Я тебя отвоюю

— Ты любишь мясо? Вопрос немца поставил Михаила в тупик. Ему казалось, что нет людей, которые не любили бы мясо. — Его все любят. — Ну не скажи. Моя тётка и её муж — вегетарианцы. Мясо принципиально не употребляют, — ухмыльнувшись, Герард тщательно натирал руки куском белого мыла, держа ладони под струёй воды. Никольский молча сел за стол. Мысли кололись, крутились вокруг Исаака. Если бы немчура знал, что он держит у себя еврея, не садил бы с собой за стол и не разглагольствовал… А парню, к слову, надо бы принести воды и немного еды. Софья Леонидовна молча накрывала стол, то и дело вскидывая тревожный взгляд на Михаила. Тот теребил кисточку скатерти, не зная куда деваться от сконфуженности. Есть за одним столом с врагом ему не хотелось. Даже тошнило. — Так, что тут у нас? — сев за стол, Герард взял приборы и отрезал от румяного стейка небольшой ломтик. Софья Леонидовна замерла, ожидая вердикта. — Вроде ничего, — задумчиво изрёк немец, смакуя. — Старая идиотка так и не воспользовалась случаем, и не попыталась меня отравить. И правильно делает. Ведь ей тогда точно не жить. Ешь, Мищъа, ешь. Сдержав вздох, Никольский взял столовые приборы, и начал есть. Кусок в горло не лез, но приходилось давиться мясом. — Ты хорошо играешь на фортепиано. Михаил покосился на немца, задержав говядину за щекой. — Видел твои грамоты, — ухмыльнулся Блюхер. — Это похвально. «Зачем он меня хвалит? Что ему надо от меня?» Внимание нациста напрягало Мишу. Он с трудом сдерживался, чтобы жёстко не пресечь болтовню оккупанта. — Я думаю, что если бы ты хоть раз побывал в Германии, ты бы изменил своё представление о нас. Я бы даже сводил тебя в дивное берлинское заведение. Паб с потрясающим элемем и сливовым пирогом. Пальчики оближешь. Никольский посмотрел на фашиста, пытаясь понять, чего он добивается. — Что уставился, русский? — оскалился Герард, видимо, только и радуясь смущению своего молчаливого компаньона. — Пытаюсь понять, что тебе от меня надо. — Простой разговор. Это так много? — пожав плечами, Блюхер взял стакан с водой и поднёс его к губам. Вдруг замер. Его синие глаза тотчас же наполнились тьмой, будто кто-то погасил в осеннем окне свет. Несколько секунд стояла полнейшая тишина, а потом раздался гневный вопль, полный ненависти. — Сука старая! — встав так, что стул со скрипом отъехал, царапая пол, немец подбежал к стоящей у окна Софье Леонидовне, выплеснул ей в лицо воду и, ловко вытащив оружие из обоймы, приставил дуло к её виску. — Пощадите! Простите! — тряслась та, плача и тупо глядя в пол. — Муха в воде! Антисанитария! Проклятая старая ведьма! — орал взбесившийся и даже покрасневший немец. Михаил внутренне сжался, и тут раздался выстрел, прерывая плач пожилой женщины. Кровь хлестнула на стену и попала на стол, а так же на лицо Герарда. — Шлюха. Не знает, как надо обходиться с хозяином! — пробормотал Блюхер, отворачиваясь и возвращаясь на своё место. Плюнув в сторону, он по-волчьи поглядел на парня: — Перетащи её труп на улицу и вымой тут всё. Никольский встал и подошёл к соседке. Нацист выстрелил ей в лицо, превратив его в фарш. Испытывая смесь отвращения и тоски, парень поднял женщину на руки и поплёлся к двери. Тело вдруг сковала жуткая слабость, словно он был ранен и потерял порцию крови. А потом, оставив Софью на улице у дома, он вернулся и начал возню с тряпкой и ведром. Всё это время Блюхер внимательно следил за Никольским сквозь сумрачную пелену голубоватого дыма. Всё больше его взгляд из холодного и отстранённого становился проникновенным и глубоким. Может соврать всё, даже улыбка, но глаза не солгут. «Нравится он мне», — с горячим сердцем думал немец. Было что-то в этом русском парне, что привлекало его, даже заставляло забыть о войне и политике. Герард был идейным немецким солдатом, идеалы Третьего рейха были для него незыблемы. Он верил в силу своей страны, в обязанность и преданность. Но вот перед ним человек, который по определению должен быть его врагом. Русский, борющийся на противоположной стороне. И всё же, Герард не мог отвергнуть свои чувства.