Потоки слёз чужих детей

      Веки размыкаются, но место узнать нельзя. Драко никогда здесь не был. Приподнимается и чувствует странное нечто в шее. Вокруг чёрная земля, пол тоже из земли. Серебристый свет квадратами ложится на него. Что произошло? Где господин? Где всё? Паника поднимается к горлу. Поднимает голову и видит, что над ним железная решётка. Тюрьма? Каменный мешок? Нет. Земляная яма. Воздух удушливый и сырой. Пытается двинуться в сторону, но тщетно. Нечто на шее не позволяет, поскольку сильно натянуто. Пальцы невольно ощупывают шею справа: от неё тянется странного, незнакомого материала трубка, впаянная в обруч, стискивающий горло, идёт до стены ямы и исчезает в ней. Паника затапливает сознание, лишая способности адекватно мыслить, вырывая из горла отчаянные крики, зовы, мольбы. Кричит, пока голос не хрипнет. Наконец получает ответ. Над решёткой склоняется Родольфус, мрачный и злой, навевающий страх одним своим видом. — Прости, но мне пришлось это сделать. Один из Слуг всё разболтал. Больше мы с тобой не увидимся. Маленькое неблагодарное ничтожество. Такой же, как и твоя мать. Учти: мне не понравится, если ты убежишь. Ставит на решётку миску с водой, бросает презрительный взгляд и уходит. Слышен скрип дерева, всплески воды, кваканье проснувшихся существ, название которых узник не знает. Снова панические крики, зов, хриплый плач. Ничего в ответ. Грудь сжимается от рыданий, горло схватывает удушье, а солёная вода льётся и льётся без остановки, капая на белую рубашку, на чёрную землю, смачивая. Слишком привязался к своему господину, Родольфусу Лестрейнджу, слишком зависим от него. Вряд ли долго протянет один. Мозг дробится от этого осознания, плавится, вызывая дикую головную боль. В груди нарастает панический ужас, от которого рот раскрывается в немом крике, и солёная вода заливается теперь уже туда, заставляя захлёбываться. По телу пробегает озноб. От чего, уже неважно. От холода, от паники – неважно. Ложится на землю, вжимаясь в неё животом, глотая солёную воду. Всё кончено. Теперь неизвестно, сколько он здесь пробудет. Он заслужил это. Заслужил своим неповиновением, и теперь сгниёт здесь, в этой сырой удушливой яме. Наконец устаёт рыдать и оглядывается ещё раз. Чувствует, что и с его телом не всё гладко. Задирает подол рубашки и при лунном свете видит, что вместо выемки, которую тогда так старательно мучали, теперь грубый шов. Касается его, проводя пальцем вдоль, отчего тело буквально прошивает нечто, похожее и на что-то приятное, и на дикую боль. Драко теряет счёт времени: перестаёт считать дни и ночи, поскольку это не имеет смысла при бессрочном заключении. Пытается звать господина, но вскоре понимает, что он никогда его не услышит. Своими криками только пробуждает существ, издающих квакающий звук. Какие они на вид? Этого не узнать. Маленькие? Большие? Какого цвета? Дружелюбные или злые? Думает об этом почти всё время, не переставая иногда выплёскивать накопившуюся солёную воду. Постоянно слышит ласкающие слух всплески, иногда тихие и будто щекочущие уши, а иногда громкие, будто в воду бросили камень. По ночам слышит жутковатый стрёкот, от которого по спине бегут мурашки. Едва только раздадутся первые аккорды, кидается в угол ямы и сворачивается клубком, поджимая под себя закоченевшие ноги. Ночью всегда прохладнее, и мёрзнут не только ноги, но и всё остальное. Хотя, под светом солнца вполне можно разогреться, разнежиться. На рассвете поют птицы. Это он точно знает. Они свистят, щебечут, выводят долгие ноты крошечными горлышками. Судя по их голосам, они достаточно маленькие. Сидят на ветках деревьев и пищат. У них наверняка острые клювы, цветные пушистые перья и очаровательные крылья, уносящие их далеко-далеко. Миску с водой ему приносят ночью, и он уже чувствует это подсознательно, слыша сквозь кваканье и стрёкот шорох дрожащей воды и скрип дерева. Одна часть – на питьё, другая – на утреннее умывание. Эльф не преминует бросить парочку оскорблений, презрительно смотрит и уходит. Снова удаляющиеся шорох и скрип. Отхлёбывает немного, утоляя