The Tower

      Я перестала любить отца. Нет, наверное, я даже ненавидела его. А потом начала испытывать к нему сплошное равнодушие. Мне не было его жаль: он давно выбрал свой путь, может быть, свернул не туда, но я не хотела становиться его спасением.       Теперь я не искала его.       Когда отца не было дома, все находились в спокойствии: и я, и мама. Если он приходил и начинал дебоширить, требовать денег или еды, я выгоняла его. Без сожалений.       После смерти брата и мамы не могла видеть его лицо.       Нет, мама не умерла по-настоящему, но медленно увядала на глазах. Когда-то она была красивой, но от ее красоты не осталось и следа: только гниющие лепестки срезанной розы, мокрые глаза и что-то, чего я так и не смогла понять. После родов мама перестала ходить, прикованная к кровати навсегда. Она умоляла меня не выбрасывать пьяного отца на улицу, кричала и рыдала. Я не слушала ее. А затем уходила сама, не в силах смотреть на нее.       Отец снова пропал. Я искала еду в городе с ночи. Было неспокойно. Повсюду мельтешили рыцари, а большинство заведений закрылись. Мне это не нравилось. Уставшая, я завернула в переулок, ища открытые окна домов, чтобы залезть в них и стащить немного съестного, но заметила кое-что другое.       Их было двое. Сплошные противоположности: первый, — тот самый мужчина, который накормил меня, — Кэйа; второй, — известный на весь Мондштадт винный барон, — Дилюк Рагнвиндр. Один мне нравился, другого я ненавидела. Когда-то.       Тогда во мне бушевала ярость из-за отца и его пристрастия к алкоголю. Я поклялась разрушить всю винную индустрию, ходила на виноградники и поджигала их украдкой. Но потом мне стало все равно. Вино не было виновником смерти отца в моих глазах, как и сам Дилюк. Это мой отец сам был виновником моей разрушенной жизни.       Я спряталась за выступ стены, подобравшись к ним ближе. Мне было любопытно, о чем они говорят. Кэйа снова выглядел грустным и печальным, все время отводил взгляд, будто что-то его гложило. Дилюк тоже не смотрел на него. Они курили, пытаясь сбежать друг от друга, но почему-то не решались сделать первый шаг.       Кэйа говорил о долгах. О том, как Рагнвиндр его бросил на произвол судьбы. Дилюк извинялся, но, казалось, не только за это. Они шли в другую сторону от меня, и мне пришлось увязаться за ними: очень хотелось дослушать их разговор. Возможно, стать свидетелем драки, — они враждовали, так говорили мне ребята из банды сирот, — но к этому не шло.       Между ними витала тоска. Я видела ее во взглядах.       Они остановились. Снег скрипел под моими ногами, и я старалась шагать как можно тише, чтобы не спугнуть их.       Кэйа неловко обнял Дилюка, — это было неожиданностью для нас обоих. Я видела его лицо: растерянное, в глазах непонимание. Мне было их жаль.       Я долго бродила по улочкам, думая об этом. Сиротские поделились со мной едой, но ее едва хватило, чтобы хоть как-то набить желудок. Для мамы ничего не осталось. Кое-как я стащила хлеб с одного из подоконников, всего пару ломтей, — наверняка поминальный. Мертвым он ни к чему, а мне пригодится.       Когда я вышла на главную улицу, начался хаос. Крики, гомон, взрывы. Все произошло сумбурно, резко, — я чудом оказалась на крыше одного из домов. Вдали, закрывая дневное серое небо, возвышались волны. Вода топила всех, а тех, кто чудом успел спастись, обстреливали захватчики со стен. Они стреляли и в нас, — кто был на крышах, — и я свернулась клубком, спрятавшись за дымоходом. Было страшно. Не за себя, — за маму.       Ее никто не спасет. Я не смогу ее уберечь.       Я плакала от безысходности, смотря на волны, на тонущих людей и разрушающийся Мондштадт. За пеленой слез, вдохнув холодный морозный воздух, я снова увидела Кэйю. Он поднял руки вверх, и бурлящая смертоносная вода остановилась, превратилась в лед. Кэйа упал на колени. Я слышала его крики.       