Humanity

" — Знаете, не наша ж вина в том, что у некоторых людей судьба такая? Незавидная" Судьба существует лишь для тех, кто в нее верит, однако уже которое утро подряд, Ги Хун не просыпается, а воскресает, стоит с улицы просочиться лишь малейшему шороху. Он выдергивает его резко, хлестко, словно щелчком бича по голому телу. Мужчине тяжко даже приоткрыть глаз, знает, что двинув рукой — завалит пол тонны бутылок. Они покатятся по полу, разбудят Ен Иля, что смежил веки минут двадцать назад, возможно на них опять кто-то через стенку наорет. Ен Илю ночью было так плохо, что время от времени у того закатывались глаза. Его пробирал то жар, то холод, то странный мандраж, что цокотом перескакивал по стенам. Последствия их маленького побега — катастрофические. Опытным путем было выяснено, что у тяжелых нравом людей и судьба бывает тяжелая. Бывший ведущий мучился за свои деяния сполна. И не то, чтобы его было так уж жаль. Жаль было тех, кто навсегда на этом клятом острове и остался. Жалко было его дочь, что своего отца возможно больше и не встретит. Жалко жену Ен Иля и его нерожденных детей. Жалко Джун Хо, что так отчаянно старался спасти убийцу. Жалеть того, кто простудился, пока спасал свою шкуру, в холодном проливе меж островом и материком — он не собирался. Ги Хун и сам немного продрог. Руку все еще сводило спазмами, а позвоночник тянуло так, словно вот он пик, что отделяет взрослого, крепкого мужчину от покупки пояса из собачьей шерсти. Из занавешенных штор не совсем ясно сколько времени и стоит ли ему вообще шевелиться. И больше не в боли дело, а в том, кому он ее может причинить. Кровать для двоих была такой узкой, что и эту, и прошлую ночь, пришлось коротать вместе. Лег бы на пол, да продувало так, что пакет из-под лапши, уже который час курсирует по засраной комнате. — Вы спите? Мужчина позади совершенно точно даже не ложился. После сна голос у него другой: охрипший, тихий, голос человека над которым годы уже взяли свое. Ги Хуна, пока это зло обходит стороной. А то, что сердце болит и жить не совсем хочется — следствие произошедшего коллапса. Номер четыреста пятьдесят шесть давно понял, что если игры и смиловались над ним, то время к нему совсем неблагосклонно. Говорить с человеком, от которого все слова встают поперек горла — не то, чтобы не хочется. Попросту невозможно. — Не уверен. Если быть откровенным, он уже давно ни в чем не уверен. Есть ли смысл зарываться в чем-то, если еще двое суток назад они играли в странные игры, на странном острове, а сегодня, на его месте лишь дымящиеся руины. Сбежать оттуда — оказалось проще, чем он думал. Бросить всех, кто там есть — задача на порядок сложней. Он знает, что пережить произошедший апокалипсис не по силам было бы даже Будде. Не то, чтобы он на него рассчитывал, но рассчитывать на себя — в действительности наиглупейшее решение. — Будто бы нам надо вставать. Мы давно не ели и я уверен, что вы так же зверски голодны. Ен Иль говорит так, будто бы он сейчас сам встанет и пойдет. Ги Хун чувствует холод его тела, чувствует как дрожит его рука вырисовывающая нежный узор у него на лопатке. К нему бы не стоило поворачиваться спиной, но и лицо это — не так выносимо. — Я спущусь в магазин. Он помнит, что под ними точно есть старая круглосутка. Он помнит, как частенько ночевал в подобной, когда совсем уж было стыдно перед матерью. Помнит, как старая госпожа все грозилась огреть его веником по голове и вызвать полицию, однако никогда не била и никогда никого не вызывала. Ее жалостливое, материнское сердце болело, ее ребенок вероятно давно вырос и перестал ее навещать, однако Ги Хун при определенном освещении был на ее сына чем-то похож. — Один? В голосе слышен плохо скрываемый хрип. Такой бывает, когда пытаешься не закашлять, хотя горло раздирает, а от зуда хочется снять кожу. — Вы больны. — Разве, это Ен Илю не очевидно? — Что именно вы чувствуете? — Не очевидно ли, что он не потащит его с собой, как бы херово самому ни было? — Я попытаюсь что-то