главное при драке - не терять хладнокровие

            Финн открывает и прикрывает рот, впервые он смущён.             Не чёртовым поцелуем в засос, не даже слащавыми фразочками, которые кидал ему вслед Робин, а этим поганым прикосновением ко лбу Ареллано. Ещё бы чуть-чуть и он бы упирался лбом о бандану Робина, но, Ареллано, похоже, это спланировал.             Голова начинает раскалываться и пальцы предательски дрожат. Губы тоже подёргиваются и осознание того, что это видят очень много людей. Он смотрит на него, он, с его страшной скалящейся маской, эти пальцы, это тело, это страшно. Это больно. Губы тогда у Финна тоже подёргивались. Вокруг это чёртово помещение, оно пахнет сыростью, крысами и людьми. Телами умерших, которые звонят ему по этому тупому, ненавистному, чёрному мать его, телефону. И это страшно и Финн задыхается, хотя знает, что вокруг есть кислород, вот он, только сделай глоток. Но это невозможно, потому что холодные пальцы, и губы тонкие и глаза все мокрые от слёз. Потому что никого нет рядом. Маньяк не считается. Это было, как тонуть. Тонуть в вечных мечтах о доме, о школе, о прошлом, в котором не было в этом городе маньяка, что похищает мальчишек. Но когда Финн чувствовал его у себя в руках, когда давил ему на шею проводом от этого чёрного, чтоб он провалился под землю, телефона.             Финн теперь ненавидит телефоны. Особенно чёрные. — Блять, Финн! Блэйк!!! Финни! — Голос. Дыхание, он чувствует, как его куда-то несут, и слышит голоса со всех сторон. А ещё что-то светит в глаза. Как же это бесит.             Пахнет .... нет, не розами, не лилиями и даже не ромашками. Потом. Мужским. Потом Ареллано.             Лёжа на больничной койке и медленно переводя взгляд на стоящие рядом предметы, Финн не замечает одного, только позже это до него дошло: Робин, мизинцем, держал его указательный палец.             Когда Финн видит Ареллано, он его не узнаёт. На мгновение, на один лишь миг Робин не смог сделать вид крутого парня, которому на всех и вся плевать. Его глаза были круглыми и одинокими, зрачки уменьшились, и казалось, что под глазами появились синяки от недосыпа. Пластыри на его костяшках теперь не выглядели глупо.             Когда Ареллано замечает, что Финн поднимается на локтях и вопросительно на него смотрит, он тут же улыбается.             Так искренне и по-детски, часто заморгав, Робин отводит взгляд. — Что такое? — Финн слышит как его голос хрипит и, прочистив горло, он внимательно смотрит на Робина.             Что тот скажет? Что Блэйк настолько слаб, что грохнулся в обморок, что у Финна случился приступ? Что он скажет? — Ладно, проехали, — Финн морщится и смотрит в потолок. — Ничего не болит? — Это не Робин Ареллано. Нет. Что стало с этим ехидным, большим парнем? Он стал таким …. Уязвимым и одиноким в один момент, его глаза становились всё больше и больше и взгляд на Финна он не поднимал.             Потому что это было больно.             И страшно.             Не в том распространённом и всем известном смысле, когда единственное, что хочется делать — это бежать.             Робин остался, Робину было страшно, но он поднял худое тело парня и понёс его, ему было страшно, поэтому он, наверное, не слышал ничьих голосов и не видел никого, кроме Шоу на его руках. Ареллано сидел на пластмассовом стуле около койки его парня, он смотрел на вмиг побелевшее лицо, он видел тонкие покусанные губы Финна, его закрытые веки, что изредка подрагивали и не мог оторвать глаз.             Знаете, когда родные не спят всю ночь, потому что через дверь проходит операция, ведь они хотят быть рядом, взять за руку, слышать сердцебиение, смотреть в глаза, ведь они хотят чтобы он жил.             А Финн живой, вот он, смотрит на него как на идиота или сумасшедшего с озверевшими, округлившимися глазами. — Губы, — Робин резко дёргается от его слов, а Финн в то время наблюдает за его реакцией. В уголках его губ теплится улыбка. — Говнюк, — Робин осторожно толкает Финна кулаком под рёбра и, опустив голову, улыбается.             Смущение.             Доселе незнакомое зародилось в его сознании и чёрт побери, это даже лучше, чем надрать кому-нибудь зад.