все началось с человека на каменной лестнице.

i wanna cover myself head to toe in super sexy scars,

'cause i mean, aren't you supposed to burn if you're a star?

sushi soucy - i deserve to bleed.

клещу было постоянно больно. если эрику — никак, то его фантомное тело постоянно пребывало в агонии. черт возьми, как же больно быть. его глаза остановились, когда эрик был в шестом классе, а заплыли белой поволокой — когда тот был в девятом. их постоянно жгло так, словно залитые ацетоном. наверное, поэтому он эрика отчасти ненавидел. и чувствовал вину. клещ с усилием поднялся с мокрой земли. он ночевал на личном кладбище эрика около своей могилы. она появилась тоже в девятом классе. это вообще был откровенно отвратительный год. хотя тяжело выделить худший. голова буквально разрывалась. вокруг были навечно застывшие сумерки, и замерзший клещ побрел в никуда, надеясь, что его выкинет куда-нибудь, где хотя бы теплее. но зато здесь было не опасно. кладбище считалось в их иерархии одним из лучших мест для пережидания приступов. тогда чуть ли не на каждом уровне носились обрывки памяти и сущности, отдаленно напоминавшие ветхозаветных ангелов, пол превращался в лезвия, а свет мигал так, что хотелось удавиться. может, поэтому глаза заволокло белым. конечно, на кладбище могли появиться молочно-белые призраки, но они были еще более эфемерными, чем сам клещ, поэтому для него не особо опасными. не так давно клещ не успел покинуть преддверие — уровень, в котором они были с эриком, напоминавший нулевой в закулисье, с психоделически желтыми стенами и желтым ковром на полу, жужжащими, как рой пчел, лампами и давящими бесконечностью коридорами — до начала приступа. босые ноги прошибло током, он свалился пол — все тело вывернуло от невыносимой боли. на него, корчащегося на ковре, напала сущность, напоминающая адского пса, протащила по бесконечным коридорам, вцепившись в руку. все тело горело от нестерпимого жара, рубашка пропиталась кровью и потом. стены выли и рыдали. очнулся он в одном из коридоров, где его бросил пес. раны уже затянулись, но остались шрамами на его метафизическом естестве. клещ поежился. вот бы было теплее, тогда он остался бы здесь навсегда. над одной из могил нависала ива, скрывая ее от посторонних глаз. отодвинув тонкие ветви, на которых мягко мерцали светлячки, клещ зашел под свод ивы. на мраморной надгробной плите красивым шрифтом было выведено «мама». земля была усеяна ромашками и васильками. клещ присел около надгробия и провел по буквам ладонью. гладкий холодный мрамор обжег кожу. захотелось заплакать, но его глаза были способны только видеть то, что нереально, то, что не должно существовать, и болеть. но неожиданно он почувствовал, что по щеке что-то стекло. клещ удивленно стер каплю пальцем. кровь. он сорвал несколько ромашек, начал плести венок. все-таки он зарождался, как друг для ребенка, поэтому умел плести венки, читать сказки на ночь, кататься на велосипеде и роликах, рисовать мелками, играть с бакуганами и пальцем соединять разрозненные точки на небосводе в созвездия. если он правильно почувствовал, куда его перенесет, когда он залезет в темную кроличью нору в корнях ивы, то венок ему точно понадобится. доделав венок, клещ полез в нору ногами вперед, так, как выносят трупы. проскользил по уложенному плиткой полу. да, все же он правильно почувствовал. но, к сожалению, здесь тоже было не тепло. клещ поднялся с пола. он стоял в коридоре университета: подмигивали лампы с потолка, по бокам — коричневые двери аудиторий и стены, выстланые дешевыми пластиковыми панелями бежевого цвета. перспективно сужаясь, коридор вел к большому окну во всю стену, за которым — метель в кромешной темноте. но клещ не стал к нему подходить. нужно было отдать венок и продолжить путь. он зашел в дверь, на которой была табличка «аудитория для самостоятельной работы студентов». поежился от холода. три ряда парт с бинокулярными микроскопами, окна во всю стену, противоположную двери, за которыми все также — бесконечный поток снега, доска с нарисованным мелом биполярным нейроном. за