придумать. Каждая попытка встать — холод и головокружение. Тошнота от каждого движения и ощущение, что любой шаг приведет к болезненному падению головой об стол. Пол такой грязный, что к нему прилипают ноги. Пролитый алкоголь и газировка, невесть как сюда попавшая, рассыпанные по полу мятные леденцы. На другую закуску им бы и не хватило. — Это не страшно. То, насколько я болен, решат оставшиеся деньги. Если не будет хватать на еду, то воздержитесь от трат на лекарства. На низком столе — три мятые купюры по десять тысяч вон. На такое в приличном районе не разживешься и ужином однако вопрос напрашивается сам: — А если это что-то серьезное? Жалостливость никуда не делась. Он не всерьез, но думает, что не хочет для Ен Иля худшего, что есть сейчас. Все, что у того было — он потерял. Возможно, на них охотятся. Возможно, его деньги давно растаскали рабочие, а когда он вернется домой — его будет ждать поддон с десятью тысячами вон и круговая порука начнется заново. Он не желал себе этих денег, но и остаться без них — нечто сродни самой смерти. Они привели его в игру однажды, привели бы еще раз, будь он чуть менее человечным. Ен Иль позади ерзает. Пытается полностью отобрать одеяло и его озноб чувствуется. Он не теряет легкость мысли, произошедшее не сбивает его с толку, будто все и должно было так кончится. Будто Ги Хун не ненавидел его до разоружения. До такого скрипа в зубах, что временами он мог быть даже оглушающим. — Предполагаю, что у меня будут неприятности. Легкая улыбка витает в воздухе, однако, это — абсолютно не смешно. — Может вы не заметили, но они у нас теперь общие. Проблемы. Неприятности. Несчастье. Невезение. Неудача. Синонимы к его жизни. Будто бы хочется ждать просветления. Момента, когда станет лучше и Ен Иль наконец предстанет пред всеми на страшном суде, а не будет лежать в его кровати и строить из себя святое непричастие. — Предполагаю, что тогда не повезет нам обоим. В его мире все так просто, что хочется в него попасть. Ги Хун проходится до стола и сует мятые купюры в карманы рваных спортивок. Он не знает, кому они принадлежали раньше, они валялись в комнате, в которой с прошлых жильцов убираться и не думали. За сто тысяч вон и не было варианта приличней. Да и не успел бы никто убрать. Когда два очумелых тела буквально всовывают хозяйке деньги, не останавливаясь выхватывая ключи — последнее о чем думаешь — эти два очумевших тела беспокоить. — Оставьте шутки до лучших времен, Ен Иль. — Хочется разбить ему лицо и совершенно этого не стыдиться, — то, что произошло… Трагедия. — И к ней этот человек безразличен. Он упивается собственным спокойствием, время от времени покашливая простывшими легкими. — И вы ей виновник. Сдал бы вас прямо сейчас, но боюсь, что это лучшее, что с вами может случиться. Наверняка у него есть связи. Он не сядет в тюрьму, сколько ни сажай, но и на самосуд рука отчего-то не поднимается. Еще трое суток назад он был готов собственноручно оторвать ведущему голову, но весь его сладострастный эскапизм осыпался леденцами по полу. Когда берут за руку и говорят бежать — ноги двигаются сами. Страх смерти, что тупился на протяжении двух лет — режет так, что моменте сердце едва не останавливается. Забываешь и про месть и про всю эту затею с убийствами. Все что сейчас имеется — собственная жизнь, которую так настойчиво пытаются спасти. Он обвиняет лично Ен Иля во всем, что там произошло. Однако сам Ен Иль эти обвинения крутит вокруг своей оси. Безразличие колит по нервам больно. — Если хватит, возьмите мне соджу. Ги Хун первый раз за прошедшие сутки оборачивается, дабы отыскать совесть в чужих глазах. Он их даже не видит. Две черные бездны, что поглощают фиолетовое свечение с улицы. Вся она — фиолетовая. Праздник жизни, где в ряд стоят самые задрипанные клубы Сеула, окрашивая улицы в те цвета, в которые только могут. Мужчина на кровати пытается что-то нащупать на чужой половине. Ен Иль на Ги Хуна не смотрит и он очень надеется, что тому стало невыносимо