Урод.

      Поздний вечер медленно опускался на мою комнату, словно густой, мягкий туман, обволакивая все вокруг.       Полумрак, подобный бархатной ткани, приглушал яркие краски дня, оставляя лишь призрачные очертания предметов. Тусклый свет настольной лампы, стоявшей на старом, покосившемся столе, не проникал во все углы, а лишь вырывал из темноты отдельные островки: хаос разбросанных вещей, смятые горы одежды, и, конечно же, нас с Баттерсом.       Мы устроились на полу, прямо посреди моего беспорядка: среди скомканных футболок, словно потерянные клочки снов, поношенных кед, брошенных в углу, как отслужившие солдаты.       Я прислонился спиной к шершавой стене, вдыхая запах пыли и старых вещей, запах моего дома. Баттерс, наоборот, сидел сгорбившись, с неподдельным усердием, склонившись над моими руками, сосредоточенно колдуя над ногтями с помощью маленькой кисточки и флакончика с чёрным лаком.       Он аккуратно выводил тонкую линию на ногтевой пластине большого пальца, стараясь не задеть кожу.       Его маленькая кисточка плавно двигалась, создавая ровный, блестящий контур. Кончик его языка, влажный и розовый, слегка высовывался от напряжения, а брови, светлые и пушистые, были нахмурены, словно он выполнял сложнейшую хирургическую операцию.       В воздухе витал легкий, химический запах лака, смешиваясь с сладковато-солоноватом ароматом, создавая атмосферу странной интимности.       Казалось, что мы были в маленьком убежище, вырванном из реальности, где на время можно было забыть о мрачном внешнем мире. — Знаешь, — протянул я, лениво рассматривая свои руки, как будто они были чужие, — у нас в кафе… ну, ты же знаешь, там где я теперь работаю… уборщик повесился.       Мои слова прозвучали тихо, почти беззвучно, как будто я говорил сам с собой.       Баттерс вздрогнул, и его рука на мгновение замерла, кисточка повисла в воздухе, как птица перед посадкой. Он не отрывал взгляда от ногтя, словно боясь, что его мирная работа будет нарушена мрачными словами.       Его голос прозвучал тихо, словно шёпот: — Повесился?       Я почувствовал, как он сглотнул, и с трудом выдал это одно слово. — Угу, — кивнул я, без особого интереса. — Ну, этот, старик, который там за всем следил, протирал всё, убирал… Я его вообще ни разу не видел, только когда тот уходил. А тут, говорят, нашли. В кладовке.       Я продолжал говорить спокойно, ровно, без всяких эмоций, как будто вслух читал неприметную статью из старой газеты. Это была просто констатация факта, как прогноз погоды, не более.       Баттерс замер с кисточкой в руке, его зрачки расширились от ужаса, они стали похожи на два тёмных колодца, наполненные мрачным отражением услышанного. — Божечки… — прошептал он, отводя взгляд от моей руки, как будто я был переносчиком чего-то заразного. — И что теперь будет?       Я пожал плечами, словно этот вопрос не имел никакого значения. — Да ничего, — ответил я. — Пока никого другого не нашли, его обязанности временно я выполняю. Все равно же кому-то надо полы мыть.       Баттерс снова посмотрел на мои ногти, и, словно пытаясь вырваться из нависшей мрачной атмосферы, продолжил аккуратно красить их, с ещё большей тщательностью.       Каждое его движение стало более осторожным. — Это ужасно, Кенни, — прошептал Баттерс, продолжая свои манипуляции с кисточкой. Его голос дрожал, выдавая испуг. — Это так… грустно.       Я пробормотал в ответ, больше для себя, чем для него. — Ну да, — сказал я. — Хотя… может, ему там будет лучше, чем тут, кто знает.       Тишина снова опустилась на комнату, нарушаемая только тихим шуршанием кисточки, и моими редкими, вымученными вздохами.       Я продолжал рассеянно смотреть в потолок, в котором, казалось, было больше ответов, чем в моей голове. — Баттерс, — вдруг произнёс я, нарушая тишину, — а ты как относишься… к смерти? Ну, и к самоубийству?       Задал вопрос, не отводя взгляда от потолка, как будто тот был неким окном в иную реальность.       Мой голос звучал равнодушно, но внутри что-то сжалось от тревоги. Я словно ждал ответа, который мог бы пролить свет на мои собственные, тёмные мысли.       Баттерс вздрогнул и на секунду остановился, не отрывая кисточки от моего ногтя. В комнате снова воцарилось безмолвие, ставшее теперь каким-то давящим и гнетущим.       