Поющий Койот. Перекрёсток Времён

      И мы погрузились в мечту, наверное, любого подростка. Да, с возвращением хозяина, дом у скалы, дом Звёздного света стал настоящим раем! Скучать в этом месте, как оказалось, было попросту невозможно. Леонардо легко занимался нами, так что мы проводили время очень весело.              И началось всё с вечера первого после возвращения Леонардо дня, когда Наги прилегла на лежак к нему и прижалась. Весело потрескивали поленья в костёр, и искры улетали в бархатно-чёрное небо, сливаясь со звёздами. Мы все наслаждались тёплым поздним вечером и прохладным ветром тёмного времени суток. Было тихо и уютно, до того момента, пока Наги не решила прижаться к хозяину дома.              Мудрец тогда покосился на девушку и вроде бы наигранно серьёзно спросил, вскидывая брови:              — Домогаешься?              — Не в этот раз, Босс. — Фыркнула Наги в ответ.              — Тогда в чём дело?              — Здесь хорошо. — Замялась девушка, подбирая слова для ответа, кажется, не зная как описать свои сомнения. — Дом чудесный, и столько в нём всего, что заскучать невозможно. И всё же меня не оставляет ощущение, что несмотря на массу народа он… пустой и безжизненный. Если обратить на это внимание — здесь очень холодно и одиноко. — Наги зябко поёжилась и прижалась к Мудрецу плотнее. Я задумался и понял: она была права. Меня тоже не покидало ощущение, что в доме чего-то не хватает, или кого-то… — И единственное место, где это чувство покидает меня — это место совсем рядом с тобой.              — Безжизненный, говоришь? — Всерьёз задумался Мудрец, а в следующий момент скинул с себя девушку, и подскочил. — Чтож, этот поправимо. Нужно всего лишь оживить это место, верно? — Я смотрел в тот миг на него, а потому заметил, как в глазах его полыхнуло пламя, полностью закрывая собой и зрачок, и радужку, и даже яблоко. Когда же всполох огня исчез, радужки его глаз приобрели ярко-синий цвет.              Энма и его Хранители в предвкушении замерли. Они переговаривались между собой и вздыхали фразы из серии «наконец-то». Леонардо, не обращая на них внимания, подошёл к бассейну, в центре которого, словно остров, было кострище, и легко, ногой упёршись в бортик, сдвинул бассейн вместе с костром. А под дном бассейна оказался на вид металлический люк! Он был усеян неизвестными мне письменами, некоторые из которых Мудрец буквально зажигал своим пламенем Неба. Когда он закончил, люк сдвинулся. А из него медленно стал выползать небольшой столб. Ничего примечательного в столбе не было, только сверху, словно в бетоне были отпечатки двух человеческих ладоней. Леонардо длинно вдохнул, положил руки в выемки и с выдохом резко, мощной волной, выпустил через руки пламя…              И вся территория дома, все джунгли и прибрежные воды, каждый листик и насекомое дрогнули. Леонардо что-то шептал на неизвестном языке, и столб, вылезший из люка, словно поглощал его пламя, и оно ударной волной расходилось по территории дома. Я чувствовал его невероятную мощь собственной кожей, каждой клеточкой своего тела, всю его живительную и разрушительную силу. Страшную силу. И под действием этого пламени мир вокруг оживал. Это видели все. Это видно было невооружённым взглядом. Потому что растения росли на глазах, приподнимая листочки, раскрывая лепесточки, потому что насекомые носились взад-вперёд, потому что попугаи и обезьяны голосили громче, чем днём, потому что я сам чувствовал невероятный прилив сил, от которого хотелось немедленно пуститься в пляс, от которого все волоски на теле вставали дыбом, от которого чувствовал себя по-настоящему живым. Пламя костра ревело, а от океана было видно странное свечение. Я привстал от непонятного желания куда-то бежать, что-то делать. И увидел! Увидел, что всё побережье залито светом от люминесцирующих водорослей! Голубые, зелёные, синие, фиолетовые, сиреневые и ещё масса оттенков света.              Это они так отреагировали на пламя Неба, рассеянное в воздухе? Или они такие и были сами по себе, просто Небо оживило их?! Не важно. Важно, что зрелище было потрясающим и по-настоящему волшебным.              