одним из столов сидела девушка. синие волосы растрепаны, вся парта завалена книгами, тетрадями и методичками, стояло несколько коробок со стеклышками препаратов. на звук вошедшего клеща она обернулась. если у клеща глаза вечно в белой поволоке, то у нее — кровоточащие провалы с торчащими нервами. капли тяжело стучали по страницам учебника у нее в руках. — привет, — тихо сказал клещ, подходя ближе, садясь на парту перед той, за которой сидела девушка. — не мешай, у меня много работы, — отсекла она. между собой они называли ее тератомой. опухолью-чудовищем. в которой могли находиться зубы, волосы, ошметки кожи и даже глаза. которые она потеряла в погоне за идеалом. выцарапала сама себе. — чего ты от меня хочешь, у меня завтра коллоквиум, — голос скрипучий, тихий. — сегодня. уже сегодня. хотелось ей сказать, что ни завтра, ни сегодня у нее не было. только бесконечная гонка. тератома была символом синдрома отличника. — принес тебе, — клещ показал ей венок, зная, что она не увидит. для нее существовали только книжки и дуло микроскопа, направленное в воспаленный провал глазницы. — зачем? ты меня отвлекаешь! — она закричала. чайкой. ей было тоже больно. — думал, тебя порадует, — клещ невесело ухмыльнулся. ее ничего не радовало. никакие результаты и никакие похвалы не были для нее достаточными. — я тебя ненавижу, — просипела она. — я себя тоже. она замолчала, перелистнула страницу. — я ничего не понимаю, я тупая, я тупая, я тупая, — бормотала она. — отдохни, — отчаянно прошептал клещ, зная, что это не поможет. — ты кровоточишь, дура! — я знаю! — крикнула она, размахиваясь тяжеленной книгой. клещ увернулся. — я знаю, — голос дрогнул. — нос утри и за работу. ты никому не нужен, если ты не первый. ты никому не нужен, если ты чего-то не можешь, — она мямлила это под нос, самой себе. — я вообще никогда не нужен, — хмыкнул клещ, наблюдая за снегом за окнами. — ты его друг, — ответила тератома. — а я… а я его средство саморазрушения. — я хочу его убить. — я тоже. клещ нежно провел рукой по ее торчащим синим волосам. нежно — к монстрам. уложил на ее голову подвявший венок из ромашек. здесь все вяло. быстро и неотвратимо. все, кроме ненависти. она горела. — спасибо, — она всегда плакала кровью. — не благодари тех, кому все равно, — ответил клещ. встал с парты, прошел по аудитории до двери. обернулся. тонкий силуэт горбатился над материалом, который никогда не усвоит идеально. настолько бесполезное существование, что смерть — благо. он понимал эрика и его желание сдохнуть. — уходи, — прохрипела тератома. — я начинаю злиться. — ты всегда злишься, — усмехнулся клещ. — у меня завтра коллоквиум, — холодно ответила она. — сегодня… уже сегодня. — ты не сдашь, — холодно ответил клещ, пугаясь своих слов. тератома замолчала. повернула к нему голову. глазницы переполнены кровью, стекающей по лицу потоками. — занимайся своим делом и не мешай тем, кто работает, — кровь затекла ей в рот, она сплюнула на бумажки на полу. — мое дело… — клещ помотал головой. — мое дело убить его. — ты хочешь этого? — тихо спросила тератома, облизнув губы. — не знаю, — честно прошептал клещ. — просто я тоже хочу умереть. — мы все хотим этого. — тогда я просто обязан справиться, — твердо ответил он. взялся за ручку двери, собираясь уйти в холодные коридоры искать выход. — я знаю, — догнал его голос. — я знаю, что я не сдам. клещ захлопнул за собой дверь, утирая каплю крови, текущую из глаза, рукавом белой рубашки. тело все также ломало. *** эрик запутался в одеяле. его било крупной дрожью и сильно морозило. возможно, поднялась температура. на экране телефона высветилось 6:47. значит, уже пора было вставать. сегодня пробник по биологии. почему-то ему хотелось назвать его коллоквиумом, но ведь они больше свойственны университетам. странно. в зеркале отразилось его уставшее, осунувшееся, худое лицо. показалось, что вместо глаз — кровоточащие провалы. он проморгался. нет, все же глаза. такие же темные, с полопавшимися сосудами в склере, как и раньше. ничего особенного. он почувствовал, что его трясет. наверное, он все же