стыдно. — Если вы ищите телефон… — Я помню, что он утонул. От шума закладывает уши, а вся эта молодежная музыка, на данный момент кажется самой большой их проблемой. Не мальчики уже. Им бы дачу в провинции и выводок курей, штук на пятнадцать. — Не пытайтесь встать. Я сейчас приду и со всем вам помогу. Если вы искали воду, то она у вас в ногах. Раздраженность притупляется, когда он помогает ему, передавая бутылку прямо в руки. Когда пытаешься помогать нуждающемуся — это всегда ощущается как нечто приятное. Когда думаешь о том, кто этот человек и почему ему помогать не особо-то и хочется — все еще терпимо, однако от некого тепла внутри не остается и следа. Его откровенно метает. Странно теряться в желаниях настолько сильно. Когда ненависть отпускает и нет ничего, помимо опустошения и тихой злобы — жизнь ощущается как полная хуйня. “ — Человек — человеку волк, Ги Хун. Родились с зубами — живите хищником.» В магазине полки полупустые, а с его ограничением в бюджете — все кажется соразмерным стоимости крыла от самолета. Было довольно странно вспоминать о огромной стопке денег, когда в уме складываешь две порции лапши с бутылкой соджу. Им бы добавить рисовой водки или по бутылке пива, однако в том случае денег не хватит уже на лекарства. Он не хотел, чтобы Ен Иль умирал. Будет странно оставить его тело на кровати и уйти в свою лучшую жизнь, позабыв и о нем, и об играх, и об острове. Не получится закрыть его труп в квартире и пойти пропивать оставшееся состояние. Он бы предпочел, чтобы того судили, однако желать смерти в данных обстоятельствах — невозможно. Он чувствует, что стал Сан Ву больше, чем тот был сам. Ги Хун помнил о его сомнениях, о том, как же страшно ему было умирать. Помнит, как тот потерялся в себе и в конечном итоге сгинул, оставив его мокнуть в искусственной воде. Ему понадобилось слишком много времени, чтобы его понять. Чтобы понять собственное лицемерие. Чтобы вспомнить о том, как сильно он хотел отомстить за Сэ Бек забывая, что он первым хотел поднять на безоружного нож. Лампочка на входе мигает и в отражении панорамного стекла, мужчина понимает как тупо стоит с лапшой, заграждая проход. Вспоминаются все деньги, что он раздал и растратил. Вспоминается каждая потраченная им когда-либо вона. Он не понимает, имеет ли это вообще какое-то значение, или нет. Могла бы его жизнь стать лучше, если бы десять лет назад он бы не всадил три тысячи вон на шоколадку? Было бы кому-то лучше, если бы он сел в этот чертов самолет? А может надо было все бросить? А может, не будь он таким эгоистом, на острове бы выжил кто-то еще? А может… — У вас только лапша и соджу, господин? Женщину за кассой он явно напрягал. Стоял тут, сожалел о несбыточном, глупо уставившись в прилавок прижимая к себе бутылку так, словно от нее зависела его жизнь. — Да. Ей за прилавком, явно не хватало места. Госпожа была в теле и едва поворачивалась, на своем крутящимся стуле. — Не густо. Но эта лапша вкусная, возьмите к ней сыра, не ошибетесь. Ги Хун усмехается, глядя на ее неловкие попытки пробить штрихкод. Кассовый аппарат у нее старый, неказистый, его бы сменить пора, но все в этом месте кричит о том, что даже хорошая годовая выручка не сможет покрыть счета за новую кассу. — Когда-нибудь. — Когда доберется до своих денег. — Мне без пакета. Однако, она все равно берет черный полиэтилен и складывает в него продукты. — Бесплатный. А с вас — двенадцать двести, ровно. За такой сервис и денег не жалко. Женщина, несмотря на лишний вес — красивая и ухоженная. На ней новогодний свитер с оленями и круглые очки. Он передает ей деньги и становится легче. Он знает, что эти деньги не пропьют и не прохерят на ставках. — С праздником вас, сонбэ. Берегите близких и приходите еще. На бейджике написано — Ким Ха. Она кланяется ему, когда он отходит и вера в человечества начинает возвращаться. Он не помнит, что за праздник, какой сегодня день или месяц. Он не уверен ни в чем, кроме того, что эта Ким Ха — хороший человек. Такие люди — красивы, они делают эту жизнь красивой. Заставляют забыть о пережитых ужасах, даже если колени все еще дрожат при ходьбе. Эта улица не похожа на приличные районы города. Тут вывески есть и на турецком и на арабском, а контингент разниться от пьяных индусов, до веселых китайцев, что за последние трое суток, все же смогли выбраться из клуба, лишь для того, чтобы перейти в соседнее здание на опохмел. Даже удивительно, что никто не блюет и не дерется, всем будто бы нет до него дела. Тут есть все: загадочные боги в нейлоне, озабоченные, дикие смертные. У них с Ен Илем не было времени думать, куда заявиться после их маленького побега. Ги Хун даже не помнит, как они досюда дошли. Он явно был в состоянии такого ужаса, что мужчине пришлось его едва не затаскивать. Они могли бы разойтись по домам. Нет разницы, где пересиживать весь этот горизонт событий. Ен Иля не так уж и волновала его смерть или то, что он может все-таки попасть в руки тем, кто за ними может охотиться. Но будто бы для него есть некая сладость от прибывания на самом дне. Он пошел на игры со скуки, а теперь со скуки лежит у него в кровати и ждет, когда ему принесут еды. Он намного более выносливый, чем показывает, он намного более сильный и крепкий. Но почему-то уже который день хочет, чтобы о нем заботились. Ги Хун обязательно ему за это предъявит. Нет никакой прелести в том, чтобы выхаживать того, на чьих руках было столько крови. Он кажется себе пособником, ему кажется, что таким образом он оправдывает Ен Иля, покровительствует ему. Стирает его грехи, одним лишь спокойным словом. Когда он заходит в аптеку, там не оказывается нужных лекарств. — Тут поблизости есть еще аптеки? А парень за прилавком, не отрываясь от телефона чеканит что-то вроде: — Нет. И вот именно от этого Ги Хун ненавидит безразличие. Оно никогда не направлено в одну сторону и почти всегда порождает цепь самых злачных неприятностей. Разве сможет он нормально жить видя, что Ен Илю плохо? Слушая его охрипший голос и чувствуя, как под ним вибрирует кровать, как бы он ни пытался свою дрожь сдерживать. Он предпринимает последнюю попытку. — Точно? Может у вас есть хотя бы леденцы от горла? Хоть что-то в этой раздолбанной аптеке должно же быть? — Девятнадцать двести. У Ги Хуна бы сейчас разъехались глаза, но что-то подсказывало, будто надо поберечь гордость. В трудные времена — это единственное, что остается. — У меня только восемнадцать. — Выглядеть жалко — никогда не стыдно. Стыдно тогда, когда человек стыдиться что-то предпринимать, — и куриная лапша. Парень закатил глаза так, будто мужчина уже несколько суток его без устали донимает. — Папаш, да ну какая к черту куриная лапша? Он достает из пакета цветастую упаковку лапши с мультяшной курицей на обороте. Он такую никогда не покупал и не знал, гнала ли продавщица о том, что она умопомрачительно вкусная. — Вот. Паренек явно теряется меж догадками. В правду ли этот человек предлагает доплатить ему лапшой или просто жирно шутит. Удивляет, что он еще чему-то удивляется, работая в таком-то райончике. Да у него тут день через день должны расплачиваться не то, что лапшой, а телом, коровами и лаптями. Кто до чего додумается. В него едва не кидают блистером с таблетками. Утягивают протянутые деньги, забирают лапшу и просят выметаться. Он и отвык к такому отношению. За два года социальной изоляции, обложенный деньгами с головы до ног — многие чувства притупляются. Мир сияет разноцветными красками. Жизнь кажется красивой, однако Ги Хун быстро понял, что здесь ему нет места. Раньше — возможно. Ему было здесь место две недели, месяц назад. А сейчас — он будто вписал себя в эти улицы собственноручно. Вписал себя кровью тех, кого похоронил под обломками этого острова. Кровью своих друзей и несчастных знакомцев. Сан Ву, Сэ Бек и Чжон Бэ. Игроки 222, 120 и 388. Их будто и не было. Еще неделю назад они были, а сегодня от них ничего не осталось. И во всем этом — вина исключительно Ен Иля. Того самого, что в начале казался его