Некоторое время спустя ударная волна из рассеянного пламени Неба, пробежавшись по каждой частице на территории дома и оживив, кажется, даже камни (которые нет-нет, а казалось, делали вдохи-выдохи), вернулась обратно к хозяину силы, впитавшись в него до последней капли. И он сильно глубоко вдохнул воздух в лёгкие, и его вены и нервы просвечивали сквозь кожу и одежду, наполненные пламенем, на спине светились татуировки — особенно ярко странный зверь, — и всё его тело было исписано огненными письменами, точь-в-точь похожими на те, что я видел на люке под мини-бассейном.              Я услышал вздох и обернулся, чтобы тут же ещё более шокировано обомлеть: мой друг Константин тоже был с ног до головы покрыт пламенными письменами, только это были не огненные письмена, а синие, словно из пламени Дождя, но всё же отличными. Точно такие же письмена медленно покрывали, по спирали расползаясь по телу Оливера от сердца, только цвет их был серо-фиолетовый. Такими же письменами, но в гораздо меньших количествах были отмечены и Рикардо, и Максим, и все трое крестников Мудреца, и Фута, названный брат. И Энму с Хранителями письмена стороной не обошли…              Когда Мудрец, в тот миг больше похожий на архимага из какой-нибудь книжки фэнтази, закончил бормотать что-то себе под нос, письмена на телах медленно стали гаснуть. Но сила, разливавшаяся вокруг, никуда не исчезала. Зато подсознательно-гнетущее чувство испарилось без следа, и даже дышаться стало как-то иначе. Легче. И, казалось, нет ничего невозможного, казалось всё по силам…              — О, как же давно я не ощущал на себе силу Равновесия Неба! — Простонал от удовольствия Шимон, сладко потягиваясь и широко улыбаясь. — Как же хорошо, что ты вернулся домой, учитель.              Леонард хмыкнул и ухмыльнулся лукаво. Он выглядел просто невероятно живым, молодым, сильным в тот момент, никаких следов усталости: она просто исчезла, будто её и не было. Да и в тот момент он казался… совершенством. Словно молодой бог — или хотя бы полубог — спустился к смертным. Так всё благоухало вокруг него из-за его же силы разлитой в воздухе.              Мудрец спрятал столб под люком, вернул на место бассейн с кострищем и подошёл к углу дома, где под лианами нашёлся видавший виды рубильник. Правда, так только казалось, потому что как только Леонардо положил руку на рубильник, тот засветился. Через несколько минут стало ясно, что это не просто рубильник, а сканер отпечатка ладони. То есть переключить рубильник могли только хозяева дома. Ныне — только один единственный человек. Но он это и сделал, переключил его. Ничего вроде особенного, но тут же включилась подсветка, играющая теми же цветами, что и флуоресцентные водоросли, то есть фиолетовыми, синими, зелёными… И так как дом был белым, если не считать отпечатков тел или частей тел на одной стене — выглядело это очень красиво. Ещё включилась подсветка воды в ручье теми же цветами и дерева Табебуйи.              А ещё включилась музыка! И какая это была музыка! Нет, ничего необычного. Просто она… очень подходила этому месту и хозяевам дома. Подходила хозяевам жизни. Это была современная танцевальная музыка, но она не резала слух речитативом, а была приятна…              С первым аккордом музыки, начал танцевать и сам Мудрец. Сначала он красиво сдвинул лежаки и стулья, на которых сидели мы, с Розы Ветров — просто сделал движение руками, будто бы раздвигая шторы, и стулья, и лежаки, повинуясь, раздвинулись, освобождая площадку. И Леонардо весело и лукаво улыбаясь, танцевал. Танец был уличным, и в то же время, будто бы поставленным. И как он двигался! Потрясающая пластика, идеально выверенный ритм. Он под музыку сгибался в такие позы, которые казались невозможными. Казалось, в тот миг он жил танцем, потому что столько в нём было чувств, которые он показывал без труда…              И глядя на то, КАК он двигался, я с трудом мог представить, что этот человек, как и я, когда-то был прикован к инвалидному креслу. Это внушало мне такую надежду, что однажды так смогу и сам, что на глаза наворачивались слёзы.              