The Tower

      У Розарии бледная кожа серых оттенков. Черты ее лица — острые, предупреждающие и ранящие одним своим видом. Она изгибает губы цвета спелой малины в легкой полуусмешке, смотря не на него, а на клинок, задумчиво вертя его на пальце. Лезвие отсвечивает пламя свечи, укромно разместившейся в уголке сестринской.       — Ты хочешь, чтобы я пошла с тобой на верную смерть?       Ее вопрос закономерно-правильный, отскакивает от голых стен. Альбедо знал, что сестра непременно сдаст его, но так и не нашел весомого аргумента в свою позицию. Он складывает руки на груди, вновь пытаясь сказать что-то веское, что точно склонит ее в сторону согласия, хотя в воздухе витает ощущение безразличия и холодности.       — Да.       Розария резким движением останавливает серебряный нож.       — Мне нравится твоя простота и честность, но я за все беру плату. Ты не можешь предложить мне ничего взамен.       — Кэйа сказал мне, что вы были близки. Я знаю, ты спасала его все три года, когда Дилюк был в отъезде. Делала ли ты это ради какой-то выгоды?       — Мне был нужен собутыльник.       И снова холод, сталь в ее голосе. Она — сердце, облаченное в броню. Она — разум, прикрытый щитом из опасений и расчетов. Альбедо понимает: они похожи.       Его решение рисковать собственной жизнью было продиктовано тягой к знаниям, изучением того, что доселе было неизвестно. Спасти Кэйю от смертельной опасности тьмы, — всего лишь побочная цель.       Но можно ли склонить ее, несострадающую и немилостливую? Склонить этой целью, проникнуть за мнимую защиту из убеждений и сложившегося мировоззрения, где главная ценность — собственное благополучие?       Он все же пробует:       — Ты спасала его раз за разом. Спаси еще раз.       Розария смеется, и алхимик понимает: они с Дотторе похожи своим смехом. Глубоким, с нотками насмешки и превосходства, не преступающими грань умиления, которую они находят в глупости и ребячестве других.       — Как можно спасти человека, который уже мертв?       — Любовь спасает.       — Любовь? — спрашивает она, наконец, поднимая взгляд. — Любви не существует. Той, о которой ты говоришь и в которую веришь и верят все вокруг. Почитай священные писания. В *** сказано о воскрешении верой и любовью, но это сказки, которыми вас кормят те, кто точно знает, что это выдумка, обернутая в искусный фантик. Сладкая конфетка, которая может заглушить боль и одиночество.       Она говорит тихо, медленно, не прерываясь:       — Но люди умирают одни. Станет ли тебе спокойнее, когда ты будешь умирать, медленно и мучительно, и тебя будет держать за руку тот, кто еще жив и не испытал горести смерти сам? Нет, напротив: ты будешь бояться. Смерть и одиночество едины.       — Дилюк доказал обратное. Кэйа оправился.       — Кэйа не оправился. Не видны ли тебе все следы, все его страдание, через которое он проходит день за днем? Он мертв давно, я стала свидетелем его конца. Он разлагается.       Новые мысли закрадываются в его голову. Ему непонятен человек, непонятен Кэйа и слова сестры.       — Разве могут люди жить изо дня в день и разлагаться?       Розария медлит. Отвечает заметно потускневшим тоном, полным тоски:       — Это называется «существование».       — Ты знаешь это?       — Да.       Он смотрит на нее с интересом, с жаждой любопытства понять, что может испытывать человек. Альбедо хочет расспросить о многом, но сознает одну важную вещь, возникшую совершенно случайно: сейчас не время. Это чувство неверности собственного желания узнать останавливает его. Алхимик спрашивает:       — Ты пойдешь со мной?       Розария раздумывает, прикрыв малиновый рассвет глаз веками, точно июльское небо заполонили густые облака. голос ее печален.       — Да, я пойду.       — Почему?       Альбедо понимает: они с Кэйей похожи.       — Не осталось причин жить.

