The Tower

      Я и Кэйа, мы были похожи.       Он был тем, над кем насмехались, чьи конспекты рвали и изрисовывали. Сотни раз я видела, как он смотрит на своих обидчиков, сколько злости и обиды в его взгляде.       Я была той, кого презирали тихо. Наследница клана Гуннхильдр, одного из самых знатных и древнейших в Мондштадте. Правильная, тихая Джинни, которая и пальцем никого не тронет. Надо мной никогда не издевались так, как над Кэйей, — в открытую, с громким смехом, — напротив: с шепотком за моей спиной. Кэйа понимал меня, как никто другой.       Дилюк всегда вступался за нас. Какими бы сильными и могущественными ни были отпрыски кланов, он всегда вставлял свое слово или, если на то пошло, лез в драку.       Иногда мне казалось, что он готов умереть за своего брата.       Я помню, как дождь бил по стеклу. Нескончаемо, капля за каплей все сильнее. В тот вечер все оплакивало смерть Крепуса. Я вспоминала, как еще днем залечивала разломанную кость Кэйи, с каким тихим ужасом он на меня смотрел. Пелена отчаяния, за ней, — страх.       Я была рядом с Кэйей, когда он выбирал гроб. Помню, каким было выражение его лица: хмурое, замученное и до боли уставшее. Его взгляд бегал с одного гроба на другой; его руки потряхивало, когда он ставил подписи на документах.       Ему было тяжело, сколько бы Кэйа этого ни отрицал.       Возможно, он и питал какие-то чувства к Крепусу. Что-то наивно-детское, иррациональное.       Я знала это, потому что росла без отца. Мое счастливое детство закончилось, когда мне было всего пять лет, но воспоминания остались яркими. Я помнила белоснежное платьице, бантики на двух хвостиках. Я видела отца с другой женщиной.       Было больно и страшно.       Мать, носившая мою сестру под своим сердцем, узнала все позже. Они ругались без умолку, пока я плакала навзрыд в своей комнате, слыша их крики.       В конце концов, они развелись, разделив меня и Барбару. Мы все еще могли видеться, но она росла… другой.       У нее не было матери. У меня не было отца.       Я помню, как мысль о моей сестре скользнула в сон, и я ненароком проснулась. Рассвет пробивался сквозь изумрудные шторы, окрашивая комнату в зеленые тона.       Время на часах — пять одиннадцать.       Пять часов, одиннадцать минут и стук в дверь. Настойчивый и громкий, которого хватило, чтобы разбудить меня. Я накинула на плечи первое, что попалось под руку, — нежную мятную сорочку, подарок Лизы, — и побрела в прихожую.       Почему-то все сохранилось в памяти четким: и смешные тапочки с белыми помпонами, и распущенные локоны, и отражение в зеркале, мельком. Я была заспанная, еле разлепляла глаза и ссутулилась.       Я произнесла:       — Кто?       — Лоренц! Я с Кэйей, открывай дверь, живо!       Мне не понравился его тон. В те крошечные секунды, когда рука поворачивала замок, я начала волноваться, — мало ли что взбрело Альбериху в голову после смерти Крепуса?       — Если… — и это было единственным словом, которое слетело с моих губ.       Я не смогла толком увидеть Лоренца, даже лица Кэйи, — только огромную кровоточащую рану на его спине, застывшую коричневую кровь вперемешку со свежей на рубашке. Кэйа еле держался, повиснув на нем.       — На кухню. Стол, — выпалила я, указывая на дверь дальше по коридору.       Тапочки скользили по паркету, приходилось цепляться за стены, чтобы не упасть. Я сорвала Глаз Бога с пояса и бросилась на кухню, чувствуя собственные эмоции в холодных ветрах, окутавших руку.       — Что, черт возьми, произошло, Лоренц, что, блять, с ним случилось?..       Я шептала это, разматывая марлю, перебирая бутыльки в аптечке, чтобы хоть как-то отвлечься. Мне не было дела до его ответов, мне бы понять, как подступиться к сгоревшим краям плоти.       Лоренц поправил русые волосы, сложил руки на груди и с кислым лицом сказал:       — Думаешь, я знаю?       Он продолжил:       — Он чуть с коня не свалился, когда я его увидел.       Я резко остановилась, зацепившись за кристаллики льда меж волдырей. Они были белыми, немного прозрачными, и постепенно таяли на покрасневшей коже.       — Лоренц, ты с ума сошел лед к ожогу прикладывать?!       Он с непониманием уставился на меня, будто я сморозила полнейшую чепуху.       — Я не прикладывал никакого льда, — сказал он, похлопав себя по черной жилетке. — Где я, по-твоему, его бы достал?       Кэйа резко дернулся, шипя. Он двинул рукой, и из кармана его форменных брюк что-то со стуком упало на пол.       Это был чертов Глаз Бога.       — Твою мать…       Кэйа смотрел на меня единственным глазом, еле дыша.       — Джи…       — Тихо-тихо, не говори, — моя ладонь гладила его по мокрым слипшимся волосам, совершенно отрешившись от тела. Я была в ужасе, и пыталась успокоить не то его, не то себя. — Сейчас станет полегче, сейчас…       Лоренц развел настойку лилии-каллы в воде. Это была пытка: видеть, как Кэйа пьет, воя и рыча от малейшего движения. Он обессилено опустил голову на столешницу, прикрывая глаза, едва не плача от боли.       Я знала, что не смогу залечить такую рану. Ожог второй степени, возможно, третьей, — осталось лишь молиться Барбатосу, чтобы мышцы не были повреждены. Из вскрытых волдырей вытекала отвратительная белая жидкость. Кэйе было тяжело даже дышать.       Рубашка пропиталась кровью и прилипла к коже. Я принялась осторожно ее отдирать, но Кэйа не мог не сопротивляться болезненным прикосновениям. Надо было промыть рану, но Альберих попросту не вынес бы этого, сколько бы настоек в нем ни было.       Я сказала:       — Держи его.       Я сказала это и продолжила тянуть ткань на себя под вопли Кэйи, слыша его нечеловеческие терзания. К концу, когда разрезанные лоскуты рубашки валялись у моих ног, он часто тяжело дышал сквозь сомкнутые зубы.       Мой Глаз Бога засветился, когда я приложила руки к нетронутой коже и зашептала первое, что пришло на ум. Я думала о своей сестре, которая делала это тысячи раз в церковном лазарете. Она знала, как пахнет горелая плоть. Я не смогла уберечь ее от этого.       Кэйа не шевелился.       — Жив, — после моего испуганного взгляда ответил Лоренц. — Сознание потерял.       Так было даже лучше. Он не мучался, пока я промывала рану и накладывала марлю поверх нее. Лоренц помог мне перенести его на кровать.       Я присела на диванчик, ощупывая свое лицо грязными руками. Это все казалось страшным сном: смерть Крепуса, раненый Кэйа… Рана была от клеймора, я точно знала это. Я знала, кто ее оставил.       — Не говори никому про это.       — Могила, — улыбнулся Лоренц, но на моем лице пронеслась тень.       — Хватит с меня упоминания смерти за последние сутки.       Он подмигнул мне и ушел, оставляя наедине с этим кошмаром. В голове не укладывалось, как Дилюк мог ранить Кэйю? Своего названого брата, того, кто еще несколько часов назад успокаивал его и прижимал к себе.       Что могло произойти, чтобы так рассорить их?       В ванной я оттирала от рук кровь, смывала с лица усталость и думала об этом. Смотрела на себя и видела в своих глазах страх. Кэйа был дорог мне. Дороже Лизы или кого бы то ни было.       Он не разговаривал со мной. Ни через день, ни через два. Я видела все его мысли во взгляде, но в то же время не могла различить ни единой. Кэйа просто существовал, тяжело вздыхая от временами простреливающей его боли.       Конечно, его состояние улучшилось, но я была не всесильна. Как бы сильно я ни старалась, — тогда было бы счастьем, если бы он просто начал сидеть. Кэйе приходилось заново учиться самостоятельно ходить.       Кэйа часто шептал что-то во сне, дергался, а потом и не спал вовсе. Два дня, проведенные рядом с ним, казались мне вечностью.       На следующий день мне пришлось идти в Церковь. Много кто собрался проститься с Крепусом, но внутри были только самые близкие люди.       Моя сестра отпевала его, а я стояла рядом с Дилюком. Он смотрел на своего отца, его лицо опухло от пролитых бессонными ночами слез, глаза потускнели. Но Рагнвиндр не плакал. Было в нем что-то сломавшееся и что-то новое. Оно плавило пространство вокруг и сжигало воздух.       Я не нашла в себе сил передать ему свои сожаления, а он и не просил. Дилюк посмотрел на меня, взглядом моля не говорить ему все то, что стремятся выразить все знакомые его отца. Ему приходилось улыбаться сквозь стиснутые зубы каждому из них.       К концу отпевания, когда свечи в руках расплавились, а фитиль сгорел, Дилюк подошел к гробу. Он бесцветно смотрел на лицо своего отца, будто все еще проживая внутри мысли о его смерти.       Дилюк видел, как его отец умирает у него на руках.       Дилюк стоял тогда рядом с гробом.       Дилюк знал, сколько всего на него свалится.       И все же тогда Рагнвиндр был маленьким мальчиком, потерявшим отца. Он прикоснулся губами к бледному лбу без единой морщинки; он похолодел. Дилюк понял, что навсегда потерял отца, но всю церемонию сохранял самообладание.       Крышка гроба захлопнулась и ненароком убила того яркого и дружелюбного Дилюка, которого я знала.       Гроб вынесли на задний дворик Церкви, где хоронили только самых именитых людей. Его опустили в яму. Рядом, на двух крестах, были написаны имена и даты. Манэ и Веспер Рагнвиндр, — дедушка и бабушка Дилюка.       Я помню, как Дилюк приложил ладонь к крышке гроба, как его губы шепнули что-то совсем тихое, как он бросил землю. Смотрел на свои руки так, будто они все еще были в крови.

