за горло, приподнимая её пятки над землей. Одним движением руки он мог бы свернуть ей шею. Одно движение – и она была бы мертва у его ног, но Фосса даже не вздрогнула и не попыталась защититься. Он не участвовал в том, что говорили его губы, он не был властен над тяжелым языком, что ворочался во рту, не понимал, что делают его руки, - безмолвный, безголосый, бессловесный оцепеневший наблюдатель в своей собственной голове, ничего не чувствующий, ничего не понимающий. Запертый в моменте, где бесконечный танец синих волнистых линий, символизирующих море, и красных потоков крови все продолжался и продолжался, кружил, извивался перед его глазами и будет извиваться до конца времен. - Это из-за тебя, из-за тебя я потерял всё, к чему стремился, ты всё разрушила, ты уничтожила меня! Коротким злым взмахом второй ладони он ударил её прямо в лицо, вложив в этот удар всё, что его немое горло не могло сказать и всё, что все-таки сказало, ударил, не снимая кольчужной перчатки, задев и мягкие губы, и нос, слыша, как хрустят кости. Фосса даже не вскрикнула. Женщина, для которой он - щит, соратник, любовник. Женщина, готовая убивать и лгать ради него. Женщина, рядом с которой он перестал верить во все принципы и догмы. Рядом с которой он перестал пытаться вместить себя в тесный гроб чьих-то законов. Аномен отшвырнул её прочь, Фосса подобравшись, приземлилась на ноги и ладони, а не на спину, а на лице её горели красные пятна от удара и кровь бодрой струей лилась из разбитого носа и лопнувшая губа окрасила её рот ярко-алым, словно помадой. Женщина, бок о бок с которой он потерял бога, веру, Орден и обрел право и желание сам распоряжаться своей рукой и вершить то, что считает верным, по собственной воле. Один из рыцарей, стоящих у дверей в Орден, бросился ей на помощь – ведь рыцари не стоят, молча наблюдая, как бьют женщину, а Аномен ушел, не оборачиваясь и не глядя, куда идет. Мимо храмов, которые казались лишь бездушными, бессмысленными глыбами мрамора, уродливыми, пустыми и ненужными. Мимо правительственных кварталов, где стоял обгоревший остов его бывшего дома, разрушенный Кором и сожженный Фоссой. Мимо трущоб, где облезлая белая кошка с тощими боками, шипя, нападала на огромную крысу, и обе они ничего не знали о справедливости и о долге, но знали всё о жизни и о смерти. Он шел мимо людей и зданий, шел без цели и без назначения, вокруг сгущался вечер, а его сердце было пустым шлемом, звенящим от каждого шага. К докам, где грязные клочья пены морской прибивало к просмоленным бортам кораблей. Темнота сгущалась медленно и мерно, и небо над водой становилось темно-синим, затем серым, затем почти черным, а по воде протянулись длинные тени столбов и мачт, зданий и фонарей. Кажется, он утратил способность мыслить и воспринимать. Фосса, подкравшись как всегда неслышным своим шагом, села рядом с ним, опухшее лицо ее было в крови и оформляющихся синяках, волнистые легкие её волосы прилипали к подсохшим алым пятнам у носогубной складки. Должно быть, она шла за ним, тихо и безмолвно. Должно быть, она следовала шаг в шаг за его бесцельной, не приносящей успокоения прогулкой. В чем-то, Фосса все-таки была очень похожа на Мойру. Мойра тоже всегда возвращалась к руке, которая ее ударила, отвечая на все только верностью, не имеющей рационального базиса или разумных границ. Мойра тоже временами напоминала ему печальную борзую с сильными длинными ногами. Его молчаливый безразличный бог – кем бы он ни был - откликнулся на инстинктивный бессловесный зов и исцелил ее нос и губы, избавил от боли, а Аномен достал флягу с водой, оторвал кусок рукава (кому теперь нужна эта парадная рубашка) и долгими нежными движениями смывал, вытирал кровь с ее лица. Кажется, он утратил способность воспринимать слова или понимать их значение. Кажется, она говорила ему, что любит его и что этого достаточно, что они есть друг у друга, я и ты, и мы с тобой, мы двое, и мне нужна твоя спина, мне нужно твое плечо, а я всегда отдам тебе свою руку – пусть это и значит совсем иное, нежели вкладывают в эти слова обычно. Кажется, она говорила ему, что этот Орден - всего лишь глупая мраморная глыба, он пуст и это не дом ни бога, ни правды, ни справедливости. Кажется, он даже отвечал ей что-то, но его разум был сосредоточен на одном образе, который останется с ним на всю оставшуюся жизнь - на том, что осталось от его лица отца и на лице Фоссы, залитом ее собственной кровью. Аномен обнял ее. Волосы у нее были сухие, тонкие и грязные, от нее пахло кровью, кожей и деревом, а лицо зажило так, словно он и не бил её никогда. (Но ведь он бил, и оба будут это помнить, даже если никогда и не заговорят об этом). Все самое лучшее и самое уродливое он сделал своими руками. "Я всегда буду рядом с тобой", - сказал он, а ночь всё гуще разливала облако темени вокруг обоих. Позже, потом, когда-нибудь, он скажет ей, что любит ее, он вдавит эти слова в ее плечи и руки и бедра своими объятиями, жестким и сильным их кольцом, вцелует в её кожу, впечатает в их слившиеся тела. Когда-нибудь, потом, когда-то