жажду, и засыпает сном без сновидений. Но иногда всё же разум подбрасывает видения. Одно из них – размытое лицо красивой женщины, очень бледная, с голубыми глазами, длинными светлыми волосами и ясным, холодным голосом. Смотрит нежно, любяще. После пробуждения вспоминаются слова Родольфуса о матери. Тогда и складывается болезненно-щемящее: «Ма-ма...». Которой нет. Она ушла. Или умерла. Или пропала без вести. Никогда не узнать. Если бы была, непременно спасла бы его от издевательств Лестрейнджа и увезла с собой. Как-то в тихую сырую ночь вместе с миской воды ему бросают мокрую железную цепь, рекомендуя, чтобы он ей удушил себя. Что такое «удушил», юноша не знает и уже с утра исследует новую вещицу. Ощупывает полувысохший холодный металл, каждое овальное звено, интересным образом скреплённое с следующим. Причём даже разъединить нельзя – настолько крепко соединены концы звеньев. Перекидывает цепь через прутья решётки, обматывает вокруг запястий. Увлекательная вещь, правда, её возможности изучены всего за день. Времена года меняются медленно, неторопливо. Зиму юноша узнаёт по холодному воздуху, тишине снаружи, свисту метели. В решётку падают белые холодные хлопья. Если их взять в руку, появится ощущение, будто в кожу вонзилось множество мелких игл. Ночью холод особенно пронизывает неподготовленное тело, пробираясь под заледеневшую одежду. Эльф, приближение которого теперь узнаётся по скрипу и треску, бросает в яму несколько тёплых пледов и сапог. Вода в миске замерзает, но если её вынуть, то в руках она растает быстро. Едва успеваешь выпить половину. Вода выводится через трубку. Можно наблюдать, как она движется, даже можно разглядеть крохотные пузыри. В яму иногда наведываются странные серые существа с длинными розовыми хвостами, маленькими лапками и торчащими круглыми ушами. Достаточно злобные. Пару раз пытаются атаковать узника, но тот быстро с ними справляется. Хватает за шею и переламывает хрупкие косточки. Поднимается, сжимает крепче трупик и бросает его наверх. Нужна только вода, а без остального можно обойтись. Всегда, каждый день, вдалеке слышен звон колоколов, долгий, протяжный, навевающий скуку, а в особые моменты пробуждающий и бьющий по ушам. Драко уясняет для себя: если бьют колокола, значит наступает утро, вдобавок в яме становится немного теплее. Весна для него – пение птиц, отступающие холода, яркие солнечные лучи, шелест молодой листвы. Привык к одиночеству, но говорить не разучился. Слуга по-прежнему приходит, и с ним можно говорить. Спрашивает старика в ливрее о своём господине, но тот отмахивается, что ничего не знает. Уже по интонации угадывает, что эльф лжёт, но ни о чём больше его не спрашивает. Большего не надо. Начинает замечать, что заточение меняет его. Тело исхудало, одежда висит мешком, кожа мертвенно-бледная, волосы отросли до лопаток. Осознаёт свою ничтожность. Существо, не человек. У человека есть мать и отец, есть имя, которое родители обращают в ласковую форму. У него нет ничего. Родольфус говорил, что его зачали в спешке, как бастарда, даже без участия мужчины. Возможно ли такое? Драко не знает, но вскоре это перестаёт его волновать. Однажды к нему в яму забирается зеленокожее существо с перепонками между пальцев и выпуклыми глазами. Застывает напротив, а потом, отталкиваясь задними лапками, прыгает к нему навстречу. Издаёт квакающий звук горлом, и юноша наконец находит ответ на вопрос, как выглядят существа, обитающие наверху. Называет гостя Лапкой, поскольку на столе в зале в тот день видел блюдо, изготовленное из лапок этих маленьких существ. Лапка мирная, не кусается, не пытается напасть. Только её иногда надо отпускать на волю, на ладони поднося к краю решётки. Дальше она допрыгнет сама. Лето приходит вместе с жарой, разогретой до мягкости землёй и горячими прутьями решётки. Лапка уходит из ямы всё чаще, судя по всему, охлаждается в воде. Появляется утром и вечером, остаётся на ночь. А остальная часть дня – одиночество, к которому почти привык. Играет с цепью, почти наскучившей. Щекочет себе живот. Причём шов