А затем пошли трещины. Новая волна, зловещая и превосходящая в разы ту, что он заморозил, накрыла нас с головой.       Ничего не помню после этого. Как пыталась спастись, как гребла, как меня топили люди, — все мельком, пятнами в воспоминаниях. Я очнулась, придавленная деревянными балками, еле шевелившая конечностями. Было мокро и холодно. Я выбралась из-под завалов каким-то чудом.       Город пал. Остатки рыцарей сражались с врагами. Мне оставалось только прятаться и надеяться, что дом не обвалится и я не умру. Но меня нашли. Двое, в черных одеждах. Я брыкалась, кричала, материлась и пыталась выбраться из их рук. Мысли сбивались в тугой темный ком. Мысли о том, что они могли со мной сделать.       Кэйа спас меня. Снова. Он, безоружный, избил их до расквашенных лиц и обморочного состояния. Мне стало стыдно перед ним. Я проронила лишь одно слово, когда Кэйа спросил, все ли со мной хорошо, вспоминая, как приходила в таверну и била весь алкоголь, выливала на пол и убегала. Это было давно, меня тогда трясло от ненависти и зависти, что какое-то там вино отец любит больше, чем меня.       Я шла за Кэйей, едва поспевая за его шагом. Мы были мокрыми, продрогшими и взвинченными, — он и я, готовые сражаться до последнего, до потери пульса. Я сжала Глаз Бога и поняла: нам не выбраться из города. Это невозможно.       Кэйа резко схватил меня за шкирку и швырнул в сторону, отпрыгнув следом. Свист выпущенной стрелы резал уши. Я взяла его за руку, крепко сжимая.       Пятое правило: не доверяй чужакам.       Кэйа ввязался в драку с лидером этих захватчиков. Они били друг друга больше, чем до крови, — до смерти. Били с ненавистью; били, вкладывая всю свою озлобленность в удар. Я знала это, потому что так же била отца.       Кэйа проиграл, но это было ясно с самого начала. Тот рыжий, который был главным, посмотрел на меня, и на его губах заиграла жестокая улыбка. Я поняла, что умру. И Кэйа умрет тоже.       Он убьет нас.       Рыжий долго на меня глядел, выедая душу по кусочкам. А я стояла, как тогда, когда отец бил маму, не пытаясь сделать хоть что-то. Попробовать сбежать, огрызнуться. Ничего. Я была пуста.       Они связали Кэйю, а рыжий, схватив его за волосы, поцеловал. Это было мерзко, просто отвратительно. Он сам был пугающим и ужасным, каждое его движение было пропитано чем-то грязным. Я шла, ничего не соображая. Я отказывалась верить, что это происходит со мной.       Меня долго допрашивали. Потом бросили в одну из клеток. Их было много, во всех чумазые люди. Плачущие, кричащие, молившиеся и молчавшие. Мы все были в плену. Рядом со мной сидел мужчина. Он поправил разбитые очки и произнес:       — Мне жаль тебя.       Я спросила почему.       — Скоро приедет Доктор.       Доктор — это же хорошо, сказала я. Доктора лечат.       — Я говорю про их Доктора. Этот человек… Он ужасный. Любит детей, но это только на первый взгляд. Его прозвали Добрым Доктором. Сначала он покажется тебе милым и сострадающим, но потом без угрызений совести убьет тебя, поставив какой-нибудь жестокий эксперимент.       Мне стало страшно от его слов.       Зачем ему это, спросила я, давя в себе слезы.       — Он больной. Безумец.       Мужчина замолчал, отвернувшись.       Я ждала. Долго. Под вой и плач старалась заснуть, вздрагивая от каждого разговора. Все боялись. Говорили, что Предвестник, — наверное, тот рыжий, — самый жестокий и бессердечный. Ему нравились мучения, а страдания жертв только раззодоривали, подстегивали его сделать больнее.       Когда живот начал урчать и заболел особенно сильно, я полезла в карман и, отломив кусочек мокрого хлеба. Тайком засунула в рот, чтобы никто не видел. Вспомнила о маме. Я знала, что она уже мертва.       