Я почувствовал, как он сглатывает, и как его дыхание становится чуть более частым. — Ну… — тихо протянул он, словно подбирая слова. — Это очень… очень плохо, Кенни. Это ведь… большой грех.       Он снова начал осторожно красить мои ногти, но на этот раз движения стали какими-то нервными и неуверенными. — Это значит, что человек… совсем отчаялся, — продолжил Стотч, глядя на мои ногти так, как будто на них был написан текст на древнем языке. — И что он… он не верит, что ему станет лучше.       Он замолчал, и я видел, как его брови сдвинулись к переносице, словно тот пытался разгадать какую-то сложную головоломку. — Наверное, — тихо добавил он, — это очень, очень больно. И очень страшно.       Я продолжал смотреть в потолок, позволяя его словам плавно заполнять тишину.       Он не стал осуждать меня, не стал говорить мне, что так нельзя думать, как бы сделали другие. Его ответ был прост и искренен, и это почему-то тронуло меня больше, чем что-либо другое. Его искренность, его честность. — А ты… ты боишься смерти, Баттерс? — задал вопрос я, нарушив его молчание. Мои слова прозвучали так тихо, что могли бы утонуть в этой тишине, если бы он не прислушивался.       Я наконец-то перевёл взгляд на Баттерса и увидел, как он побледнел, как сильно расширились его помутневшие. На губах дрожала лёгкая, испуганная улыбка. — Ну… — прошептал он, на секунду отрываясь от своей работы и сжимая мою руку своими пальцами. — Я… ну… конечно боюсь. Боюсь, что… что если умру, то больше не смогу видеть тебя.       Его слова пронзили меня, словно стрела, оставляя после себя странное, ноющее тепло.       До сих пор непривычно.       Меня словно окатило волной нежности, волной той любви, которую так тщательно пытался подавить внутри себя. Желание обнять его, прижать к себе, уткнуться в светлые волосы, стало почти невыносимым.       Я осторожно вытянул свою руку, на которой ещё не высох лак, и ласково провёл пальцами по щеке.       Кожа Баттерса была мягкой, почти как у ребенка, и от этого прикосновения по всему телу пробежала дрожь. Он замер, удивлённо смотря на меня своими ясными, голубыми глазами, которые теперь казались ещё больше. — Ты такой… — прошептал я, — такой хороший, Баттерс. Ты такой… настоящий.       Мое сердце забилось чаще, кровь горячим смущением прилила к щекам. Слова сами срывались с губ, как будто я долго сдерживал их внутри себя, и теперь они стремились наружу.       Я не смог сдержаться. Поддавшись внезапному порыву, наклонился вперёд и, нежно взяв его лицо в свои ладони, прикоснулся своими губами к его губам.       Это был нежный, почти невесомый поцелуй, больше похожий на трепет крыльев бабочки, чем на страстный порыв. Это длилось лишь мгновение, но оно словно перенесло меня в другой мир, где нет боли, страха и одиночества.       Когда отстранился, увидел, что на лице Баттерса разливался юношеский румянец. На его губах заиграла улыбка, неловкая, но всё же улыбка, от которой у меня перехватывало дыхание каждый чёртов раз.       Но, к сожалению, мой поцелуй оказался не таким уж и идеальным. От моего неосторожного движения, свежевыкрашенные чёрным лаком ногти смазали часть его лица.       Чёрные полосы размазались по его щекам и подбородку, создавая нелепый, но в то же время трогательный образ. — Ой… — пробормотал я, чувствуя, как не в силах отвести взгляд. — Прости, Баттерс, я…       Не успел договорить, как Стотч хихикнул.       Его смех был тихим, но таким заразительным, что я не смог сдержать улыбку. Он, словно забыв о мрачном разговоре и моих внезапных проявлениях нежности, просто смеялся, прикрывая рот руками.       В этот момент, глядя на его сияющие глаза и лукавую улыбку, я понял, что, возможно, даже в этом грёбанном мире, где смерть так близка, всё же можно найти маленькие островки тепла и радости.       И, возможно, именно они помогут нам не сломаться.       Мои слова, полные неловкости и извинений, потонули в тихом смехе Баттерса. Он хихикал, словно маленький ребёнок, нашкодивший, но ничуть не раскаивающийся. — Ой, да ладно, Кенни, — проговорил он, перестав смеяться, но его глаза всё ещё сияли, — это даже… прикольно.       Он немного наклонился вперед, глядя на меня снизу вверх, и его пальцы, всё ещё испачканные, слегка коснулись моей щеки, оставляя на ней легкий след. Я почувствовал, как кровь приливает к лицу, и сердце начинает биться быстрее. — А что если… — прошептал Баттерс, глядя мне прямо в глаза, — что если… ты меня ещё раз поцелуешь?       