гораздо чувствительнее прежней круглой выемки. Тронешь особенно грубо, и тело прошивает среднее между болью и чем-то приятным, его отголоски остаются в нервных окончаниях вплоть до следующего дня. Птицы поют громко, вода поблизости журчит, услаждая слух. Лапка сидит на железных горячих прутьях и квакает, отчего в ответ ей слышится многократное квакающее эхо. В эти моменты Драко чувствует себя слепым, опирающимся только на звук. Эльф приходит неизменно, только с каждым днём всё сильнее ворчит. А под конец и вовсе заявляет, что устал выполнять приказ Лестрейнджа и лучше бы удавил клона сразу. К тому времени стало понятно, что значит «удавил». Обмотал верёвку вокруг шеи, туго-туго, чтобы в лёгких кончился воздух, и жизнь оборвалась. После этого в следующие дни не слышны привычное журчание и скрип, нет привычной миски с водой. Жажда мучит невыносимо. Выручает только дождевая вода, льющаяся в стоящую на земляном полу несчастную миску. В голову закрадывается мысль, что жить осталось недолго, ведь без воды люди долго не живут. Это вводит в состояние полнейшего равнодушия ко всему, затем в отчаяние, выражаемое в льющейся из глаз солёной воде. Под конец становится совсем невыносимо, и узник цепляется руками за прутья, да и висит так, ожидая последнего часа, который, к его досаде, наступать никак не желает. Устаёт висеть и сворачивается клубком в углу ямы, укрывшись тонким пледом. Утром слышит незнакомые доселе звуки: мужские крики, зовы по имени, шлёпанье ног по воде, шелест раздвигаемой травы. Люди. Здесь появились люди. Юноша невольно пугается и ещё сильнее забивается в угол, чтобы его не увидели. Ему не нужна свобода. Люди не вытащат его отсюда. К тому же, если увидят зашитый живот и трубку в шее, то точно убьют. Не человек. Существо, прибитое к земле, которое, скорее всего, скоро уйдёт. Некоторое время сидит тихо, пока шум наверху не стихает. На решётке уже сидит зелёная Лапка и тихо лопочет что-то на своём наречии. Ещё немного времени, и снова шум. Женские крики. Топот ног вперемешку с хрустом травинок. Судя по ощущением, женщина двигается именно к решётке. Юноша решает, что пришёл его последний час, и чудовищно напрягает мускулы. Конец. Всё. Ничего больше не будет. Лапка пугается шума и быстро прыгает в сторону воды. Предательница. На край перекрещённых прутьев ступает женская миниатюрная стопа. В угол! В угол! Узник забивается едва ли не под потолок, скованный страхом. Ничего. Ничего. Сейчас она уйдёт, и всё будет хорошо. Нет, не уходит. Стучит по прутьям, удостоверяясь, что тут действительно стоит решётка. Ложится на траву и почти вплотную прислоняется к прутьям. Бледная, с каштановыми волосами, в чёрном платье с белым воротником и белом платке. Просовывает руку. Укусить бы, чтобы не лезла и ушла. Тогда испугается и раструбит всем. — Есть тут кто? — слышит едва уловимое дыхание. Повторяет. Отклика нет. Убирает руку и поправляет съехавший на глаза платок. — Кто бы тут ни был, не бойся. Я не обижу. — Сомневаюсь, — Драко по-прежнему не выходит из укрытия. Отвык говорить с людьми. Голос не кажется своим. Охрипший от долгого молчания, осипший от панических криков. — Люди на многое способны, — видит, как девушка подползает к середине решётки, тщетно пытаясь заглянуть в темноту. — Осторожнее. — Да нет, всё в порядке. А ты что там забыл? Прячешься от кого-то? Если бы. Очень забавно. Нашёл место для укрытия, а выбраться не может уже бог знает сколько дней. Недовольно сжимает губы и хмурится, чего незнакомка не замечает. — Почти. Думаю, мне тут скоро конец. Воды нет. Жажда мучит невыносимая, — выползает на свет, стараясь всеми силами скрывать трубку. Солнце непривычно ярко, до слепоты освещает худую белую руку, седые длинные волосы и обтянутый кожей череп с чёрными кругами под глазами. Тихий крик шока. Да, узник определённо страшен для неё. Неудивительно. — Воды, и я тебя не трону. Робко протягивает ему кожаную флягу. Хватает пары глотков, чтобы утолить мучившую так долго жажду. Возвращает, ещё сильнее выходя на свет и просовывая руку меж прутьев. — Ты тут