Меня подняли, сонную и не оказывавшую никакого сопротивления. Это было бесполезно и опасно: даже с Глазом бога, который был припрятан, я не смогла бы сбежать. Фатуи, — так называли захватчиков, — повели меня наверх. Я жмурилась от яркого света. Ничего не понимала. Молила, чтобы это был не Добрый Доктор.       Я поняла, что смерть близко.       Не помня себя, начала биться и вырываться, но меня усадили на стул и связали по рукам и ногам. Страх усилился, Я замерла, увидев лицо Предвестника. Увидев Кэйю. Он тяжело дышал и с таким же ужасом в глазах, — они были разные, очень красивые: один синий, а другой серый, — смотрел на меня.       Мы умрем.       — Тварь, чего ты хочешь? — он спросил это дрожащим голосом. Тихим и сломленным.       Я перестала дышать. Предвестник приближался ко мне, и в его руках был острый скальпель. Он зашел за мою спину, впился пальцами в подбородок.       — Я медленно проведу по ее щеке. Потом пройдусь вот тут. А теперь представь, как она будет кричать.       Он задел ухо. Я почувствовала, как из ранки начала течь кровь. Ладонь сдавила горло: я не могла кричать.       Кэйа все смотрел на меня. В мои глаза. Его грудь быстро вздымалась, вены на шее под полоской черной ткани вздулись. Губы его дрожали. Он закрыл глаза.       — Хорошо. Я предлагаю тебе сделку.       Рыжий остановился, переставая меня душить. Я с хрипом глотнула воздуха.       — И что ты мне можешь дать в своем положении?       Скальпель блестел на переферии зрения. Я вся тряслась, не произнося и звука. Я знала, что это ему не понравится.       Я была готова на все. Как и Кэйа, хватаясь за каждую возможность, я судорожно думала, как заморозить рыжего и выбраться. Даже если он был сильнее меня в разы, это не убеждало отказаться от последнего шанса удрать.       Кэйа сказал:       — Это не для детских ушей.       — Говори. Иначе она лишится этого самого уха.       Я взмолилась, чтобы он что-то сказал. Я хотела жить.       Я даже не слышала, что говорил Кэйа. Смотрела плывущим взглядом на его рот и хотела впиться зубами Предвестнику в горло.       — А взамен… Я предлагаю себя.       Сердце, рвущееся из груди, заглушило тишину. Кэйа… Он снова защищал меня, будто родную.       Рыжий что-то сказал. Не помню, что.       — Я согласен, — прошептал Кэйа, улыбнувшись мне уголками губ. Незаметно.       Он сделал для меня больше, чем мой отец. Я трижды обязана ему жизнью.       Меня увели, но думать о собственной жизни было невозможно. Даже когда перело мной стояла целая зажаренная курица, шоколад и настоящий чай с гор Ли Юэ, — а не тот, что мы пили дома, состоящий из обрубков, еловых шишек и трав, — я все думала о Кэйе. Через какие мучения он проходил, пока я сидела в теплом кабинете, предоставленная самой себе.       Нет, я не хотела его страданий.       Я хотела спасти его, как когда-то спасла отца.       Действоватьнужно было быстро, решительно, но вместе с тем и осторожно. Свинину я завернула в салфетку и запихала в карман, туда же хлеб и пару картофелин. Столовые приборы украсть незаметно не представлялось возможным: они бы сразу это увидели.       Я начала осматривать кабинет, передвигаясь тихо и медленно. На столе, кроме горы бумаг и прочего, а ящики были заперты. на книжных полках — тоже ничего.       Смысла рыться в бумагах не было, но… Думаю, сказалось охотничье чутье. Среди листов я нашла тонкий ножик для распечатывания писем. Достаточно острый, — им можно было бы прирезать кабана, что уж говорить об уязвимых людях. Припрятав его понадежнее, я стала ждать.       Почти уснула, когда дверь открылась, и меня снова повели вниз. Но на этот раз не ниже первого этажа под землей, который полностью пустовал (люди находились ниже), а в клетку с Кэйей. Он лежал, прижавшись к сырой стене, и я не стала его будить.       Кэйа… выглядел плохо. Весь в подсохшей крови, непонятно, его или чужой, побитый и свернувшийся калачиком от вечного холода и одиночества. Я знаю это, потому что такая же. За прошедшие пять лет я не слышала ни одного «я тебя люблю» от родителей; не чувствовала тепла объятий. Только видела мамины слезы и отца, пускающего слюни на пороге дома.       