Его голос звучал так тихо и ласково, словно это был не вопрос, а скорее просьба, от которой невозможно было отказаться.       Он приближался ко мне, медленно и неторопливо, как будто наслаждался каждым моментом, и его взгляд был полон озорства. — Может, в этот раз получится не так… грязно? — прошептал он, хихикая, и я ощутил, как горячее дыхание коснулось моих губ.       Он был так близко, что я мог различить каждую ресничку и даже крохотные веснушки на носу.       Его близость обжигала, словно очищающее пламя, вызывая странное волнение в животе. Я понял, что не хочу отталкивать его, наоборот, хочу, чтобы он стал ближе.       Неосознанно сглотнул, и кивнул, подавив внезапно захлестнувшую неловкость. Я тоже хотел вновь почувствовать тепло его губ на своих, забыть хоть на мгновение о той тьме, что окутывала нас. — Хорошо, — Тихо проговорил я, и мои слова больше напоминали выдох. Такой короткий, но необходимый выдох.       Я подался вперёд, не зная, чего ожидать. Баттерс, приулыбнувшись, подставил губы для поцелуя, его глаза были прикрыты, а ресницы слегка дрожали от предвкушения.       В этот раз поцелуй был более уверенным, более смелым. Мои губы нежно коснулись его губ, но в этот раз я не спешил отстраняться. Углубил поцелуй, и Баттерс ответил мне, аккуратно прижимаясь ко мне всем телом.       Мои руки обвили его талию, и я почувствовал, как чужие руки сжимают мои плечи.       На какое-то мгновение мы забыли обо всем: о смерти, о Картмане, о мрачном мире за стенами этой комнаты.       Были только я и Баттерс, и наши поцелуи, такие нежные и желанные.       Но и в этот раз, не смотря на все старания, мы вновь немного смазали лак, чёрные следы оставались на пальцах и скулах, придавая нашему поцелую ещё более хулиганский и в то же время трогательный оттенок.       Тепло, ещё совсем недавно обжигавшее мое тело, резко сменилось ледяным холодом.       Губы, еще хранящие отголоски нежного поцелуя, теперь дрожали от озноба. В голове царил хаос, обрывки образов и фраз вертелись, не желая складываться в единую картину. Тело била дрожь, словно после тяжелой болезни, и я с трудом понимал, где нахожусь.       Резко распахнул глаза, хватая воздух ртом, как выброшенная на берег рыба. Потолок надо мной был белым и холодным, а не тёмным и уютным, как в воспоминаниях. Тусклый свет над головой, казалось, давил на меня, создавая ощущение тяжести и удушья.       С трудом приподнявшись на локтях, огляделся.       Я лежал на кафельном полу ванной комнаты, всё тело было пропитано липким, холодным потом. Вокруг царил беспорядок, как обычно: разбросанные полотенца, зубная щетка, валявшаяся на полу, и зеркало, мутным взглядом отражавшее заспанное, побледневшее лицо.       Сердце бешено колотилось в груди, словно птица, пойманная в ловушку. Я с трудом перевел дыхание, пытаясь осознать, что только что произошло. Мои пальцы, влажные от пота, коснулись губ, и я почувствовал странное, ноющее тепло.       Во рту был отчётливый привкус чёрного лака.       Я медленно сел, прислонившись спиной к холодной плитке на стене. Обрывки воспоминаний начали просачиваться сквозь туман, подобно солнечным лучам, пробивающимся сквозь тучи.       Я увидел, как Баттерс, склонившись надо мной, сосредоточенно красит мои ногти, как его губы нежно касаются моих, как его глаза сияют озорством и нежностью.       Но всё это было далеко, размыто, будто бы кадры из старого, потрёпанного временем фильма. Я начал осознавать, что всё это… всё это было сном.       Тяжёлый вздох вырвался из моей груди. Сон, который казался таким реальным, таким желанным, был лишь фантазией, игрой моего воображения. Жестокая реальность возвращала меня на землю.       Я поднял руку, рассматривая свои ногти. Они были обкусаны, как всегда, небрежные и тусклые, без следа чёрного лака. И в этот момент меня накрыла волна отчаяния и тоски.       Я так жаждал того тепла, той нежности, того понимания. Так хотел забыться, сбежать из этого мрачного мира, хотя бы на мгновение. Но даже во сне мне не было суждено обрести покой.       Даже в моей голове тьма настигает меня.       Сон с Баттерсом, с его невинностью и любовью, был всего лишь миражом, возникшим на фоне моей одинокой и угрюмой реальности. И теперь, проснувшись, я снова оказался в дрянной ванной комнате, один на один со своими страхами и своим отчаянием.

