посторонние

      Пасифика смотрит в зеркало, а на неё в ответ — что-то ужасающее. Растрепанные волосы, в кардинал лопнувшие капилляры глаз, искусанные губы — это не она, не Пасифика Нортвест, не отличница-хорошая дочь-скромная прихожанка-стипендиатка, попавшая на одно-единственное бюджетное место в эту академию, черт бы ее побрал.        Поломанные ногти впиваются в белый кафель раковины, сердце стучит, стучит, стучит сильнее, набатом, будто диктует приговор, усмехается, издевательски тянет: посмотрите все, вот она, Пасифика Элиза Нортвест — грешница, содомитка, недостойная Пасифика… — Пасифика? Ты там умерла что ли? Есть более достойные места для самоубийства, знаешь ли. Не обязательно для этого выбирать ванную нашего дортуара.       Мэйбл вальяжно стучит в дверь, по голосу кажется — да плевать она хотела, но Пасифика знает, будь ей на самом деле все равно, Мэйбл здесь бы не было.        Пасифика гневно выдыхает и распахивает дверь, так резко, что Мэйбл отшатывается, такого напора она не ожидала, но быстро приходит в себя и улыбается — ядовито-буднично, будто ничего не было, будто все как всегда.        Пасифике хочется ей вмазать или придушить, чтобы наверняка.  — Что тебе от меня нужно? — выплёвывает, скалится и чувствует себя волчицей в овечьей шкуре, которая всю жизнь считала себя овцой, пока вдруг не захотелось запустить клыки в нежное горло соседки по стойлу.        Мэйбл бросает взгляд на чужие пальцы — дрожащие, все перемазанные в крови, Пасифика искусала их за ночь — и едва заметно морщится, но не в отвращении, Пасифика ловит ее беспокойство, и от этого тошно, так тошно, от Мэйбл ждёшь жалящих насмешек и ударов в спину, а вовсе не милосердия.  — Ну, нам хотелось бы понимать, что ты планируешь делать дальше.        Конечно. Конечно — он тоже здесь, хотя юношам запрещено находится в женском общежитии, как и девушкам в мужском, но Мэйбл всегда это игнорировала, а сегодня к ней присоединился и Диппер.        Пасифика смотрит — он стоит у самого входа, будто мраморный, беспристрастный, но это все оболочка, он нервничает, это видно по поджатым тонким губам, по тому, как он поправляет воротник пиджака, хотя это и без надобности. Пасифику бесит, что она знает его, нет, их настолько, чтобы замечать мелочи, неведомые другим. Она не должна была этого допускать.  — Дальше? — Пасифика невесело улыбается. — Я без понятия, черт возьми.        Язык жжет от упоминания бесов столько раз, но сквернословие на сегодняшний день — самый лёгкий из ее грехов.       Мэйбл осторожно протягивает к ней руку, но Пасифика вздрагивает и отступает.  — Не надо, не трогай меня.        Мэйбл разводит руками, выдавливая кривую ухмылку, мол, хорошо, будь по-твоему.        Пасифика проходит мимо неё и опускает на свою кровать, чувствуя, что силы покидают ее. Был долгий день, а потом ещё более долгая ночь, и снова день, а теперь опять наваливается душная ночь, и она бы рада сбежать домой, к бескрайним полям и бесконечному небу, к тем временам, когда она боялась идти домой лишь потому, что упала с велосипеда и теперь на коленках синяки, когда на исповеди ей было практически нечего рассказать, кроме того, что она опять ослушалась маму и залезла на самое высокое дерево.  К тем временам, когда Пасифика знала, кто она такая. К тем временам, которых больше нет.       Потому что вчера она заглянула в облюбованный ими троими закуток библиотеки на полчаса раньше назначенного времени, и застала Мэйбл с Диппером за тем, чем могла бы заниматься любая пара, но только не родные брат с сестрой. И стоило осознать, что происходит, как она почувствовала — не ужас, не отвращение, даже не шок, все это было, было потом, но не в первые секунды, тогда — ревность, переходящую в зависть, удивление, смешанное с обидой, будто ее исключили из чего-то важного, не удосужились посвятить в тайну, в секретное общество.  Какая же мерзость.  — Оправдываться мы не будем. — Диппер складывает руки на груди и подходит ближе. — Не тебе судить, уж прости. Ты многого не знаешь.  — Так рассказали бы, — огрызается Пасифика.  — Дорогая, всему своё время, — вздыхает Мэйбл.         В воздухе повисает вопрос, волнующих всех троих: и что же им теперь делать?        Пасифика хочет вырвать с кровью часть памяти из головы, просто не думать об этом — и все, малодушно сунуться в песок, как страус.        Она закрывает лицо руками, будто взгляд божий уже пробрался в щель между занавесками и нацелился прямо на неё, чтобы обрушиться огненным дождём или превратить в соляной столб, и Пасифика ловит себя на мысли, что да, так было бы легче, куда легче.  — Если хочешь, я завтра же попрошу, чтобы меня переселили. Ты знаешь, мне не откажут, — начинает Мэйбл как-то осторожно, это так не похоже на ее обычный бойкий тон, что даже жутко. — Хотя знаешь, нам…не хотелось бы тебя терять, Пасифика. Ты —единственная наша подруга, но… — Одно твоё слово — и мы никогда с тобой больше не заговорим. Будто мы друг друга и не знали. Будто этого всего и не было. Если так тебе будет легче. Обещаем.       Пасифика поднимает голову и смотрит на них, таких похожих, таких дьявольски красивых, именно так, потому что откуда у смертных людей такая притягательность, если не от лукавого?        Они молчат, долго, так долго, отдалённо слышны звуки студенческой жизни, заведение хоть и элитное, но от шумных вечеринок местные ученики никогда не отказываются, если вслушиваться до боли, можно разобрать шипение шампанского, лёгкий смех, незамысловатые биты. Это все далеко, далеко.       Пасифика корит себя за малодушие, но сказать так ничего и не может. Потому что не хочет. Потому что на самом деле она — слабая.        Мэйбл садится рядом и аккуратно берет ее за руку, смотрит на брата и тот понимает ее без слов, рассеянно шарит по карманам, затем подходит к письменному столу, выдвигает ящик, берет пачку пластырей и кидает сестре, та ловит, не глядя. Пасифика не сопротивляется, когда ей заклеивают собственными зубами оставленные укусы.        Когда все кончено, Мэйбл кладёт ей голову на плечо и переплетает пальцы, Пасифика не сопротивляется, даже отвечает на прикосновение. Диппер опускается перед ними на одно колено и берет свободную руку Пасифики в свои, смотрит на неё, в глазах читается ожидание того самого одного слово, что так и не было произнесено.       Пасифика не знает, кого ей ненавидеть больше. Их за то, что тянут ее в это болото или себя за то, что так нелепо им поддаётся.       Диппер подносит руку в цветастых пластырях к губам, Пасифика молчит и закрывает глаза, позволяя себе сейчас просто быть — с ними. Сразу с обоими.