Я понимала его, бормочущего во сне и улыбающегося, потому что мне тоже это снилось в перерывах между кошмарами: место, где мне было хорошо, где меня любили.       …где отец еще не спился.       Кэйа открыл глаза, бездумно смотрел в одну точку. Я подползла к нему, коснулась лица и колупала застывшую кровь, но он убрал мои руки. Закрылся от меня.       Не могу вспоминать о нем таком, — больно.       Надо было что-то сказать, как-то развеять тишину.       Я думала, ты пьяница, сказала я, но стало только хуже.       Черт, зачем я это сделала. Казалось, только больше начала его топить. И чем я была лучше Предвестника?       Спасибо, что спас, сказала я, и это было лучше.       Хотя Кэйа только перевел тему. Он не хотел говорить о себе, только слушал меня, — может быть, просто не мог из-за боли.       — Знаю, — глухо шепнул он на мои слова о жареной крысе, и я вдруг поняла, что Кэйа и правда был таким же, как и я.       Когда мы встретились в первый раз, он говорил мне об этом, но я не поверила. Это было правдой, я чувствовала. Я видела.       Кэйа почти не ел сворованную свинину. Так, поотгрызывал пару кусков и больше не стал, морщась не из-за вкуса, а скорее из-за того, что с ним сделали. Стало страшно: до чего могут довести человека, до какого равнодушия, — и при этом радоваться, радоваться, радоваться…       Упиваться страданиями.       Я бормотала какую-то чепуху, чтобы отвлечься. Про шоколад, который давно не видела; про то, как припрятала еду, но Кэйа этого не слышал.       — Извини. За то, что ты здесь.       Извинения? За что? За то, что он спас меня? Он правда за это извинялся?       За то, что пожертвовал собой?       Я посмотрела на него и не разглядела его в пучине черных мыслей. Только одинокую ладонь, выглядывающую из кромки воды, грязной, как и все вокруг, молящей о помощи.       Ты вообще первый человек, который начал обо мне хоть как-то заботиться, сказала я, я не жалуюсь.       — Отец?       Отца у меня не было с семи лет.       Пятое правило: не доверяй чужакам.       Кэйа больше не был для меня чужаком.       Я рассказала ему все. О том, как потеряла отца, маму, брата, как скиталась все эти годы, пытаясь выжить. Как встречала смерть: не яркую, как на поле боя, но тихую и мягкую, которая бывает от истощения на мокром тротуаре. Невидимую смерть, потому что умирающего ребенка в поношенной одежде никто не замечал.       Я рассказала и увидела страх в его глазах, будто Кэйа знал об этом не понаслышке. Мне стало его жаль. Так же, как и себя было жаль. И как было жаль маму, незаслужившую такую жизнь.       Пришли Фатуи. Я не сопротивлялась. Оставив позади себя ужас и дрожь, была готова выхватить ножик из кармана и напрыгнуть на того, кто ждал меня за дверью. Но стоило ей открыться, из меня будто бы вышибли воздух.       Я почувствовала, что это был он, Добрый Доктор. Тепло улыбающийся, с конфетами на столе.       Страх накрыл с головой. Этот Предвестник выглядел в разы жутче, чем рыжий. Полностью в черном, с маской на лице, которая так напоминала маску чумных докторов, — о них мне читала мама.       — Присаживайся.       Я не сдвинулась с места. В рукаве у меня был нож. И всего лишь одна попытка одолеть его. Почти невозможная. Доктор подошел ко мне.       Лезвие пролетело в милиметрах от его шеи, — он успел увернуться и отскочить. Я плевалась в него ледяными иглами, пустив в ход Глаз Бога, но они разлетались от него в стороны. Даже кинула в него какую-то шипучую гадость в колбе, но и она не попала в цель.       Я была в западне. На исходе своих сил.       Меня убьют.       Я не боялась этой мысли. Лишь хотела, чтобы все побыстрее закончилось.       Руки подрагивали, сжимая ножик. Дыхание было загнанным, тяжелым. Доктор вновь подошел ко мне.       — Пожалуйста, больше не делай так. Я не желаю тебе зла.       В голове набатом звучали слова того мужчины.       — Я знаю, что тебе рассказали обо мне много всего плохого. Но это не так. Ты умная, так что, полагаю, взвесишь все несколько раз.       Я молчала.       — Давай поступим так: ты успокоишься, а после мы поговорим. Идет?       Предвестник протянул мне руку. Выбора не было.       Я завернулась в плед почти что с головой, стоило ему уйти. Было ли это тем самым милым поведением? Возможно. Я не была уверена, что выберусь из этой комнаты живой. Будущие пытки, представления о них, сжирали меня. Во сне я видела их.       Открыв глаза, увидела доктора. И все продолжиолось.       — Как ты себя чувствуешь? Ничего не болит?       Нормально, ответила я, ничего.       — Это хорошо, — он пододвинул ко мне миску с супом. — Поешь. Ты очень бледна и худа.       Это была отрава?       Отхлебнув половину наваристой ухи, я поняла, что ни яда, ни чего-то еще там не было. Вторую половину доедала со спокойствием.       — Я хотел бы поговорить с тобой как со взрослой. Сделать тебе небольшое предложение. Если откажешься, — заставлять не буду. Это будет только твоим решением.       Я подняла на него глаза. Может быть, Предвестник врал.       — Моя коллега занимается воспитанием детей. У нее есть много домов с такими же, как ты, — детьми, лишившихся семей, которым не к кому пойти. Там строгое воспитание, но так же и достаток. Ты не будешь нуждаться в еде или в теплом крове над головой. Сможешь построить свою жизнь так, как хочешь после своего совершеннолетия. Я могу отправить тебя туда.       Нет, прорычала я, нет, ты ошибаешься. У меня есть Кэйа.       Либо выбраться вместе, либо умереть с ним здесь, а не где-нибудь на выселках, став одним из его экспериментов. Я не верила ему.       — У тебя есть время, чтобы подумать. Я желаю тебе только лучшего. Останешься здесь, — рано или поздно умрешь.       Я не боюсь.       Он сверкнул глазами, и мне вмиг стало тревожно. Казалось, ему не нравится, что я отвергаю его предложение, но ничего больше этого доктор не сделал.       — Постой-ка. Повернись.       Я сделала, как он велел, не желая разгневать еще больше. Предвестник кивнул себе же и быстро вернулся с какими-то инструментами.       «Боже, если ты есть, если тебе не плевать на меня, помоги! Господи, помоги, помилуй! Пожалуйста!» — кричала я в своей голове, забившись в самый дальний угол комнаты.       Я была такой слабой и беспомощной. А еще надеялась спасти Кэйю из лап этих чудовищ! Ну куда мне против них тягаться.       — Я продизинфецирую твое ухо, только и всего, — доктор сидел передо мной на коленях. — Я не собираюсь тебя мучить.       И я, дрожащая и потерянная, задыхающаяся от молитв, поверила ему.       — Вот так.       Это был всего лишь пластырь.       Он почти не трогал меня, только изредка вел непонятные беседы. Признаюсь, было приятно, что доктора заботило мое мнение и в чем-то оно даже совпадало с его мыслями.       Добрый доктор был интересным человеком, много чего знающим. Эдакий мудрец, дающий советы и знания тем, кому они и правда нужны. Я все ожидала от него подвоха.       В один из разговоров нас прервал крик. Крик Кэйи. Такой истошный и обессиленный, будто он выл из самой преисподней. Хотя это место и правда очень напоминало Ад.       Предвестник положил на стол плитку шоколада и сказал мне сидеть тихо. Я не хотела разгневать его, — такие люди обычно были очень жестоки, — потому и закуталась в плед с головой, ожидая его прихода.       Я видела Кэйю в соседней комнате сквозь щель между дверью и коробом. Он был ни жив, ни мертв: то сидел смирно с настолько промерзлым взглядом, будто повидавшим собственную смерть; то бился в истерике, конвульсиях, метался из стороны в сторону, точно умалишенный.       «Его убили» — подумала я.       Он тоже мертв. Как и мой отец.       Позже Кэйа впал в лихорадку. Доктор разрешил мне оставаться у его постели. Я сжимала его руку, меняла тряпки, заботилась о нем, изредка засыпая прямо так, под боком. Мама говорила, что в нашем кошачьем роде передаются исцеляющие силы, — мне хотелось помочь Кэйе хоть так. Быть рядом, даже если он об этом не знает.       Я слышала, как имя раз за разом срывалось с его губ. Кэйа звал Дилюка, повторял, что любил его и просил не бросать. А еще не умирать.       Это было страшно.       Жестоко.       Восьмое правило: не смей бояться своих ночных кошмаров.       Они мне тоже снились. Я знаю: это всего лишь сны, разыгравшееся воображение. Но много раз, закрывая глаза, я видела то, что могло стать явью, — смерть мамы, если бы не моя ярость, ранки на костяшках, грязь вперемешку с потом и кровью под ногтями и разбитое отцовское лицо.       Правило номер восемь я не нарушала никогда, стирая с себя холодную испарину, проснувшись. Дрожала, смаргивала слезы, но не боялась.       В плену мне снились и другие кошмары, навеянные Предвестниками. Они оба, окровавленные, стояли надо мной, сжимая в бесчисленном количестве рук ножи, молотки, щипцы и шприцы, безумно улыбаясь.       Когда доктор взял меня за руку и повел по темным коридорам, я тряслась в ужасе. Пугала неизвестность. Нечитаемость его лица, скрытого маской.       Врал ли тот мужчина?       Мы шли в карцер. Дверь тихо отворилась и там, в свете факела, я увидела троих. Дилюка с мечом наперевес, девушку, навострившую копье и еще одну, за ней, уткнувшую свой меч в пол. Я увидела ярость, холод и равнодушие.       Как много они еще не знают.       Потом было больно. Как если бы я видела наполненное страданием лицо мамы, — у Дилюка оно было таким же. Он больше не был тем суровым человеком, смотревшим на меня свысока и не имевшим сердца, — как когда-то мне казалось, — он был сломленным и опустошенным, гневливым и меланхоличным. Я слышала их беспокойные голоса, беготню; видела истерию Рагнвиндра и полные безумной надежды одновременно со страхом глаза. Потом сквозь щель, прижавшись к ней щекой, разглядывала иглу шприца.       Ноэлль положила руку мне на плечо. Я не знала ее до всего этого, но в одном была уверена точно: она не всегда была такой каменной, непоколебимой.       У нее тоже была когда-то мечта, которую отняли.       Ноэлль сказала:       — Попробуй забыть это. Если тебе, конечно, удастся.       Ее распущенные волосы чернели в некоторых местах. Благодаря охотничьему опыту и кошачьему нюху стало ясно: пряди сбились в колтуны из-за черной крови существ Бездны.       — Не просто так взрослые оберегают детей.       Я думала об этих словах.       Слыша хруст бьющегося в ванной зеркала, все думала о них. О том, почему мама укладывала меня спать на чердаке, совсем маленькую и ничегошеньки не понимающую. Она хотела спасти мое детство хотя бы так.       Следом был разговор с Рагнвиндром. Я хотела показать себя не маленькой девочкой, но как равной ему. И он понял меня, — за это я ему благодарна. И все же Дилюк оставался закрытым. Та попытка вывести его на разговор о Кэйе не привела ни к чему. Оставалось только утереть нос своему любопытству, наблюдать со стороны и строить догадки.       И было о чем: все читалось в мелочах. Сжатых на одеяле, в которое был завернут Кэйа, пальцах, немых взглядах и молчанию, говорящему о многом. Дилюк защищал его, несмотря на то, о какой их ссоре мне рассказали сироты. Рагнвиндр правда любил своего брата. Был готов оставить свою жизнь взамен на то, чтобы мы сбежали от Стража Руин.       Может быть, я бы так же любила своего. Если бы не отец.       Может быть, все было бы другим, не спаси я его в ту ночь. Жизнь отца за жизни мамы и брата? Я бы согласилась на это, если бы знала.       Я бы убила его собственными руками, если бы хватило смелости.