Танцевал он один, однако не долго. Первыми не выдержали семья Шимон, повскакивали со своих мест. И присоединяясь к танцу. Они закрывали глаза, и словно чувствовали друг друга и своего учителя, и танцевали синхронно, легко повторяя движения. А вскоре это стало просто танцем, совсем не синхронным, потому что танцевали Шимон и Мудрец, каждый будто свою партию, сливаясь в единый гармоничный танец. Потом не выдержал Костик, почти сразу за ним к танцу присоединились Рикардо и Максим. Последний не мог двигаться так же легко и пластично, как все остальные, но танцевал он от души, а потому хорошо влился в танец, ставший массовым. Тут уж не выдержал и Оливер, и крестники Мудреца. Следующим присоединился Ламбо. За ним в танец ввернулись Доминик и Габриэль, и, должен заметить, сделали это гораздо легче и органичнее Бовино. Фута был следующим, и его компания не осталась в стороне. И близняшек Фортучи выволокли танцевать близнецы-Хранители Эстранео. И Елену пригласил сам Леонардо, и она, весело и свободно рассмеявшись, легко приняла приглашение. И все танцевали, кто как мог. Одна песня сменялась другой, но никто не садился. Это был настоящий праздник жизни.              И только мы с Наги оставались в стороне…              — Почему не танцуешь? — Спросила она тихо. Я пожал плечами и честно признался:              — Я только-только научился ходить. Мне было как-то не до танцев. Да и не уверен, что мне можно двигаться… так. — Она улыбнулась, встала и подошла ко мне:              — Пойдём, потанцуем вместе. Только снимем обувь, чтобы не оттоптать друг другу ноги. — И глядя в красивые синие глаза, я понял, что как бы ни стеснялся, как бы ни боялся выставить себя идиотом, а отказать не мог. Девушка быстро втащила меня на импровизированный танцпол и терпеливо показывала, как вести партнёршу. При этом вела себя она так, будто я много лет был её лучшим другом, свободно. Странное было ощущение — держать девушку за руку или чувствовать, как она упорно тянет твои руки на свою талию. Так смущающе, так по-взрослому, и так… правильно. Я и не заметил, как разошёлся, увлёкся процессом, и как под особо мелодичную мелодию, мы, танцуя что-то странное, оказались в окружении остальных. И танцевали мы одни, а они просто хлопали в такт.              И, чёрт, как же это было потрясающе!              Впрочем, вскоре Рикардо вывел на танец Елену. Потом Фута и Фабио чуть не передрались за Викторию. Но она решила не выбирать из лучших друзей и вывела сразу двоих, ловко с ними справляясь. Близнецы пригласили близняшек. Зенг — Олеську. Костик — И-Пин. Мудрец же вывел Тришну.              И, ох, в тот вечер мы танцевали до тех пор, пока голова не начала кружиться, а ноги стали подкашиваться от усталости. Вот в тот вечер всё и изменилось, и начались самые лучшие, самые яркие, самые наполненные положительными эмоциями дни в моей жизни.              Леонардо, кажется, с удовольствием и вплотную взялся за нас, развлекая, как только можно было. Мы учились лазать по скалам. Со страховкой, конечно. И Мудрец охотно объяснял за какие щели и выступы лучше цепляться, а за какие не стоит. Учил работать в связке и доверять друг другу. И это было очень захватывающе. Сам Леонардо по скалам лазал как паук, быстро и даже чересчур ловко, он практически взлетал по ним. Елена, приглядывавшая за нами, только охала, ведь он был без страховки. Рикардо, правда, тоже, но ему не хватало лёгкости, с которой лазал его младший брат.              Мы учились заниматься дайвингом, и каждое погружение поражались тому, как ярок и многообразен подводный мир. Мы учились проходить лесную и верёвочную подвесную полосу препятствий, и о, как же весело было падать в грязь под подвесными брёвнами, а потом бороться в этой вонючей жиже и бежать через все джунгли на берег океана, чтобы помыться. Мы играли в пейнтбол, и игровой площадкой был вся территория дома! Старшие были судьями, а мы весело носились с оружием, в котором была краска вместо патронов. Тех, кто не умел стрелять, почти не было среди нас, а потому игра выходила очень уж реалистичной. И как сладко и горько, глядя на краску, было осознавать, что это всего лишь