единственной поддержкой и опорой. Того самого, что обернулся для него настоящим кошмаром. Неподъемным грузом, который уже второй день он тащит у себя на спине. Его бы бросить и не париться, однако это — не выходит физически. Он знает, что справедливости нет, но и представить было нельзя, что именно он — собственноручно, эту справедливость и задушит. Перед покосившимся трехэтажным подъездом, он прибавляет шагу. Он и запамятовал, что его ждут. Легко сейчас сожалеть о тех, кому это не надо. Мечтать о том, что он сделал бы раньше, как мог их спасти. Легко представлять в голове миллиарды вариантов развития событий, где тот или иной человек остался бы жив. " — Почему вы злитесь на меня? Наша ли вина в чужой глупости?" Квартира встречает его надсадным кашлем и полураздетым Ен Илем рассматривающим себя в ростовом зеркале. Все его тело — синяки и шрамы. По ним можно изучать его биографию и то, с каким остервенением он вырывал победу в собственной игре. На нем ничего, кроме ужаснейших на вид штанов. Ими бы полы мыть, но отчего-то кажется, что они Ен Илю идут. Его тело не выглядит на пятьдесят. Но сомнений в том, что нутро его давно перегнило — абсолютно не было. — Ен Иль, сядьте на кровать, сквозняк же. Он чувствует его даже через ботинки. Подходит к мужчине сзади и не понимает, что в токсичном зеленом свете из окна можно рассматривать. Он с трудом различает даже свое лицо, на которое мужчина впереди полу-обернулся. — Почему вы продолжаете меня так называть? Вопрос странный. Да пусть благодарен будет, что он все еще заслуживает зваться по имени! Ну, точнее Ги Хун мысленно это право не отобрал. Он мог бы бранить его, обзывать или игнорировать. Только, были бы ли в этом хоть какой-то толк? Вопрос порождает волну отторжения. Своим выделанным спокойствием ему начали надоедать. — А как надо? — Меня зовут Ин Хо. Ин Хо — имя хлестко, странное, совершенно ему подходящее. У ведущих и должны быть такие имена. Врезающиеся, в самую кору. Ги Хуну это имя не нравится. Ен Иль — ему больше по духу. Его можно ассоциировать с чем-то приятным, его хочется произносить, а не выплевывать. Именем этим можно взывать к чести и совести. К мысли о том, что людей убивать нельзя. То, что можно донести Ен Илю — для Ин Хо будет белым шумом. Люди с такими именами злы и в них мало человечности. Ги Хун не хочет быть человечным для Ин Хо. — Меня, если честно, это мало волнует. А в действительности, он ведь об этом и не задумывался. Неужели ведущего так напрягает, что кто-то так долго и настойчиво тычет его мордой в собственную ложь. Чтобы больше не врал, не убивал, не калечил, не воровал. Чтобы не воровал: правду, жизнь и здоровье. Чтобы осознавал всю тяжесть своих поступков. Он все еще смотрит на них в зеркало. Ги Хун застыл, словно ожидая удара, а человек впереди будто впадает в сладостную негу вжимаясь в него спиной. — Просто это странно. Его голос все так же хрепит, поэтому мужчина незамедлительно достает блистер с лимонными леденцами, выдавливая один из них в приоткрытую ладонь. Он чувствует напряжение между ними, чувствует грудью чужое дыхание: тяжелое, замедляющееся. Он заводит руку вперед и не отводя пронзающего взгляда от зеркала проталкивает леденец Ен Илю в рот. Чужие губы лишь чутка смыкаются у него на пальцах. Проходят по касательной, пока комнату обуревал то жар глупости, то хлад безразличия. — Я предпочитаю думать, что Ин Хо мертв. — Он отходит от мужчины, заглядывая в брошенный пакет. — Знаете, у меня нет желания его спасать. Ен Иль для меня — имеет значение, а Ин Хо — нет. Можете быть тем, кем посчитаете нужным, но подозреваю, что мы с Ин Хо никогда знакомы и не были. Каждое слово — пощечина. Каждым словом он хочет навернуть чужую уверенность, обезличивая его до состояния собственной выдумки. Однако это его не ранит. Кожа Ен Иля толста, пробить ее до обидного сложно. Даже сейчас, столь гнусные оскорбления встречают с чистым взглядом и расслабленной полуулыбкой. — И что у нас сегодня в меню? Он тоже заглядывает в