паниковал перед пробником. ну, ничего страшного. лицей все также был желтым монстром, пожирающим потоки детей и выпускающим штампованные консервы, как в клипе pink floyd. эрик, поправляя черный галстук, улегшийся на черной рубашке червем, сидел за партой в одиночестве, так, как положено. на столе — черная ручка, желтый листок черновика и свеженапечатанный вариант. как же страшно. но нужно собраться, соскрести по углам все чудища памяти (теперь он знал, как они выглядели) и приняться за работу. но холодные руки тряслись так, что казалось, он сейчас взорвется. «соберись, тварь», — прошипел голос в ухе. да, нужно. нужно собраться разрозненными осколками. иначе… иначе он умрет прямо здесь. хотелось ударить головой об стену. но с виду необходимо оставаться спокойным. поэтому он только обдирал кожу с губ и вокруг ногтей до крови. первая часть была… нормальной, в целом, он мог так сказать. но вот вторая. вторая ввела его в ступор. — ебучая биология, — одними губами прошептал эрик. оглядел класс. вся хим-био группа сидела, склонившись над листками, некоторые держались за головы. успокаивало, что он хотя бы не один такой. но внутри проедал желудок червь, шепчущий «ты все равно хуже всех них, ты же знаешь». если задание на эксперимент, задача на синтех белка и генетическая задача дались легко, то остальное… «обнять и плакать», так бы выразилась сеня. «известно, что белые цветки у фиалки — рецессивный признак. с одного растения фиалки с фиолетовыми цветками взяли лист, сделали из него культуру растительных клеток, размножили, после чего создали условия для регенерации новых растений из культуры клеток. молодые растения были высажены в горшки с почвой, где они успешно зацвели, после чего экспериментаторы оценили различия в их фенотипе. выращенные растения несколько отличалась друг от друга по размерам, числу листьев. среди вновь образованных растений обнаружили несколько особей с белыми цветками. объясните, чем могли быть обусловлены различия в фенотипе у потомков одного растения. чем может быть обусловлено появление белых цветков при половом размножении фиалки». да у него от одного прочтения вопроса разболелась голова. так, хорошо, спокойно. первое — различие в фенотипе потомков одного растения обусловлено влиянием факторов окружающей среды. второе — белые цветки при половом размножении фиалки могли бы возникнуть из-за рекомбинации генетического материала. так? у кого он спрашивал. нужно думать самому. но того, что он написал, было недостаточно. может, добавить закон менделя? черт, как при бесполом размножении одной фиалки могли появиться растения с белыми лепестками? может успело произойти половое размножение? или была взята мутантная клетка… он слишком много думал. надо быть проще. но он и так слишком прост. эрик писал и писал, уткнувшись носом в листок чистовика. на черновике — разводы черной ручки и разрозненные слова, накиданные без особого старания. текст на чистовике поплыл вниз из-за отсутствия строк. он поднял голову, оглядывая класс снова. катя махнула ему рукой, давая понять, что собиралась сдавать работу. лицо у нее было невеселое. сеня еще минут пятнадцать назад вышла из кабинета, с силой захлопнув дверь. наверняка сейчас они с матвеем стояли за углом лицея, по очереди прикладываясь к поду. эрик, подумав об этом, содрогнулся от желания курить. кивнул кате, что тоже уже все. еще раз перепроверил листки. они писали не на нормированных бланках, а обычных желтоватых листах, потому что белой бумаги не доставало. все испещерено его скачущими буквами, складывающимися в наклоненные книзу строчки. в целом, он написал ответы. не факт, что правильные, конечно. катя уже вышла и наверняка поджидала его за дверью кабинета, нервно постукивая ногой в глянцевой туфле мери джейн по полу. разозленный собственной тупостью и слабостью, эрик быстро сдал работу, забросил ручку в рюкзак и вышел, буркнув «до свидания». в след ему донеслось «готовься к региону!». легко сказать. в кровь будто проникла желчь, заставляя хмурить брови и закусывать губу, чтобы не проронить лишнего. готовься и