игра. Мы играли в футбол и в пляжный волейбол. Мы строили королевства из песка и рисовали картины, умазав красками не только холсты, но и друг друга. Мы рассказывали на ходу придуманные страшилки по вечерам и учились запекать на костре фрукты, рыбу и моллюсков. Мы катались и загорали на небольшой яхте и плавали с дикими дельфинами. А ещё вблизи видели диких акул! Старшие учили нас стрелять из луков, метать ножи, и делать самодельные удочки. Девчонки ещё и плели венки из цветов или водорослей сразу на всех, и как-то вечером мы устроили танцы, будучи увешаны этими венками. Мы прыгали с тарзанок и исследовали пещеры, как сухие, так и затопленные, и морские. И горланили песни все вместе.              Подобные развлечения у нас были каждый день, с раннего утра и до позднего вечера. И каждый раз это было что-то новое и интересное. И дни пролетали совершенно незаметно, так, что я даже забывал отзвониться отцу, сказать, что я просто счастлив, и поблагодарить за то, что он рискнут спрятать меня у конкурента.              Но была у рая и обратная сторона, и начиналась она и заканчивалась там же, где начинался и заканчивался рай…              Хм, что он там говорил, про равновесие?!              Эту, обратную сторону рая видели немногие, потому что проявлялась она тогда, когда все уходили спать, и даже несколько часов спустя. Мудрец был невероятно весел днём, но ночью… проступало всё его одиночество, которое я впервые увидел у него ещё давным-давно, как казалось, в тот миг, когда раскрыл ему своё подозрение, что именно он тот человек, что подарил мне надежду. Я до сих пор помнил, как в то утро он дрожащими пальцами прикуривал сигарету, стоя у окна моего кабинета. Эта дрожь его пальцев… В тот миг она передавалась и мне, потому что ОН позволял мне видеть, что с людьми, которые заставили меня поверить в собственное исцеление, случилось страшное…              Быть может, потому он и позволял мне замечать, что происходило с Мудрецом, после возвращения в ИХ дом спустя годы? Замечал это не только я. Ещё была Наги, Костик, Рикардо, Максим. Но больше никому он не позволял видеть его… тоску, страшную тоску.              Мне, бывало, не спалось, в основном из-за боли в натруженной спине, ногах. Днём я её не замечал, а вот ночами… Обезболивающее было под запретом, так что иногда боль мучила, лишая покоя и отдыха. Она была гораздо тише, чем вначале моего выздоровления, но ныне противным нытьём отдавалась то там, то здесь.              В общем, из-за своей вынужденной бессонницы я и имел сомнительное удовольствие видеть, как моего — выражаясь словами Рикардо — кумира, буквально жрали изнутри… одиночество? Безумие? Тоска? Этого я сказать не мог. Я только видел…              Видел, как он напивался в хлам в одиночестве, исступлённо повторяя себе под нос имена своих Хранителей, и, кажется, ещё и разговаривая с ними. Видел, как он в один момент с ностальгией водил руками по отпечаткам тел на стене дома, а в другой момент пытался закрасить эти отпечатки, чтобы ещё через момент свежую краску пытаться смыть. Я видел, с каким отчаянием, обречённостью даже, он колотил песок на берегу двумя руками, выбивая воронки и вызывая небольшие камнепады со скалы. Видел, каким пустым взглядом он смотрел на ночное небо и хрипло неестественно смеялся-смеялся-смеялся. А однажды я видел, возвращаясь с прогулки, как он, сидя за столом, где мы ели, держал у виска явно заряженный пистолет, кажется, всерьёз намереваясь застрелиться.              Я тоже собрался подать голос, испуганно, как на меня налетела тень и потащила куда-то. Это был Костик, и притащил он меня в джунгли, на дорожку, ведущую к дому, в котором жили Шимон. Рядом был пляжный факел, а потому я видел дорожки подсыхающих слёз на непривычно серьёзном и даже… взрослом лице друга.              — Не выходи больше по ночам из дома. — Попросил он. Быстро стирая слёзы рукавом джинсовой курточки. — Можешь приходить ко мне на третий этаж. Я всё равно не сплю. Но не на улицу.              — А… — Попытался было подать голос я. Но был перебит:              — Он давно такой. — Вздохнул Костик, качая головой. — До недавнего времени ещё держался, но… Дети Звёзд умирают вместе. — Сообщил он мне, будто бы тайну, шёпотом. — Это не то же самое, что потерять лучших друзей. Не то же самое, что потерять Хранителей. Это то же самое, что потерять самого себя. Отец мёртв на шесть седьмых самого себя. Он умирал шесть раз, вместе с каждым из них. Моя мама думает, что он и сам мёртв. Как Хранитель Жизненной Силы Детей Звёзд, она уверенно говорит, что не чувствует в нём жизни. А так она говорила до того, как мы с отцом вернулись домой… — Мой друг вздохнул и посмотрел на небо, запрокинув голову. — Все прошедшие с их гибели годы он никак не выражал своё отношение к их смерти. Терпел и держался молча, и только руки у него подрагивали при воспоминаниях о них. Теперь он вернулся домой, и все барьеры и сдерживатели схлынули. Сейчас он переживает их потерю заново. Но это пройдёт. Он переживёт её, потому что уже пережил давно.              — А если он всё же застрелится? — Дрогнув голосом, спросил я. Константин выдохнул и пожал плечами, очень спокойным голосом констатируя:              — Ничего страшного не произойдёт. Жизнь продолжит существовать и без него. И мы будем жить дальше. А он, наконец-то, обретёт столь желанный покой. — И снова я услышал шумноватый выдох. Вообще я поражался: Костику было, кажется, восемь, а он говорил о смерти отца так спокойно, так… по-взрослому, принимая её неизбежность. И только дорожки высохших и растёртых по щекам слёз говорили мне, что он всё же переживал. — В том и проблема: нет ему покоя. — С искренней печалью заметил мой друг. — Думаешь, он впервые приставляет пистолет к виску? Думаешь, ни разу не спускал курок, сидя вот так? Как только он не пытался свести счёты с жизнью за последние годы — всё бесполезно. Его могут убить, но умрёт ли он — вопрос. Просто так, такие как он, не умирают. — Так вот какая она, тёмная сторона последнего из Детей Звёзд…              — Почему ты не пытаешься его остановить? — Спросил я. — Знаешь, что…              — Нет. Просто я не вправе его удерживать. — На этот раз вздох был судорожным. Но Костик тут же прекратил разглядывать небо и посмотрел на меня, чтобы я увидел у него на лице слабую улыбку, и просьбу в глазах: — Не ходи больше по ночам, когда все спят. И не переживай: это случится рано или поздно, но не сейчас и не так. До самоубийства он уж точно не опустится, даже если будет слишком тяжко. Пойдём в дом. — Позвал он. — Дядя Рик уже должен был отвлечь папу от его каверзных мыслишек. — Я пожал плечами и отправился следом за другом. По пути к дому я его и спросил:              — Меня поражает твоё самообладание, но я ведь вижу, что ты расстроен…              — Только потому, что я позволил тебе увидеть. — Фыркнул Костик. — А вообще — просто это у нас семейное. Все в родах нашей семьи рано взрослеют по тем или иным обстоятельствам, и рано лишаются родителей или их опеки. Потому я спокоен. Просто готов принять выбор отца, его добровольный выбор. Но это не значит, что меня этот выбор не расстраивает.              — Странные вы. — Вздохнул я. Костя пожал плечами.              В тот миг мы как раз проходили мимо того самого стола, за которым я увидел потрясшую меня сцену. Леонардо за прошедшее время с места не сдвинулся. Но пистолета в его руках уже не было, а на столе, напротив него, сидел Рикардо. Сидели они молча, не шевелились, и было в этом что-то странное… Костик как глянул на них, так ускорился и буквально затолкал меня в дом.              — Ты чего? — Удивился я. Мой друг внезапно смутился, что я понял по заалевшим кончикам ушей.              — Ну-у… — затянул он, — у нас своеобразные понятия о моралях. Я так, на всякий случай. — Я заподозрил неладное, но ни уточнять, ни спрашивать не стал. Просто позволил утянуть себя на третий этаж, где мне всё было интересно, и куда, по идее, мне было нельзя. Правда Константин был хозяином, и мог пригласить гостя куда угодно.              