пакет, но в ночной полутьме не отличает даже бутылку от пачки. Вообще оказалось, что их цикл сна сбился настолько, что обоих разогнуло в половине третьего. — Лапша пополам, соджу, тоже пополам, леденцы от горла. Возрадуйтесь, они исключительно ваши. Ги Хун всю жизнь ненавидел эти мерзкие леденцы. Когда они только появились, он считал их самым отвратным и не эффективным лекарством на свете. А потом выяснилось, что они не такие уж они мерзкие, а еще неплохо так помогают. Правда, больше одной штуки, раз лет в пять он все равно не решался положить в рот. Он ставит чайник, открывает пакет с лапшой и приятно поражается ее приличному виду. Не то, что ожидаешь от дешевой лапши. — Будто опять в студенчестве оказался. Он не уверен, что может верить хоть какому-нибудь высказыванию Ен Иля. Он не хочет ему доверять. Хотя, после всего произошедшего, доверится кому-то — самый явственный показатель отсутствия мозгов. Сколько раз он доверял, столько раз и был предан. Он скорбел по беззаботному прошлому, однако радовался, что жизнь научила его думать, прежде всего, головой. — О, поверьте, вы будете скучать по студенчеству. Больной, наконец-то садится на кровать, скрываясь в одеяле от пронзающего сквозняка. Ги Хун заливает лапшу кипятком, откупоривает бутылку соджу, разливает все по двум грязным рюмкам. Им бы преодолеть страх преследования и все-таки дорваться до своих денег, однако час возмездия может наступить несоизмеримо рано. Он знает, что стоит высунуться на видное место и их убийцу никто не отследит. Вырвавшись из лап смерти, не хочется обратно, как бы ни грызла совесть. Тут опять вспоминается Сан Ву. Все его поступки, все его предательства и убийства начинают казаться все более человечными. Ги Хун старается не думать о нем часто, но родной лик то и дело всплывает перед глазами. Он помнит обо всех его прегрешениях, помнит о слабости и страхе, алчности и жадности, но не понимает, зачем он себя убил. Мысли о нем преследовали часто: когда он завтракал и отходил ко сну, когда лежал в ванной или закупался рисом на неделю, когда пил и трезвиничал. И за все это время, понять его — он так и смог. Зачем он это сделал? — Здесь так холодно. — Ен Иль пытается полностью утонуть в одеяле, но выходит так, что даже так он не может согреться. — Вы же не будете против, если я украду вашу вещь? — Что угодно. Я буду рад, если вы наконец оденитесь. Лапша опускается на стол. Бутылка, рюмка, палочки, леденцы и ничего лишнего. Ен Иль стаскивает с него олимпику так, будто бы до этого только этим и занимался. Совершенно бесстыдно оставляя его в футболке в продуваемой насквозь комнате. Они одновременно опрокинули соджу. Алкоголь ни на градус не согрел, однако в груди стало чуть более приятно. Напиток обжигает рот, заставляет чутка поморщится, но эффект отпускает мгновенно. Никакого головокружения, спирт уже давно не его торкает. — Что думаете? С некоторых пор стало трудно выносить тишину. В их казармах было шумно даже под утро. — О чем? Ен Иль будто бы не понимает вопроса. Берет из чужих рук палочки, накручивает лапшу, втягивая ее в себя, нисколько не заботясь о сохранности одежды. Будто бы вся его божественная ипостась, весь его пафос, остался на кожанном кресле, да на дне граненого стакана. — В целом, — ему было действительно интересно залезть в чужую голову и понять, откуда же там столько гнили. Однако все его вопросы кажутся выпученными, риторическими, не требующие обязательного ответа здесь и сейчас. От них умело увиливают, слишком умело. — Вы впервые за двое суток со мной заговорили, Ги Хун. Я просто наслаждаюсь вашим голосом. Его лицо в фиолетовых полутонах — кажется гораздо более устрашающим, чем тот хочет показать. Ги Хун хочет его разговорить, хочет вытянуть из него все, что только можно. Все, что тот готов рассказать, и то, что он расскажет, даже в применении силы. — Нам бы следовало подумать, что делать дальше. Их будущее — железный занавес, собственноручно ими захлопнутый. Нечто существующее в самых смелых