Я тебя отвоюю

В полутёмном помещении без окон напряжённо мерцала лампочка. Миша сидел неподвижно, словно сросся с неудобным, очень твёрдым сидением деревянного табурета. Машинист что-то печатал, и только стук машинки нарушал волнующую тишину. Те двадцать минут, что Никольский ожидал начала допроса, показались ему вечностью. Дверь отворилась, вгоняя в душное помещение поток прохладного воздуха. Собранный и хмурый гестаповец средних лет юрко сел за стол и бросил на него папку. Исподлобья посмотрел на Михаила, и отчеканил: — Немецкий знаешь? Михаил кивнул и тут же добавил по-немецки: — Да. — Представься, — гестаповец говорил сквозь зубы, его явно раздражала вся эта болтовня. Миша назвал своё полное имя. — Национальность? — Русский. — Русский… Знаешь этого человека, а, русский? — взяв со стола фотокарточку, немец показал её парню. Тот слегка прищурился. Знал. Как не знать — на снимке был запечатлён Лавр Курпатов. Тот самый Лаврик, с которым они накануне смотрели на повешенных товарищей. А вот имени этого безликого фашиста, сидящего за столом, Никольский не знал, и только что понял это. Но спрашивать не стал — себе дороже. — Знаю. — И кем он тебе приходится? — ухмыльнулся немец. — Мой школьный товарищ. — То есть, знаешь его с детства? — Да. — А почему он не на фронте, ты в курсе? — небрежно бросив фотокарточку поверх папки, гестаповец кинул беглый взгляд на машиниста и откинулся на спинку стула. Хрустнул костяшками пальцев. — Он музыкант, играет в местном оркестре. У него бронь. — А ты в курсе, что он передаёт информацию партизанам? Вашим, красным. В курсе? Смотреть мне в глаза! — вдруг агрессивно выпалил мужчина, блестя бледно-зелёными глазами. — Нет, понятия не имею… — честно отозвался Никольский, а по спине побежали мурашки. Неужто это правда, и Лавр действительно решился на такой шаг? — Не ври мне, русский! — Я не вру. Фашист нехотя отвёл взгляд от допрашиваемого и сцепил пальцы в замок. Заговорил раздражённо, но снова не агрессивно. — Ты же понимаешь, что тебя повесят рядом с ним, если вскроется правда? Никто тебя не пощадит. — Какая правда?.. — Если ты заодно с этим подонком. — Но я не заодно с ним. — Почему я должен тебе верить? Троих ваших дружков вчера публично казнили. Может быть, и ты захотел? — криво улыбнувшись, немец встал и медленно подошёл к русскому. Сапоги у него были пыльные — не то, что у Блюхера. Михаил сам не понимал, как может думать о таком вздоре, когда, по сути, висит на волоске от смерти. Будучи с детства болезненным ребёнком, ребёнком с особенностями, он очень боялся физической боли. Боялся не как трус, а как тот, кто уже хлебнул её непозволительно много, и был «сыт». Сколько дней, недель, месяцев он провёл прикованным к койке! Сколько лихорадок и беспамятства с ним случалось! Как же не хотелось быть битым… Никольский внутренне сжался. Но рыдать и наговаривать на товарища он не будет. Ни за что. Это он знал хорошо. — Я говорю правду, — отчеканил Михаил и поднял прямой взгляд на фашиста. В глазах того мелькало нечто опасное и необузданное. Наверное, он хотел начать избиение пленника. Или сказать нечто колкое. Кто знает. В любом случае, этого не произошло, поскольку дверь отворилась и, запуская в комнату всё тот же поток холодного воздуха, вошёл Блюхер. Никольский узнал его по голосу, а заговорил сосед почти сразу. — Отто, чем ты ту занимаешься? Шиллер ждёт тебя уже двадцать минут как, — не без раздражения произнёс Герард. Подойдя к немцу, он посмотрел сидящего на табуретке. Хмыкнул. — Какие люди. Аптекарь тут, — иронично заметил. — Герр Шиллер ждёт меня? — несколько растерялся мужчина. — Странно, мне никто не доложил. — Его это мало волнует. Так что поспеши. А за что схватили этого? — Блюхер кивнул на Никольского. — Он приятель казнённых партизан. — И мой сосед. Не думаю, что эта ласточка что-то может у меня под носом. Я за ней присмотрю. Да и у него гемофилия. На что он годен? — ухмыльнулся Герард. — Смешно. Михаил опустил взгляд в пол и сжал правую руку в кулак. — Он отрицает свою причастность к делам Лавра Курпатова. Что ж, раз он твой сосед, то тебе виднее. Пусть идёт к чёрту, — сосредоточенно собирая нужные бумаги со стола, выпалил Отто. Видимо, он страшно боялся взбучки от неведомого Шиллера. Через несколько мгновений мужчина поспешно вышел, хлопнув дверью. — Ну, идём на выход, Мишъа, — почти по слогам отчеканил Блюхер. Никольский шёл за немцем, опустив взгляд в пол. Ему было обидно, что его считают настолько бесполезным, что даже не стали пытать. Это было парадоксом, но парень действительно даже слегка расстроился, что из него не выбивали показания, хоть и боялся боли. — Если я узнаю, что ты связан с партизанами — я буду делать на твоём теле надрезы, чтобы ты умирал мучительно и долго, — шёпотом сказал Блюхер и подмигнул русскому, когда они вышли на улицу. Пахло жжённой листвой. Никольский мельком посмотрел в синие, очень колючие глаза, и пошёл прочь. Герард вставил в рот сигарету и вальяжно закурил, припадая плечом к античной колонне, держащей массивное крыльцо некогда дворца, а теперь одного из отделений гестапо. На фоне рыжей осени удаляющийся черноволосый русский казался особенно ярким. Выкурив сигарету, немец глянул на наручные часы. После чего вернулся в здание, нашёл подчинённого Функе, и поехал вместе с ним по нужному адресу. Поступила информация, что на окраине Пушкина, в одном из домов, семья скрывает в подвале евреев. После расправы над ними гестаповец планировал завалиться к Джоленте и закончить начатое. Их интимным утехам помешал прилетевший обершарфюрер Функе. …Дверь в небольшой деревянный дом деревенского типа открыла немолодая бледная женщина с платком на голове. На лице её отразился испуг. Испуг и мука. — Софья Андреевна? — с акцентом спросил Герард, скалясь. — Да… Да… — Позвольте пройти? — улыбка Блюзера была безумной и мёртвой, когда он снимал фуражку и без позволения заходил в дом, слегка отталкивая плечом женщину. Функе мрачно шёл за ним, поджимая губы, которых и так почти не было. — Кто ещё есть в доме? — чеканил по-русски Герард, заглядывая в смежную комнату. — Сын мой… и сестра моя. — Вы сестра и сын, да? — спросил Блюхер, увидев девушку и мальчика. Те стояли у окна. Глаза — как блюдца. — Да, — сестра хозяйки дома сжала плечи племянника. — Вход в подвал… где? — всё с тем же непроницаемым и хищным лицом поинтересовался Герард. На несколько секунд повисло тягостное молчание. Очень характерное. Всё разоблачающее. — Мне повторить вопрос? — на сей раз нацист уже обращался к Софье Андреевне. — Вход в подвал там, — бледная, подрагивающая, она указала пальцем на люк в полу прихожей. Функе вытащил револьвер из кобуры и пошёл открывать. Он шёл тяжёлыми шагами, и воздух застыл, а глаза дико улыбающегося Герарда сделались стеклянными.