готовься. а как, по каким материалам, к чему — ну, это сам доедешь, не маленький, в университете никто на блюдечке тебе информацию подносить не будет. а чего ты хотел? — пиздец, — осиплым голосом сказала катя, как только он закрыл дверь. — пиздец, — согласился эрик. — я в тильте. никаких бросать курить, — она помотала головой. — если такое на егэ будет, я сразу уйду, ну нахуй, — фыркнул он. — same, — ответила катя. — я ненавижу эту жизнь блять, — эрик вхмахнул рукой. — да это мусор, trash, кошмар, инферно, — катя захлебнулась словами выражения своего отношения. — хочу домой и чтобы меня не доебывали уборкой. — курить… — мечтательно произнес эрик. — ох уж эти несовершеннолетние. — а как тут не закурить, — меланхолично ответил эрик, застегивая черную куртку. катя лишь пожала плечами. сеня с матвеем действительно были за углом лицея так, чтобы не просматриваться из окон. матвей выдохнул облако пара. сеня переминалась с ноги на ногу в светло-розовой куртке, активно жестикулировала и громко ругалась. — да чтоб их самолетом переебало! — услышали катя с эриком, как только подошли достаточно близко. — придумают у себя в башке такую хуйню, а мне надо блять их мысли считать, охуеть теперь. — ну, зато можно подготовиться, — флегматично сказал матвей. — это конечно, — вставил эрик. — но дядь, можно как-нибудь без олимпиадной программы, ну? — прямо пиздец? — неувернно спросил матвей, передав эрику под. — в меня стреляли… и я стрелял, и я упал в лужу нахуй, — несвязанно начала катя, повторяя мем. — прямо пиздец, — сказал эрик, дождавшись когда она закончит. — радует одно: четверть скоро все, — сеня рубанула ладонью воздух. — это да, — согласился матвей. — новый год, вся хуйня. — может, соберемся у кого-нибудь, числа тридцатого там, — неуверенно подала голос катя. — может, снег пойдет, — сеня мечтательно призадумалась. — глинтвейн заебошим. — было бы славно, — кивнул матвей. — такие aestetic pinterest, — хихикнула сеня, выдохнув облачко пара. эрик меланхолично смотрел в серое небо. интересно, это palatum durum или palatum molle. хотя очевидно, что это новый, неизвестный тип, наверное, поэтому в нем осталась буква «е», а не добавились две точки сверху, прибивая его к земле. смешно, что в греческом мягкое небо — staphylon, а просто небо — uranos. что-то космическое и отдаленное от человеческого тела. он вернулся к разговору, заземлив свои мысли, опустив глаза в асфальт. — у нас по физике пробник на следующей неделе, — вздохнул матвей. — и че как, готов? — спросила сеня. — хотя чего я спрашиваю, ты же по физике на регион едешь. — ну, регион и егэ — разные вещи, — философски заметил матвей. — ну, егэ очевидно проще, — вставила катя. — с какой стороны посмотреть, — матвей несогласно помотал головой. — проблемы гениев, — фыркнула сеня. матвей хмыкнул, затянулся. — блять, плюнул, — недовольно резюмировал он. эрик снова метнулся к себе в голову. что-то внутри скреблось и сильно нарывало. почему-то казалось грустно-синим и больным. он попытался успокоить себя, обдирая кутикулу, пальцы окрасились кровью, он даже не заметил боли. все нормально. все в порядке. нет, ничего не в порядке, все не так, как должно быть. где он вообще? почему он не гниет в тюрьме или психушке? а главное — почему он высчитывал, сколько баллов получит по пробнику? ведь это всего лишь пробник, всего лишь проба пера, ничего особенно важного, не нужно вылезать из кожи, чтобы быть лучшим, чтобы получить самую высокую оценку. не нужно? нужно. внутри желчно скреблось «ты знаешь, что хуже всех». хотелось счесать с себя кожу и мыщцы, костьми лечь, но получить сто. потому что он хуже всех. потому что раз личность его гнила и непривлекательно воняла, то надо хотя бы зарабатывать хорошие баллы. ведь ничем другим он не может быть полезен. ведь он только и умел, что подлихываться к учителям, его оценки незаслуженные, у него ничего не получится, никогда не получится. он всего лишь пустота с зубами, крошащимися о гранит науки, который никак не могут разгрызть. с ним должны обращаться жестче, он отвратительное, мерзкое, тупое чудовище. эрик