Каждый вечер, когда Михаил проходил мимо его комнаты, Герард не мог удержаться от того, чтобы выйти и посмотреть на него. Он смотрел на красивые, яркие черты лица, заглядывал в прохладную спокойную голубизну глаз, и вся его душа требовала страсти, нежности, чего-то запретного и вероломного. Но рациональный Герард знал, что такая любовь невозможна. Любовь… Да что любовь? Он не любил, но чувствовал, что его несёт по этому пути. Что пока ещё предвестие, пока ещё намёк, а дальше будет вулкан. Как бы то ни было, любовь априори не может быть сильнее, чем идеалы Третьего Рейха. Блюхер уже почти что чувствовал холодную злость, злость на весь этот мир, который заставлял их быть врагами. Он чувствовал, как его сердце разрывается между зарождающейся симпатией и верностью своей стране. Именно сейчас, в эти тихие минуты, когда сирень стучалась в окно, а Миша забавно кряхтел, возясь с тряпкой. Всё это пахло безумной и бесконечной обречённостью, но это было так. Герард никогда не пытался бежать от себя. Пока Миша пыхтел, отмывая пол и стены, Блюхер молча встал и, пожёвывая папиросу, вышел. Ему нужно было прогуляться и освежиться после прикосновения души к этому дикому, непонятному, но волнующему Никольскому. Когда немец вернулся, дав приказ избавиться от трупа Софьи Леонидовны, Миша был дома. Он стоял у стола и сжимал в руке кусок хлеба. На самом деле этот кусок предназначался Исааку. Внутренне содрогаясь, Никольский рухнул на стул и побольше откусил от хлеба — лишь бы поганый немец не заподозрил. Пусть считает, что после отмывания крови со стен и половиц, на него нашёл жор!Хотя тошнило. — Русский, — негромкий голос, подёрнутый странными эмоциями, заставил кожу Миши покрыться мурашками. — Что? — резко повернув голову, выдавил он приглушённо — жевал ведь. Чуть улыбаясь, Герард припал плечом к дверному косяку.— Ты хоть раз видел Дунай?— Нет.— Ты многое потерял. Никольский продолжил жевать, пристально глядя на нациста и мысленно благодаря Бога, что тот, кажется, ничего не заподозрил, болтая о какой-то ерунде. — Ты только представь… Представь. Тебе ведь хватит воображения? — губы Герарда дрогнули. — Я постараюсь. — Май на Дунае — это время, когда природа пробуждается от зимней спячки, и река преображается в живописное творение. На рассвете, ещё до восхода солнца, туманное покрывало парит над водной гладью. Переливающиеся отблески рассветного света создают волшебное зрелище — это картина, ожившая из снов. Дунай шумно, стремительно несётся сквозь луга и леса, словно огромный серебристый змей. Его воды прозрачны и чисты, они отражают небеса с их белёсо-голубым светом. В утренней тишине слышен лишь шелест листвы и пение птиц. В мае там приятно, прохладно, можно досыта насладиться ароматом цветущих трав. Солнце, только что взошедшее над водами, ласково обнимает всё вокруг, пробуждая к жизни цветы на берегах и раскрывая на листьях драгоценные капли росы. Ты представил, русский? Михаил кивнул. Он даже искренне заслушался, воображая то, о чём толковал немец. — Пейзажи на берегах Дуная — это вырезанные иллюстрации из книжки сказок. Это место, где время останавливается, чтобы дать возможность каждому насладиться красотой момента и погрузиться в таинственный мир естественной гармонии. Хотел бы ты его увидеть? — Хотел бы. Блюхер пристально смотрел на Мишу, и уже не улыбался. А тот не мог понять, как в этой жестокой голове рождаются столь поэтичные мысли. Так разве бывает? Человек, видящий красоту вокруг, умеющий о ней рассказать — кровожадный убийца. Сюр. — И ты похож на него, — прошептал Блюхер. Душа Михаила, делая сальто, ушла в пятки. Ему не хотелось, чтобы фашист так смотрел на него, чтобы говорил таким тоном… Всё это отдавало красным ужасом. Мгновения волшебства, когда оба молодых людей глядели друг на друга, испытывая полярно разное, растаяли. Напустив на лицо холодную отрешённость, свойственную себе, Блюхер сказал, что у него разболелась голова, и он пошёл спать. Когда шаги немца стихли, Никольский быстренько собрал Исааку еды и воды, и вышел из дома с корзинкой.