* * *

      Метель бушует, резвится, заполоняет все пространство вокруг снежными хлопьями, бьющими по щекам. Ветры сильные, будто они впали в немилость самого Барбатоса, и он опрокинул свой кубок, расплескав вьюгу на долгие длинные мили. Альбедо улыбается удача, не иначе: он находит свой исследовательский лагерь почти в сердце непогоды, когда им грозит опасность заплутать в снежных холмах.       Он сбрасывает с плеча сумку, кремнем разводит огонь в печи. Тепло постепенно заполняет скудо обставленную пещеру. Перчатки примерзают к рукам, но все же не намертво. Пальцы покрываются тысячью уколов острых игл, стóит поднести их к открытому огню. Настолько близко, что пламя почти ласкает ладони. Треск горящих поленьев успокаивает перед грядущей встречей.       Второй Предвестник Фатуи, — жестокий, бессердечный человек, имеющий власть над целыми легионами, но предпочитающий оставаться в стороне, — так его описал Дилюк.       — С этим я бы поспорил.       Альбедо задерживает дыхание, стеклянным взглядом смотря сквозь искры. Это не в его голове.       Он здесь.       Алхимик медленно, словно змея, готовящаяся к нападению, оборачивается. Дотторе вальяжно сидит в кресле. Руки его свободно, даже несколько неоправданно рискованно, лежат на подлокотниках, безоружны; на губах простая расслабленная улыбка. Клинок сестры милосердия у горла.       Без сомнений: у него есть козырь в рукаве, вот только какой? Альбедо перебирает варианты, словно в агонии отбрасывая один и склоняясь к другому, но тут же сомневаясь и возвращаясь к первому.       Голос в голове, пространное «дыши» и подчиняющийся против воли организм. Дотторе сказал, что может управлять нейронами, но что, если ему под силу и приводить их к гибели, уничтожать, как надоедливых жуков под ногами? Возможно ли такое?       — Возможно, — отвечает Предвестник. — Этим я и пользуюсь.       Альбедо поднимается на нетвердых ногах.       — Розария, отойди от него.       Она, хранящая все это время молчание, недоверчиво отводит лезвие от горла, взглядом требуя объяснений.       — Расстояние для меня не помеха.       — Но тебе больно.       И в тот же миг багряная слеза, прочерчивая красную дорожку на коже цвета алебастра, медленно стекает вниз, скрываясь в дорогом черном мехе.       — Я могу пережить боль. Она — не самое страшное, что может случиться с человеком.       — Вы собрались здесь вести разговоры о философии?       Розария отходит в тень, и только лезвие отсвечивает яркое пламя. Альбедо снова переводит взгляд на Дотторе. Его рука изящным жестом вытирает кровь, и та пятнами расходится на белом платке.       — Как ты знаешь, я провел некоторые исследования с Теневой материей. У меня были образцы крови Альбериха. Рядом с ними Тень принимает неспокойное состояние.       — Знаю, — кивает алхимик. — В присутствии Кэйи было то же самое.       — Но гораздо интереснее то, что происходит, когда Тень соприкасается с кровью. Она меняет состав и отравляет. Это происходит только с кровью Альбериха, эксперименты с другими образцами не дали успехов, — Теневая материя попросту не резонирует.       — Это все?       Кажется, все-таки то была ловушка. То же самое Предвестник мог бы сказать мысленно. Зачем ему личная встреча, — до сих пор неясно.       — Не совсем. Ты должен увидеть это собственными глазами.       — Я бы мог провести опыты и самостоятельно.       Дотторе смеется, будто потешается над ним.       — Оу, нет… Ты не смог бы.       Внезапно все приходит в действие. Сестра сдавленно мычит, пытаясь всадить клинок в человека позади себя, но руки ее падают, а тело обмякает. Из тени выходят двое Агентов Фатуи.       — Не беспокойся, это был хлороформ. Она очнется через пару часов.       Альбедо вскинул руку, готовый сражаться.       Предвестник говорит спокойно, медленно приближаясь.       — Я не собираюсь причинять вам вреда.       — Тогда зачем ты усыпил ее?       — Она не согласилась бы пойти в лагерь. А ты, полагаю, достаточно благоразумен, чтобы не сопротивляться.       Кровь бушует. Альбедо осознает, что собственными решениями заводит себя и сестру в западню, выбраться из которой не представляется возможным. Надо было слушать Рагнвиндра и полагаться только на себя.       Дотторе поднимает его сумку и протягивает ее.       — Идешь?       Ветер понемногу перестает хлестать по щекам. Погода усмиряет свой грозный нрав, и на подходе к лагерю можно разглядеть клочки звездного неба. Луна все такая же бледная и мутная, едва светит за пеленой облаков. Предвестник ведет его к огромной клетке, где, присмотревшись, алхимик находит двух хилличурлов.       — Поначалу я решил, что Теневая материя может быть как-то связана с Каэнри’ах. Божественное возмездие неверующим.       — Но?       — Да, есть небольшое «но». Если кровь Альбериха меняется и как бы подстраивается, то с ними происходит нечто другое.       Он подносит факел ближе к прутьям решетки, — хилличурлы рычат и пытаются закрыться от света, расцарапывая свои маски.       — Это мужская и женская особи. Похоже на бешенство: они боятся света, не могут пить воду и изредка воют.       Дотторе отступает.       — Мари?       Правая вдруг навостряет уши и начинет что-то невнятно бормотать. Альбедо прислушивается и начинает понимать речь.       Хаос, хаос, хаос!.. Грядет война… Война, да… Война!       — Я не смог разобрать, но это что-то связное и не лишенное смысла.       — Она говорит о грядущем хаосе и войне.       Дотторе хмыкает.       — Тогда все ясно, — он достает сигару и поджигает ее. — Тень, хоть и приносит им мучения, но делает разумными. Рискну предположить, что хилличурлы находятся в процессе трансформации.       Народ, веками прибывавший в упадке, превратившийся в животных, может быть возрожден. Альбедо давится воздухом от осознания. Он смотрит на колонну на самом пике Драконьего Хребта.       Человек против бога.       — Ты нарушаешь небесные принципы. Хочешь возомнить себя богом?       — Человечество никогда не скрывало желание подчинить себе небеса. И я — не исключение, — Предвестник вдруг странно смотрит на него. Сквозь прорези маски виден его задумчивый взгляд. — Не все слухи, что обо мне ходят, правдивы.       — Почему я должен верить тебе?       — По той же причине, по которой доверился мне. Несколько раз.       Хилличурл кричит. Альбедо не успевает отшатнуться, но Дотторе отшвыривает его в сторону от прутьев, сквозь которые тянутся коричневые, покрытые шерстью руки.       Один! Один, один, один!.. Он должен быть один!.. Сын… ее сын… Убить! Он должен убить…       — О чем она?       Унимая сорванное дыхание, алхимик переводит, пытаясь утихомирить клокочущее сердце.       — Странно… Значит, их несколько…       — Кого?       — Таких, как Альберих. Восприимчивых к Тени. Она говорит о единстве.       — Постой, я не понимаю…       Дотторе бросает сигару в снег.       — Пойдем.       Альбедо в смятении идет за ним в шатер, озираясь по сторонам. Фатуи поглядывают на него недоверчиво, но к оружию не притрагиваются.       — Тексты написаны на каэнрийском. Мне удалось разобрать немногое. Если сможешь перевести их, дело пойдет быстрее.       Он достает из ящика древнюю книгу, ветхость которой витает в воздухе плесневелостью. Ее страницы местами порваны или покусаны крысами. Чернила кое-где расплылись. Дотторе листает до середины, бережно переворачивая старинную бумагу, а после отдает ее в руки Альбедо.       — Она есмь тьма. Конец всего сущего. Ее пришествие знаменует холод и войны, маровая язва, поглотившая всех живых существ. Мирское тленно, сгорит в ее божественном огне цвета звезд, сгинет во льде, цвета ночи. И имя ей — Лилит.       Предвестник молчит.       — Читать дальше?       — Нет, не стоит, — глухо говорит он. — Важен лишь этот фрагмент.       — Я бы не доверял словам фанатиков, живших шесть сотен лет назад.       Слышится смешок.       — Посмотри, кто автор.       Альбедо осторожно закрывает книгу, рассыпающуюся в руках, и смотрит на обложку. Там золотым теснением буквы складываются в одно имя. Рейндоттир. Сердце падает, и по телу проходит волна дрожи.       — Думаешь, это может быть правдой?       — Абсолютно точно. В отрывке, который я смог расшифровать, говорилось о неком Сыне Лилит, наделенном ее способностями. А если прибавить к этому Тень, которая стремится к Альбериху, то мы приходим к выводу: он станет Сыном, если хоть пальцем тронет ее. Пророчество правдиво.       — Я никогда не слышал о Лилит.       — Все ее упоминания были стерты из истории. Архонты выжгли все, что касается Лилит, из Ирминсуля. Видимо, не дожгли, — он указывает на книгу. — Она была богиней смерти, тьмы и ночи, властительницей звезд, пока в Каэнри’ах не случился катаклизм, после которого Архонты заточили ее. Мы ходим по ее могиле.       Альбедо присаживается на край стола, откладывая томик, написанный его матерью.       — Тьмы без света не бывает.       — Верно. Изначально было две сестры-богини, пока одна из них не захотела полной власти, но это не была Лилит. Это была Селестия.       — Вот, почему небо фальшивое… — алхимик хмурится, заправляя волосы за ухо. — Но почему вдруг Кэйа? Почему именно ему предназначена участь вершить правосудие над этим миром?       — Этого я не знаю. Оно и не важно. Главное, — не подпускать его к Темной материи.       Альбедо задумывается об этом спонтанно, но больше не в силах сдерживать свое любопытство. Все эти дни он думал о том, почему его отпустили, почему Дотторе вдруг изменил свое решение.       Быть может… они мыслят одинаково?       — Позволь мне спросить еще кое-что.       В груди возникает нервозность. Едкая, мрачная и тревожная. Он все еще трезво мыслит, — перед ним тот, кто убивает, кто может просочиться в сознание и узнать все секреты, кто носит титул Второго Предвестника Фатуи не просто так. Дотторе опасен, но свою опасность он скрывает за деликатными действиями и разговорами, снисходительным взглядом на все его промахи.       — Ты задал мне этот вопрос при нашей первой встрече. Я хочу узнать, какой ответ ты бы дал, — Альбедо медлит. — Что для тебя значит жизнь?       Его глаза, — марево полей сражений, где землю окропила кровь, — сщуриваются, ресницы цвета лепестков созревающих лилий-калл скрывают пьянящий интерес.       — Жизнь — это ничто. Она слишком коротка, чтобы что-то значить; слишком хрупка, чтобы пытаться ее сохранить. И жизнь — это все. У нее миллионы сущностей, каждая из которых не способна описать, что подразумевают под этим словом.       Он шепчет:       — Мы слишком глупы, чтобы понять ее.       Он шепчет:       — Но продолжаем делать все, чтобы постичь это знание лишь потому, что завидуем Богам.       — Я не завидую Богам. Я изучаю жизнь, чтобы…       Альбедо мнется, не зная, как продолжить.       — Чтобы что? У тебя нет никакой мотивации изучать жизнь, и ты делаешь это из-за программы Рейндоттир. Задавался ли ты когда-нибудь этим вопросом? Держу пари, что нет. Ты просто ослеплен жаждой знаний, тебе каждый раз мало, недостаточно. Ты не испытываешь зависти или ненависти к Богам, в тебе нет этих чувств. Она не вложила их в тебя. Ты — идеальный человек.       Снова.       Снова Дотторе говорит об искусственности его создания, о невозможности познать чувства.       — Я такой же, как и другие. Я смеюсь, когда мне радостно и плачу, когда мне грустно. А в данный момент испытываю раздражение, потому что ты никак не хочешь этого принять.       Предвестник улыбается. И вновь все так же: будто бы алхимик бормочет чепуху, будто бы не видит истины, когда она у него под носом.       — Плакал ли ты от радости? Хоть раз смеялся от грусти? Уверен ли ты в том, что не просто копируешь то, что уже видел?       — Быть может, это ты никогда не знал чувств. Знаешь их только потому, что роешься в чужих головах, читаешь мысли, а сам повторяешь за ними.       — Интересная гипотеза. Я тоже когда-то задавался этим вопросом. И начал создавать сегменты себя в разном возрасте, связанные с моими воспоминаниями. Они не могут, как ты говоришь, рыться в чужих головах. Я задавал им вопросы, и наши ответы сходились. Так что здесь ты неправ.       Альбедо зло выдыхает, заправляя волосы за уши и ловя себя на этой дурной привычке. Он пылает от гнева, — внутри все обуглилось до черных тканей и костей.       — Тогда я пойду твоим путем. Как ты понимаешь любовь?       Предвестник оживился.       — Любовь какую? Будь точнее, пожалуйста.       — Я спрашиваю, что люди чувствуют, когда любят друг друга. Что ты чувствовал, когда любил.       — Оу, — он встает, вальяжно и медленно. Склоняется над Альбедо. — Какой интересный вопрос.       Скальпель в его руке упирается прямо под кадыком, натягивая кожу, но не раня. Альбедо судорожно сглатывает, глядя в горящие алые глаза.       — Для меня любовь — это доверие. Полное и безграничное. Я мог вложить кинжал ей в руки и знать, что она никогда не обнажит его против меня. Я закрывал глаза и видел ее, мечтая встретиться следующим днем. Я хотел сделать ее счастливой. Умирал каждый раз, когда видел, как она плакала.       От его слов, голоса, — по телу идет дрожь.       — Любовь близка к смерти. Чем больше любишь, тем больше убиваешь самого себя. Меняешься.       Он говорит:       — Любовь — это сильнейший наркотик, действие которого затуманивает твой разум и может его разрушить.       Скальпель движется ниже, задевая шарф, который Альбедо так и не успел отдать. Движется прямо к сердцу.       — Ты знал, что у влюбленного выделяются главным образом три гормона, и если дозировка хоть одного из них будет выше, — человек обезумеет?       Лезвие впивается меж ребер через плотную ткань.       — Amantes sunt amentes. Старая, избитая фраза, так хорошо описывающая то, что может случится с человеком, если он вовремя не откажется от любви.       — И что же… — алхимик сжимает его запястье, не отталкивая, но и не подпуская ближе. — Ты не любишь?       — Любви для меня больше не существует.       — Мне так не показалось.       Дотторе скалится.       — Осторожнее, adamas. Ты играешь с огнем.       — La pietre non teme il fiume.       В нем, — шторм волнения, безумство. Стóит лишь коснуться губ, Альбедо теряет возможность мыслить. Они желанные, мягкие и нежные. Он срывает перчатки и касается щек, еще холодных от мороза. Тонет в поцелуях: долгих, мокрых и тягучих.       Дотторе — чистейший хаос, разрушающий то, во что Альбедо сотнями лет верил. Он — холодный аквамарин, размашистые движения толстой кистью по холсту подсыхающей краской.       Предвестник прижимает его к себе ближе, теснее. Так, что под атласной тканью алхимик ощущает мерное и спокойное биение сердца. Его же выходит из-под контроля, заглушает мысли и звуки.       Он чувствует странную тяжесть внизу живота. Как будто что-то скапливается внутри него в тугой комок, — и этого алхимик тоже раньше не испытывал. Он нехотя отстраняется, чтобы разглядеть бугорок на своих штанах и рдеет, закрывая ладонью горящие щеки.       — Что это?.. — голос до отвратительного сиплый и беспомощный. — Что ты со мной сделал?       Дотторе улыбается: то ли потешается над ним, то ли над сложившейся ситуацией.       — А твоя создательница оказалась умнее, чем я ожидал…       — Что со мной происходит?       — Ты всего лишь возбужден, в этом нет ничего страшного. Постой-ка… ты никогда этого не испытывал?       Альбедо весь сжимается, качая головой и молясь, чтобы это прекратилось как можно скорее.       — Я даже не имею представления, о чем ты говоришь.       — Оу, — Предвестник заговорчески шепчет: — Тебе определенно понравится.       Он прикусывает кончик перчатки и так элегентно ее снимает, что алхимик захлебывается в восхищении. Его руки, бесконечно изящные, растегивают пуговицы на рубашке так быстро, что кажется, скользят. Ведут по дрожащему мелкой дрожью телу от ложбинки меж ключиц до живота, а затем останавливаются на ширинке.       