втянул воздух носом, делая вид, что слушал разговор, что ему комфортно, что в его мыслях не происходила ядерная война, что он не ненавидел себя. если больше семидясети — нормально. по пробнику эрик получил шестьдесят восемь баллов. *** слезы слабости катились по лицу, а кровь — по свежевзрезанным рукам. холодная, темная комната, три часа ночи, плавающее зрение, жгущее лезвие канцелярского ножа. его мир выглядел именно так. в таком мире смерть — благодать, а боль — подарок. как он скажет матери, что он такой ничтожный? шестьдесят восемь. он сам — эти шестьдесят восемь. не дотягиваюшие до региональной медали, мерзкие, ехидные. эрик еще раз провел лезвием по руке. все его тело — черновик для порезов и синяков, которые он набивал себе сам. один расцвел на ребрах. шрамы покрывали кожу, как одежда — на животе, на бедрах до колен, на голенях, на руках от кисти до плечевого пояса, на груди, даже на спине, там, где дотягивался, чтобы надавить лезвием с нужной силой. он знал, что мама не будет ругать. знал, что поддержит. но она не должна его поддерживать, она должна им гордиться. а чтобы она гордилась, нужно быть лучше. а он — хуже всех. — да, ты хуже всех, — донесся голос клеща из-за спины. — в курсе, — холодно ответил эрик, утерев пальцем слезы. — так и надо. эрик обернулся. рубашка клеща в области живота была пропитана кровью, он прижимал к пятну ладонь, тоже окрашенную красным и тяжело дышал. — что с тобой? — обеспокоился эрик, подрываясь со стула. — да ну, — клещ зашипел от боли. — шальная пуля. — что? — ты тупой? — зло поднял голову клещ. — ты умрешь? — задал вопрос эрик, понимая, как глупо это звучало. — если бы, — тихо сказал клещ. — минут через десять затянется, я же все-таки сущность, а не человек, — уже спокойнее произнес он, ложась на кровать эрика. — ладно, — неуверенно протянул тот, натягивая рукава на свежие порезы. пустые глаза клеща сверлили потолок. тот, откуда иногда смотрели чьи-то глаза, но явно не божественные. эрик боролся с собой. хотелось расспросить, что произошло, но внутри он догадывался. его война с самим собой, оказывается, для его сомнительного друга — не метафора, а каждодневное сражение. — что, будем сегодня пробовать узнать, куда ножик делся? — через несколько минут неловкого молчания спросил клещ, даже не повернув головы, обращенной к потолку. — а можно? — глупо, наверное. — тебе пять? — клещ сел на кровать. рана уже явно не беспокоила его также сильно, как раньше. — ну блять, я же не знаю, — раздраженно огрызнулся эрик. — можно сейчас? — можно, но осторожно, — серьезно ответил клещ. — хорошо, — пристыженный собственной бурной реакцией промямлил эрик. он подсел к клещу. тот крепко сдал его предплечье, прямо там, где были свежие порезы. эрик сжал зубы. зрение сковало блюром, как глаза соседей на передачах про неблагополучные семьи. и вот через неуловимую секунду чего-то гелеподобного и склизского он снова сидел на жестком ворсе желтого ковра на полу. но почему-то сегодня он кололся. он подумал, как клещ ходит по нему босиком. — надо бежать, тут еще опасно, — прошептал клещ. как только он это сказал, из-за угла выползла многоглазая память, сверкая ромбовидными зрачками. ее длинные тонкие отростки тянулись к ним, пытаясь захватить в свои спасительные объятия. — сука, — обреченно выдохнул клещ, хватая эрика за руку и утягивая за соьой в бесконечную желтизну. они плутали по коридорам, начиная выдыхаться, а память неслась за ними с невообразимой скоростью притягивая свое жуткое, абсолютно черное тело. выла и гремела, тянулась, иногда липкими паучьими лапами трогала за спину. пространство сотрясалось и размазывалось глитчем. эрик вдруг расслышал в ее вое «прости меня, впусти меня». — я хочу дать ей себя съесть, — крикнул он клещу. — ты блять идиот?! — ответил он, задыхаясь, его тело тряслось, наверное, и от боли тоже. — я так хочу, — взмолился эрик. клещ посмотрел на него через плечо нечитаемо. и выпустил его руку, продолжая убегать. эрик обернулся. ромбовидные зрачки впились в его плоть лазерами, будто разрывая, сжигая по кускам. было так