* * *

      Кэйа спросил меня, что произошло. Что происходило все то время, пока он лежал без сил. Было непривычно слышать его голос хриплым, убитым и опустошенным. Я рассказала ему о похоронах, и его лицо почерствело.       Не мне его винить.       Он спросил у меня кое-что еще. О Дилюке. Что тот чувствует. Не нужна ли ему помощь. Я слышала его вопросы и не могла понять, насколько сильно нужно любить человека, чтобы беспокоиться о нем после того, как тот обнажил против тебя свой клинок.       Единственный свет в глазах Кэйи появился, когда он спрашивал меня о Дилюке.       Что я могла ему ответить?       Только то, что Дилюк не подпускает никого к себе.       Губы Кэйи растеклись в мягкой, но грустной улыбке. Он сказал, что так и думал.       Это был четвертый день, когда я лечила раны Кэйи. Я разговаривала с ним ни о чем, — это было лучше безнадежного молчания. Мы обсуждали какую-то старомодную книгу, которая запала мне в душу, но вызывала смех у Альбериха.       Я услышала стук в дверь.       Я открыла ее. Увидела какие-то коробки на пороге и удаляющегося Рагнвиндра.       — Дилюк? Зайдешь?       Он замер на несколько мгновений. Ссутулился, но поднял голову вверх, расправил плечи.       — Кэйа у тебя, да?       Я кивнула, пытаясь уловить малейшие изменения его мимики.       — Здесь все его вещи. Передай, что ему запрещено ступать на порог Винокурни. Поместье я уже выставил на продажу.       — Ты выгоняешь его из собственного дома?       Он медленно подошел ко мне, обдумывая каждое слово. А, быть может, сдерживая свой гнев.       — У Кэйи никогда не было дома. Он притворялся, что любил мою семью. Он — это змея, которую мы греем день ото дня на своей груди.       Я уже открыла рот, чтобы возразить, но Дилюк сказал:       — Я ненавижу его. Мне все равно, что с ним станет.       — Дилюк, ты ранил его.       — Он предал меня.       В тот момент, когда он смотрел на меня сверху вниз и тихо прошептал эти три слова, я засомневалась в правильности своих решений.       — Да, черт возьми, как?       — Я — не он, — Дилюк оскалился, будто одно лишь упоминание Кэйи отдавало желчью. — Пускай сам рассказывает свою гребаную историю жизни. Он меня предал, Джинн. Тогда, когда я нуждался в нем, Альберих предал меня. Следом за мной будет Мондштадт, будь уверена.       Я и Дилюк, мы знали Кэйю столько лет.       Или мы знали лишь то, что он нам позволял знать?       Я смотрела Рагнвиндру в глаза и пыталась найти там чувства: горечь, злость, обиду, остатки привязанности… Но все, с чем мне пришлось столкнуться, это каменная стена, возведенная в день смерти Крепуса. Дилюк был опустошен и ранен. Казалось, что даже разбит. На его бледном лице залегли тени; он стал молчалив и угрюм.       Я спросила:       — Что ему сделать, чтобы ты простил его?       — Перерéзать себе глотку. Я буду благодарен.       Он ушел. Он просто ушел, оставив коробки с вещами брата, — брата ли теперь? — перед моим порогом. Я не знала, как сказать Кэйе о том, что Дилюк больше не хочет его видеть; что он ненавидит его и считает, что тот его предал.       Я коротко вдохнула, унимая дрожь и волнение. Кэйа умел читать все по лицу, обмануть его было практически невозможно.       Но Кэйи в комнате не было.       Его не было на изумрудных простынях кое-где испачканных кровью и мазями. Альберих даже передвигался с трудом. Где он мог быть? Я искала его везде, в каждой комнате, но никак не могла найти.       Я постучалась в ванную раз или два, и мне никто не ответил. В доме не было вообще никаких звуков кроме моего колотящегося сердца. Мне не хотелось думать про то, что будет за этой дверью. Я сходила за отмычками и через считанные секунды вскрыла замок, откидывая полосу света в полумраке ванной, где горела единственная свеча.       Кэйа лежал в ванной. Лежал так, будто бы был трупом, но его кожа все еще была теплой, а сердце билось. Я видела, как с каждым его ударом кровь пульсировала в ледяную воду. Я смотрела на отпечатки его ладоней на кафеле. Он написал огромными буквами на стене «прости».       Я прикоснулась к его предплечьям дрожащими пальцами, шептала молитвы срывающимся голосом. Я вытаскивала его из окровавленной ванной.       Я возвращала его к жизни.       Я смотрела на то, как он меняется. Как становится старше и отрекается от всего того, что раньше принадлежало ему. От жизни в родовом поместье, от фамилии своего брата. Едва не отказался от его места в Ордо Фавониус.       Я видела, как он медленно гаснет.