долго? — Два лета, одну осень, одну зиму, одну весну, — бездумно перечисляет. Достаточно долго. Ну и пусть. Он заслуживает этого вечного заточения. — А кто тебя заточил сюда? — Неважно, — узник ловит себя на мысли, что это может быть спасительный шанс на выход, но дробит эту мысль в осколки. — Я не выберусь. Умру здесь, и никто меня не вспомнит. — Никто? У тебя нет родителей, друзей? — Ни-ко-го. Никто мне имени не дал! И непонятно как рождён я! — выпаливает на чистых накопленных эмоциях. Нет... Драко. Драко Малфой. Помнит, как мама звала его за стол, отобедать и, после, ехать в город. Цепляется за прутья, пытаясь дотянуться до света, который предназначен для всех, кроме него. Вместо этого случайно хватается за шнуровку женского корсажа, чем пугает его носительницу. Дёргает за чёрные тонкие ленты, распуская. Парализованная страхом, незнакомка не шевелится. Узник понимает, что натворил, и отпускает её, снова прибиваясь к стене ямы. Девушка снова просовывает руку, и он быстро смыкает её пальцы в своих. Душу охватывает непонятное чувство. Будто тяга к гибели, вечному угнетению ушла, сменившись тягой к жизни и счастью. Только шансов почти нет. Но попытаться стоит. Девушка ложится животом на решётку, позволяя лучше исследовать себя, за что и платит, получая тычок в самую середину, грубый проворот пальца вокруг оси. Пугается – уже какой раз – рвётся вверх, крича. Узник убирает руку и вонзает пустой взгляд прежде детски-наивных серых глаз. Циничный, холодный, ледяной. Девушка спешит подняться и уйти, приподняв чёрные юбки, чтобы не запачкать их в грязи. Очаровательно. Драко снова прячется в тени. Лишь бы только она ничего не сказала. Вернула ему тягу к жизни. Он сможет отсюда выбраться, стоит только раскопать мягкую, разогретую летним зноем землю, загоняя под ногти и сдирая кожу до кровавых мозолей. Копает проворно, разгребая, углубляясь наверх. Долго, упорно, держась на чистом концентрированном упрямстве и невиданной ранее жажде свободы, утоляя жажду наступившим сезоном предосенних дождей. Мокрая земля поддаётся ещё лучше. Это окончательно воскрешает угасшее ещё до рождения чувство принадлежности к роду человеческому, роду свободных существ. Ни одно земное создание не может жить в неволе. Это известно всем. Когда через прокопанную дыру пробивается лунный тусклый свет, юноша уже окончательно воспревает духом и разгребает землю ещё яростнее. Трубка натянута до предела, ещё немного – и она порвётся. Будто привязь для собаки. — Не собака! Человек! — надрывно кричит, пугая спящих собратьев Лапки, и с силой вырывает из шеи проклятую трубку. Вдыхает, и внутрь со свистом движется воздух. Обруч стукается о ключицы. Страшно до дрожи. Не до конца осознаёт, что окончательно свободен, и бросается дальше прорывать землю. Выбирается на поверхность, и его разум едва не срывается от разнообразия всего вокруг. Смешанная с вязким илом вода, заключённая в странной формы выбоину в земле, поросшую высокой травой и толстыми стеблями с коричневыми утолщениями на концах. Небо сине-серое, по нему медленно двигаются полупрозрачные облака. Воздух по-прежнему удушливо-сырой, но это уже ничего не значит. В воде, на круглых зелёных листьях кричат разбуженные собратья Лапки. Зелёные, сероватые, крошечные, крупные – все такие разные. Вдали бесчисленные чёрные колья деревьев, уходящие вверх, в неизвестность. Медленно оглядывается, запечатлевая на изнанке сетчатки всё увиденное. Подбирается к воде и зачёрпывает немного. Текучая, зеленовато-коричневая, совсем лишённая всякой прозрачности. Выплёскивает воду и обтирает руку о подол грязно-белой, почти серой рубашки. Снова забирается в яму, надевает пару сапог, ещё не ношенных, и снова показывается на поверхности. Проводит рукой по спутанным седым волосам, неприятно лезущим в глаза и закрывающим родимое пятно, в выражении такой знакомой вечной задумчивости. Когда человек лишён действия, движений тела, то он начинает двигать разумом, осмыслять. Слышит столь узнаваемый шорох воды и скрип дерева. Уже ни с чем не спутаешь. Спешит по направлению звука.