больно, что зрение вспыхнуло молниеносно-белым от шока. гомон разговоров затопил уши. звуки вытягивали его разум, полегчавший от невыносимой боли. он стоял в холле лицея, возле большого зеркала, не чувствующий, как через него пробегали школьники. в зеркале отражался он. глаза были абсолютно белыми, совсем как у клеща. обреченно эрик подумал, что, возможно, он останется таким навсегда. а возможно, именно так он выглядел в чужих глазах. зрение стало точечным, не способным фокусироваться на всей картинке сразу, а выхватывающим отдельные фрагменты, а моргание растекалось болезненными секундами, будто коньюктива воспалилась. он обернулся и увидел второго себя, жмущегося к подоконнику, переобуваясь. как же жалко выглядело его худощавое, горбатое тело со стороны. костлявые плечи опущены, волосы спали на серое, усталое лицо. тот, другой он побрел вперед, низко опустив голову, наблюдая за швами плитки, которая теперь, с его обновленными глазами щелкала зубами и кровоточила, и вдруг остановился, замер, сжавшись, как олененок перед дулом охотничьего ружья. зрение выхватило шлейф темных волос человека с каменной лестницы. с новым восприятием он казался несчастным, а не пугающим. на шее эрик впервые увидел разъехавшийся порез. а черные сосуды проступали через тонкую, белую кожу человека с каменной лестницы так болезненно, что казалось, скоро ее разорвут. в поле зрения снова зафиксировался другой эрик, которого раздраженно оббегали безликие школьники. его толкнули со спины и тот словно очнулся. дернулся вперед, едва не упав. нож. маленький складной ножик. скакнул из кармана, словно оживший. зрение сузилось до его размеров. звякнул по клацающей зубами плитке. она его сожрать не могла. и вдруг нож утащила чья-то тонкая ладонь с длинными пальцами. эрик чуть не взвыл от отчаяния — он не увидел, кто это был. но единственное он теперь знал точно — сам пригвоздить кирилла к стене он не мог. и с сердца упали тяжеленные острые лезвия, иссекшие его, ударившись в легкие, прорывая плевру и диафрагму, рассекая желудок. эрик выкашлял пригоршню лезвий себе в ладони. он чужой здесь. в собственном воспаленном разуме он чужой. рыжая кровь капала изо рта на плитку, и она слизывала ее длинным раздвоенным языком, довольно урча. его пронзило мыслью, что он мог бы покормить плитку своей кровью, вскрыв себе вены и шею. сжал лезвия в ладонях, испытав извращенное удовлетворение от боли. ужаснулся. почему ему не стало легче. потому что он все еще чудовище, что мыслил об убийстве. осмысление — существенно. мыслю — существую. значит в каком-то из уровней его бессознательного, какой-то эрик полосовал чужие тела и разрывал зубами, медленно убивая себя. потому что единственная константа в его вселенной — желание умереть. эрик воткнул лезвие себе в шею и сразу вынул. горячая кровь хлынула во все стороны помутнив обзор. но почему-то он не умер. хуже. эрик, наверное, настоящий эрик оглянулся по сторонам и захотелось убежать, спрятаться, залезть в мусорку и сказать «сожгите меня». потому что вокруг скалили зубы стены прошлой школы. кабинета математики. в котором на первой парте сидел мальчик с каре. — нет, нет, нет, — шептал эрик. не зная даже, как исчезнуть. — смерть мухам! — крикнули из-за плеча. мальчик с каре вздрогнул, обернулся. на прямой переносице покоились прямоугольные очки в тонкой оправе. клетчатая серая рубашка застегнута на все пуговицы. это девятиклассник эрик. жалкий, такой жалкий, такой переломанный. одноклассник, имя которого эрик вспомнит даже когда не вспомнит мать, прошел сквозь нынешнего эрика, направляясь к первой парте. он хотел закрыть глаза, но моргать так больно, что это просто не представлялось возможным. — ну что, тварь, опять подлизываешься к учителям? — одноклассники захихикали стройным хором, как в церкви, откликаясь на фразу глеба. — может под парту залезешь к ним? — нежно уточнил он, после захохотав. девятиклассник эрик опустил глаза в пол, видимо, усмехнувшись. какой же он жалкий, черт, нынешний эрик и сам хотел ему врезать. — не переноси свои желания на меня, — с напускным высокомерием