А привёл он меня в комнату своего отца. Но не биологического, как я ожидал, а Мудреца. Что было в его комнате необычно? Всё! Начать с того, что стен в ней не было. Как так? Я не знал. Вместо них было звёздное небо, но было не похоже, что оно просто нарисовано качественно. Это было похоже на дверь в космос, где вместо пола и кровати была лужайка сочной травы. Ага, лужайка травы, подвешенная в космосе. Я растерялся на пороге, и мой друг это заметил, щёлкнув пальцами. Тут же появились и стены, и мягкий матрас во всю комнату, вместо пола.              — Извини, папа не любит рамки и стены. — Пожал плечами Костик на мой вопросительный взгляд. — Это материальная иллюзия. — Я осмотрелся: стены-то появились, но они были просто белыми. И ни шкафов, ни комодов, ни вообще каких-нибудь милых сердцу вещичек. Комната была совершенно обезличена. Для такого человека, как Леонардо — это было не просто странно, а необъяснимо.              — Почему ты здесь, а не в комнате Сыщика? — Спросил я.              — Там всё напоминает о человеке, которого я не помню, не знаю. — Снова пожал плечами Константин. — Мне там не уютно. А эта комната… Папа считает, что любая вещь — это воспоминание. А вспоминать он не любит. Поэтому здесь ничего нет. Здесь человек остаётся наедине со своими мыслями. А материальные иллюзии делают это место уютнее. Ничего лишнего. Тиш и подобие покоя. — Костик втянул меня в комнату и снова щёлкнул пальцами. Мы тут же оказались на снежной вершине высоченной горы, а вокруг, по окрестным горам, разливались лучи рассветного солнца. Снег был отчего-то тёплым и мягким, таким, какими кажутся облака с земли. Красиво неимоверно и завораживающе.              Интересно, а это место вообще существовало или это было фантазией?              Константин же, как ни в чём не бывало, разлёгся на снегу, заложив руки за голову и прикрыв глаза:              — Ложись спать где-нибудь рядом. Эти иллюзии настроены так, что воздействуют на сознание. Боли здесь ты не почувствуешь. — И я лёг в метре от друга, зарываясь в снег, показавшийся тёплым. Спал я в ту ночь и все последующие ночи, которые провёл в удивительных иллюзиях комнаты Мудреца с Костей, крепко и без снов. Правда, поутру у меня возникало ощущение, что дело было не только в воздействии иллюзий, но и в том, что Константин был Дождём.              А на утро после той ночи, когда Леонардо приставлял к виску пистолет, мы, спустившись на завтрак, застали мудреца у обрыва. Он сидел на самом краю, свесив ноги вниз и прислонившись спиной к стволу Табебуйи. В руках он держал свои бусы, что вечно носил на бедре, перебирая, словно чётки, и беззвучно шевелил губами. Складывалось ощущение, что он молился. Но он не производил впечатления человека верующего, так мог ли он молиться кому-то? Я не знал. Мог сказать определённо только то, что молился он на неизвестном мне языке, потому что я не мог прочитать слова по губам. Было интересно, но в то же время молитва для меня всегда была чем-то личным, так что спросить я не решился.              Зато, когда младшие персонажи той компании, в которую я невольно попал, убежали на пляж, а Леонардо перестал шевелить губами, я невольно стал свидетелем разговора, который вдоволь утолил моё любопытство.              — Койот, кому ты молился? — Спрашивала Елена тихо. Казалось, ей было отчего-то важно знать это. Насколько мне было известно, она была католичкой, но… Мудрец вздохнул со странной тоской и небрежно перечислил:              — Предкам, мёртвым, Небу, а может, самому себе. — Он усмехнулся небу, и пожал плечами, поворачиваясь к Елене лицом. — Я слишком долго и слишком много грешил, изо дня в день. Молиться создателю да даже просто обратиться к Нему — мне кажется кощунственным.              — Он всепрощающ. Он простит тебе грехи, если ты попросишь. — Ласково заметила Елена.              — Да, так и есть. Я знаю. — Кивнул Леонардо. — Но вопрос не в том простит или не простит Он, вопрос в том, способны ли мы сами себя прощать. Многие скажут, что легко, но это будет большая греховная сама по себе ложь. Способны ли мы простить себе обман матери? Предательство друзей или хотя бы предательство самих себя? — Спрашивал он. — Об убийствах, прелюбодеяниях и прочих грехах я вообще молчу. Если бы простить себя было просто — понятия о совести бы не существовало, потому что осознание неправильности своего поступка будет грызть нас изнутри до конца наших дней, но этого не было бы, если бы мы себя прощали. Многим облегчает души публичная исповедь, признание в том, что называется грехом. Да, становится легче, но не до конца и не всем. Немногие из нас способны себя простить на самом деле. Для того и существует ад, Елена. Просто принятие наказания за грех там, в аду, облегчает душе прощение себя самой. — Вот она, Мудрость удивительного человека, которого недаром прозвали Мудрецом. — Причём, знаете, что самое интересное? Нельзя жалеть о своих грехах, о своих поступках, ведь жалея о них, ты делаешь свою жизнь бессмысленной и отказываешься принять справедливую плату, возмездие. Это удел трусов. Это всё равно, что убить человека намеренно, желая этого, а потом говорить, что не хотел убивать, и отказаться брать на себя ответственность. Да и жалеть о том, что родился, о том, что жил, и о том, как жил — тоже грех само по себе. Если ты живёшь, это кому-то нужно. Ничто не бессмысленно. И думать о бессмысленности — грех. Жалеть нельзя. — И, кажется, все присутствовавшие слушали его с неподдельным интересом, чуть ли не затаив дыхание, будто Леонардо приоткрывал нам тайну вселенной. А может, так и было? Почему Энма закурил, низко опустив голову и скрыв глаза за чёлкой?              — Не жалеть, а что тогда? — С интересом спросила, как не странно, Тришна. Мудрец усмехнулся неприятно, глядя ей в глаза:              — Каяться. Например: да, я совершил великое множество грехов за многие воплощения и долгие годы и совершал их по собственной воле, а не по принуждению. Я не жалею, но осознаю, что поддавался чувствам, мимолётным желаниям, слабости духа или ошибочным убеждениям. А потому я готов к расплате, готов ответить за все свои деяния, чем бы ни пришлось платить. Сожалеть — это стоять на коленях и вымаливать пощаду. Каяться — это стоя и гордо принять ответственность за свои поступки и их последствия. — И как им не восхищаться? Как не брать его пример для подражания? Я не знал. — Я не жалею, но каюсь. И, к сожалению, мне проще гордо принять все удары судьбы или кармы, чем простить себя или обращаться за прощением к тому, кто простит слишком легко.              — Снова и снова вставать на одни и те же грабли, получая по лбу и наращивая на нём болезненный шишак. — Весело и иронично заметил Рикардо, за что заслужил весёлую улыбку Мудреца, адресованному ему, и согласный кивок:              — Да. Вот я и обращаюсь к тем, кто мне ближе всего, к предкам, мертвецам и самому себе. У предков прошу мудрости, чтобы не совершать новых ошибок, у мертвецов прошу силы выдержать всё, что мне уготовано, а у самого себя прошу терпения и смирения. — Легко пояснил Леонардо, впрочем, грустно заметив: — Впрочем, всё это почти бессмысленно. У меня столько знаний в голове, что от них я оглупел. Меня столько раз ломала жизнь, что выдерживать уже нечему: ничего не осталось, всё что можно — давно сломано. Я так часто и так долго терпел, что стал совершенно нетерпеливым и самонадеянным. Остаётся молиться о смирении, ведь это единственное, чего я никогда не допускал, всю жизнь борясь за что-то и против чего-то. — Он усмехнулся снова жёстко и горько: — Смирение… Вот уж не думал, что доживу до момента, когда именно в нём будет заключаться мой последний шанс. — Больше в то утро он не сказал ни слова, а все, кто его слышал, были молчаливы и задумчивы. Я тоже. Вдруг понял, что мне, несмотря на то что я не слишком грешил в своей жизни, а всё равно было, за что не мог себя простить. Я знал: это совершенно глупо, но всё равно, не мог простить себе, что ценой моего рождения стала смерть моей матери.              К английскому ланчу Ламбо в тот день так достал своего Босса желанием попасть на батуты, что Мудрец не выдержал и повёл всех желающих к вожделенным скалам, где гимнастические тренажёры и находились. Скалы те располагались в океане, метрах в двухстах от берега. И нас, тех, кто не в курсе, всё время мучил вопрос: как же туда попасть? Вплавь? Вброд? На лодке? Или было что-то, что мы с берега не видели. Но всё оказалось куда более…