он скажет, что пресмыкаться он не станет больше никогда, его служение закончено, и всё что они делают, они делают потому, что это их собственное решение и их воля. Позже он скажет ей, что она освободила его. Когда-нибудь, позже, не сейчас, не сегодня он продаст остов своего бывшего дома, где не осталось ничего кроме призраков. За двадцать тысяч золотых. Настанет день, когда он чуть не ударит её мяукающую эльфку за попытку утешить его, но его молчаливая леди остановит его руку крепкой хваткой и тогда он ударит ее снова. Аэри, сжавшаяся комком, исцелит её. А Аномен будет прощен. Снова. Молчаливое прощение придет так же, легко и без его просьб, что и в первый раз, как будет приходить и в каждый из тех, про которые Аномен будет уверен, что это - последний. Так он узнает, что некоторые раны невозможно залечить. Они остаются открытыми, они будут причинять тебе боль до твоего последнего вздоха, ты можешь только научиться существовать, нося их в себе. Позже он увидит, как она станет логичным продолжением себя самой: женщина, умеющая только убивать, будет в этой, следующей по счету своей ипостаси столь хорошо различима, хоть и тело её изменит форму, что никто бы не решился сказать, что она превратилась в чудовище - нет, она лишь раскрылась, как раскрывается почка, чтобы суть её липкими едва родившимися листиками пробилась наружу. Немертвые глаза её будут смотреть так же спокойно, безразлично даже, как и всегда, когда сквозь ее сильные, никогда не дрожащие, умелые, ловкие руки прорастут смертоносные когти, заменяя уже не нужные стилеты - и обращаться с этими когтями она будет как и обычно, молниеносно и искусно. Покойно. Шаг её будет по-прежнему легок, бесшумен, каждое движение - одновременно плавным и беззвучным, как у тени, скользящей по полу за хозяином, и при этом нечеловечески быстрым, каждый удар когтей будет выверен и точен; ни рыка, ни звука, ни предупреждения, каким брехливые собаки щедро одаривают проходящих - то, чем она станет, будет смертью не крикливой и не маскарадно-кичливой, а безжалостной и очень тихой. Это продолжение её не будет ужасом и злом. Будет ею. Аномен будет уже не способен удивиться, да и чему удивляться, если сила, живущая в ней, её суть и её всегдашнее горе будет всё тем же, что всегда от неё исходило. Это продолжение неё самой станет носить его кольцо на длинном шнурке на шее и бессмысленность этого жеста не будет тяготить обоих: маркируя связь, оно, как будут знать оба, никому ничего при этом не обещает. Когда-нибудь, когда-то он увидит, как она станет смотреть на своего врага и своего брата, такого же не мертвого и не живого, как и она сама, дочь бога, одной ногой стоящая уже на своем страшном престоле. А потом скажет, и тогда-то он вспомнит как она однажды уже это сказала, и будет хотеть хохотать, хохотать от души. Потому что это была и есть правда. «Надеешься получить какую-то власть, снова? Все вокруг меня разрушается до основания, Саревок. Пожалуй, смотреть как от тебя ничего не останется, даже тени, мне понравится больше. На колени. Твоя клятва будет принесена на коленях.» Да, это была, будет и есть правда. Все рядом с ней разрушает само себя, до обугленных руин, до кучки камней, до обглоданных огрызков, остатков, останков, остовов, до собачьих голов, выстроенных стройным и очень аккуратным рядом, до калек, которые никогда более не смогут стать тем, что они были раньше. Все рядом с ней разрушается, своею рукою разрушает свою жизнь, своею рукою делая всё доброе и злое, пока не останется меньше, чем извращённое, искаженное эхо. От неё самой, давно принявшей, признавшей, выносившей в себе свою суть, заросшей этой сутью до краев и сгнившей в камере самой себя, когда-нибудь останется лишь то, что всегда делало её больше - или меньше - чем всего лишь женщиной, верной, ровной, спокойной блондинкой, и оно, она, они, это, продолжение её, её расцвет, её высшая точка существования так и останется дочерью бога. А дети богов никогда по-настоящему не принадлежат Прайму. Оставшись собой, она станет и Тем (Той?), чей знак будут мечтать вытатуировать на себе наемные убийцы. Она тоже не исцелится уже никогда. Она будет существовать, меняя этого существования формы и очертания, а быть - снова быть она никогда больше не сможет. Много ли это? Мало? От своего не-мертвого брата она оставит лишь выеденные той клятвой, что он принес в её имя, пустые доспехи, от собранных своей твердой и сильной рукой калек - измученные всем, через что она их провела и что заставила видеть, подобия живого; от Аномена - то, что дойдет до джунглей Мазтика, сам не зная, найдет ли сам себя или то, что потерялось в узоре красного и голубого, свернувшегося в вечный водоворот, уже никогда не вернётся. Когда-то позже настанет момент, когда он сможет все это осмыслить, понять, осознать. А сейчас, сейчас лишь ночь опускалась на доки, плотный тяжелый бархат, пока море и небо, сливаясь на горизонте, не потеряли свои оттенки, став лишь пятном черноты перед глазами, а всё вокруг них поглотила, проглотила холодная, пахнущая солью тьма.