ответил девятиклассник эрик. как же глупо. — мухам слова не давали, — глеб оскалил нехищные зубы. — мухам — смерть! — класс поддержал это стройным воем. девятиклассник эрик поджал губы. чтобы не расплакаться, знал нынешний эрик. мерзкий, мерзкий, мерзкий, ничтожный, отвратительный. учительница опаздывала, поэтому заскучавший класс развлекался, как умел. унижал. — смерть — это хорошо, — вымученно улыбнулся девятиклассник эрик. — конечно! — поддержал глеб. его грузная фигура возвышалась над сидящим, как птица-падальщик над мертвым оленем. — может, скинемся тебе на похороны? — вкрадчиво уточнил он. девочки захихикали, перешептываясь. — я не против, — голос прервался. это проявление слабости недопустимо. — ребят! поможем нищеброду? — громко уточнил глеб у класса. — твоя мамочка наверняка обрадуется, что избавилась от такой выскочки, — хмыкнул. — небось и дома падаешь со стула, поднимая руку, чтобы вставить слово, — прошипел он в лицо эрику девятикласснику. нынешний эрик хотел умереть. переживать это еще раз — пытка хуже, чем если бы с него сдирали кожу живьем и жгли роговицу. класс гремел хохотом и выкриками «смерть мухам». девятиклассник эрик низко опустил голову. ужасно, ужасно, он показал слабость. — меня нет, — тихо сказал тот эрик. — не переживай о моей матери, она не строит отношения с такими, как ты, — он задрал нос и улыбнулся. но глаза были пустыми и сверкающими от стоящих слез. руки тряслись от страха и ярости. глеб выбросил кулак точно в чужой нос. оправа очков, прогнувшись, врезалась в перенесицу, неестественно хрустнувшую. клас загудел в одобрении, как единое существо, желающее крови и зрелищ. кровь хлынула из носа. и у того эрика, и у стоящего без единого движения настоящего. теплом покатилась по губам вместе со слезами. тот эрик не плакал. тот эрик улыбнулся, оскалив зубы, на которые затекла кровь. — слабовато, — хмыкнул девятиклассник. — получишь еще, — уверил его глеб. за воротник рубашки, чуть не задушивший эрика, выволок его из-за парты и кинул на пол около доски. пнул в живот. эрик знал, что потом он болел несколько недель при каждом движении, а на коже расцвел большой фиолетовый космос. перешагнул скорчившуюся жертву. носком новенького брендового кроссовка пнул в область почек. — глеб, хватит, а то проблемы с учителями будут, — девушка, чьи холеные темные волосы доставали почти до крестца, тронула одноклассника за плечо, презрительно глядя на эрика. ее имя эрик тоже всегда будет помнить. даже если забудет, как дышать. вика. вика, писавшая о нем гадости всем, с кем заводила разговор, называвшая его «чмом, недостойным ходить по земле», придумавшая лозунг «смерть мухам», на основе его фамилии. — и то правда, — хмыкнул девятиклассник эрик, отдышавшись и разомкнув до этого плотно сжатые зубы. — учителя поругают и позовут папочку? — у меня он хотя бы есть, — ответил глеб. это был удар ниже пояса. но тот эрик только усмехнулся. встал на ноги и вышел из кабинета. настоящий эрик не хотел идти за ним. но все равно пошел, зная, что там увидит. в пустом, хвала начавшемуся уроку, туалете тот эрик скатился по стене, с силой заживая рот рукой. слезы крупными каплями катились по залитому кровью лицу, смешиваясь с ней в самый тошнотворный коктейль. нынешний эрик скатился по стене рялом с ним. облокотился затылком о стену. — это не пройдет, — прошептал он, сглатывая тяжелый ком в горле. — это придется пройти, — закончил он одними губами, под аккомпанемент задушенных всхлипов и рваного дыхания. — я хочу, — голос того эрика хриплый, рваный от сдерживаемого крика, — я хочу умерть, — говорил он сам себе. — я знаю, — эрик коснулся его колена — рука прошла насквозь. — я тоже. слезы покатились по лицу. эрик стер из пальцем и увидел, что это была кровь. усмехнулся сам себе. рядом со своей копией по-младше с «пидорской» прической, с «чмошной» внешностью, с «окулярами для долбаебов», со всеми ярлыками, которыми его оклеймили одноклассники, выжигая на коже. с человеком без имени, на котором оставалось совсем немного свободных листков, что он скоро начнет обрывать себе сам.