фантазиях перед сном, в перерыве между очередными приступами тошноты и паники. — Знаете, а ведь меня все устраивает, — конечно его все устраивает, он потерял несоразмерно приобретенному, — Нас больше не существует. Мне нравится думать о том, что вы принесете на завтрак, нравится лежать с вами в одной кровати и делить лапшу на двоих. — Он мягко жестикулирует рукой, едва не до треска сжимая деревянные палочки. — Бедность — это благо, мне больше не надо никого убивать. За годы, честно говоря, я уже и подустал. Бедный, несчастный Ин Хо, что почти расстроено тупит глаза, говоря об убийствах, как о потерянном хобби. Устал? А потом отдохнет и по наклонной с новыми силами? Его осипший голос — успокаивает сознание намеренно, а потом вдаривает так, что Ги Хуну не далеко и окунуть его мордой в лапшу. Ин Хо ему — как красная тряпка. Безжалостная скотина, что прыгает на нем до ломоты в костях. Топчет его нервы, одним лишь присутствием. Его бы за волосы оттаскать и сломать нос об столешницу. Наорать так, чтобы оглох. Чтобы в любом движении губ он считывал лишь обвинения и осуждения. Ему бы и сейчас изойтись в тирадах и лекциях, пристыдить за столь асоциальные мысли, но в действительности, возымеет ли это хоть какой-то эффект? — Мы не можем сидеть тут вечно. Непреложная истина. Ничто не вечно, в особенности, когда этого желают лишь наполовину. — Почему нет? — У вас же есть своя жизнь. Настало его время шутить. — Да, как и у вас, — один — один, получается. — И меня более чем устроит, если мы немного поставим их на паузу. Меня либо посадят, либо убьют, но я всегда могу это отсрочить. Я уверен, что ни у одного из нас нет неотложных дел. Ваша миссия закончена, вам больше не надо гнаться за смертью, рано или поздно она нагонит вас сама. Ги Хун лучше подобные разговоры воспринимать не стал. Она часто проносилась у него пред глазами. В дуле у вербовщика или в руках у Сан Ву, мысли о котором за эти несколько лет, так никак и не уложились. И все-таки, зачем он это сделал? — Вы слишком многого хотите. Было бы ради кого откладывать свой отпуск. Мужчина спал и видел, как закроет офис, отгрузит все деньги на карту, а потом, не разбирая дороги исчезнет, словно японский дзехацу. Семья больше не имеет значения. Если он не нужен свой дочери, то они ему тоже не особенно и нужна. У нее есть новый папа. С ним легко и весело, он — психически уравновешенный и финансово стабильный, он на нее не орет. Ги Хун потерялся бы в Токио или Пекине, в Нячанге или Гонконге, Куала-Лумпуре и Сингапуре. Потерялся там, где бы его не нашли. Там, где он забудет и об играх, и о семье и о собственном имени. — Не сказал бы. В своем глазу — не видно ссори. Чужие выдумки прекрасны. Когда они встретятся в параллельной вселенной, где Ин Хо никого не убивал, возможно им удастся их осуществить. — Ага. Уставший кивок. Ги Хуна тянет в сон, когда он выпивает последний отведенный себе стакан соджу. Ему бы в действительно впасть в профилактическую кому, но мир резко светлеет, когда Ен Иль хватает его за руку, сжимая ее едва не до боли. — Вы — все что у меня есть. Вы — все что мне нужно. — Кажется, это уже наглость. Но его руку не выпускают. Ен Иль перегибается через стол. Ощущение, будто, секунда и деревянная палочка окажется глубоко у него в глотке. Однако, это нечто иное. Мужчина вытягивает шею, минует лицо и виском своим, трется о его щеку. Алкоголь тут явно не при чем. Его дыхание ровно, однако в воздухе чувствуется колебание. Ен Иль нежится об него, ласкается. Сжимает руку в тисках, но в шаге от того, чтобы не начать таять, касаясь его щеки, то собственной кожей, то волосами. — Обычно я называю это обсессией. Вы — моя обсессия. Ен Илю не шестнадцать, однако его ведет так, словно он еще не скоро разменяет и третий десяток. Ему бы полечиться. У самого Ги Хуна, все тело одномоментно отказывает. Ему бы вдарить с пристрастием, но ни одна из пяти конечностей не двигается. Тело, ласку неистово отторгает. — Немедленно отодвиньтесь. Ен Иль не отодвигается.