Когда ладонь касается пульсирующего члена, Альбедо хватается за все, до чего только может дотянуться: край стола, чужие плечи, волосы. Зарывается в них, накручивает и оттягивает. А из горла рвутся сладкие протяжные стоны. Мир пылает красками и особенно, — алым, в цвет его глаз.       Дотторе сжимает его, двигается вверх-вниз, и у него обворожительные, горячие руки, словно бархат наощупь. У него манящие тонкие губы, к которым алхимик приникает раз за разом, прикусывая и зализывая. Медленные поцелуи, до одури восхитительные.       Он давится воздухом и собственными стонами. Альбедо и не знал, что может быть настолько хорошо.       Тело содрогается. Оно достигает пика и бьется в экстазе, приятной неге. Живот пачкается в чем-то липком и теплом.       Когда сознание вновь собирается по кусочкам во что-то цельное, алхимик плывущим взглядом находит чужое лицо, точно вырезанное из мрамора, возвращаясь к этим губам, розовым и чуть припухлым. Ему вдруг нестерпимо хочется, — нет, он страстно желает, — чтобы этот рот, влажный и горячий…       «О чем я только думаю?..»       О мирском и бренном.       Дотторе смеется, прочитав его мысли, и вдруг развязывает синий шарф. Шелковая ткань укрывает глаза.       Альбедо слышит: Предвестник снимает маску.       Осторожными движениями, чтобы не спугнуть, — он помнит, что было в тот раз, — вслепую вытягивает руку. Чувствует щеку, потеплевшую и мягкую. Исследует, водя по губам и подбородку, не решаясь подняться выше.       Дотторе обхватывает его запястье мокрыми ладонями; теми, что могут не только убивать, мараться в крови, но и доставлять блаженство. Подталкивает выше, разрешает. Под подушечками пальцев плоть сменяется рубцами и шрамами, — тем, что скрывается под маской. Ему хочется увидеть это, сорвать с себя шарф, но Предвестник останавливает неразумный порыв.       — Не так быстро.       Альбедо кивает. Его укладывают на стол, а затем покрывают шею поцелуями, ключицы, — легкими укусами, и от этого он наверняка плывет, покрывается красными пятнами.       Нет, верно, Дотторе издевается над ним.       — Что ты творишь…       — Да брось, тебе же нравится.       — Нет, я сейчас скончаюсь от этих мук.       — Скорее вознесешься в Селестию.       Язык касается головки, — Альбедо теряет связь с реальностью. Кричит, извивается и стонет, сходит с ума.       Он снова в этом буйном океане, снова тонет и пытается всплыть, но каждый раз волны топят его утягивая на самое дно.       Альбедо что-то шепчет, сам того не разбирая. Сжимает локоны, путает их, царапается ногтями. Пытается дышать, но это невозможно, когда Дотторе делает с ним такие вещи.       Дыхание загнанное и тяжелое. Когда все кончается, он едва может управлять своим телом, задыхаясь не то от чахотки, не то от того, что произошло.       Предвестник убирает шарф, вновь завязывая его на шее, стирает капли с живота и застегивает пуговицы. Алхимик с трудом может приподняться и сесть.       — Ну как?       Он все еще подрагивает, все еще багряный и донельзя смущенный.       — Божественно.       Альбедо мнется, распуская растрепавшиеся косы, отводит взгляд.       — Это был секс?       — Нет. Всего лишь прелести минета.       В голову не лезет ни одного слова. Молчание перерастает в какую-то неловкость, — алхимик судорожно ищет пути отступления и хоть какого-то выхода.       — Заплетешь меня?       Это самое глупое, что можно было придумать. Но предвестник почему-то соглашается, бережно расчесывая волосы.       — Почему именно эта прическа? — вдруг спрашивает он.       Алхимик пожимает плечами.       — У мамы была такая. Я часто за ней повторял, вот как-то и привык.       Дотторе останавливается, напряженно замерев.       — Тебе стоит убраться отсюда немедленно.       Он подхватывает со стола скальпель и говорит:       — Аякс здесь.