***

      Уже почти месяц я просыпаюсь на холодном полу ванной комнаты, как будто проваливаюсь в этот мир из какого-то кошмарного сна. Каждый раз одна и та же картина: липкий пот, бешено колотящееся сердце, и туман воспоминаний о Баттерсе, который постепенно рассеивается, оставляя меня.       В первые дни я пытался понять, почему именно ванная стала моим убежищем. Почему именно здесь я просыпаюсь? Почему не в своей комнате, не на своей кровати? Но я так и не нашел ответа. Вместо этого страх сковал меня цепями.       Я боюсь войти в свою комнату, боюсь разрушить остатки того сна, того маленького мира, где я был счастлив.       Я боюсь, что если я переступлю порог, то тот сладко-соленый аромат, который принадлежал Баттерсу, выветрится навсегда. Аромат лака и чего-то чистого, светлого, того, чего так не хватало в моей жизни.       Помню этот запах отчетливо, он преследует меня каждый раз, когда я закрываю глаза. Иногда мне даже кажется, что я его чувствую, когда просыпаюсь в ванной, но это лишь призрачное эхо прошлого, которое постепенно меркнет.       Сижу в ванной часами, уткнувшись лбом в колени, и даю себе волю воспоминаниям.       Я снова и снова прокручиваю в голове ту ночь, когда Баттерс красил мои ногти, когда его губы касались моих, когда чувствовал, что не одинок, что меня любят. Но чем дольше вспоминаю, тем дальше они уходят.       Моя ванная стала моим личным адом и раем одновременно. Здесь просыпаюсь в холоде и поту, но здесь же нахожу утешение в воспоминаниях о Баттерсе.       Это стало моим убежищем, которое я боюсь покинуть, но и одновременно ненавижу.       Каждый раз, когда я чувствую, что сон ускользает, я в панике хватаюсь за последние его отголоски, за ту нежность, за тот поцелуй, за этот запах. И я боюсь, что однажды, проснувшись в ванной, я не найду ничего, ни малейшего следа того счастья.       Возможно, я уже давно сошёл с ума, и мои сны переплелись с реальностью, создавая этот причудливый мир, в котором я застрял. И я не знаю, что мне делать, как выбраться из этого порочного круга.

***

      Сегодняшнее утро началось как все остальные.       Холодный кафель, липкий пот, бешено колотящееся сердце.       Я сидел, уткнувшись головой в колени, пытаясь удержать в памяти хотя бы проблеск сна. Но сегодня что-то было иначе. Запах. Он был слабее, призрачнее, чем обычно, как едва уловимый шлейф давно увядшего цветка. Паника, острая и холодная, пронзила меня. Аромат Баттерса выветривался.       Я резко поднял голову, вслушиваясь. Тишина. Только глухой стук моего сердца эхом разносился в маленьком пространстве ванной комнаты. Вскочил на ноги, шатаясь, как пьяный.       Необходимо было что-то сделать, что-то предпринять. Я не мог позволить этому сладкому, солнечному аромату исчезнуть совсем. Он был последней ниточкой, связывавшей меня с тем коротким моментом счастья, с тем сном, который был единственным островком света в моей серой, безрадостной реальности.       Руки дрожали, когда я схватил первое попавшееся полотенце. Оно было жёстким, грубым, совсем не таким, как мягкая кожа Баттерса. Прижал его к лицу, пытаясь вдохнуть, удержать, хоть немного, тот исчезающий запах.

Ничего.

      Только запах хлорки и сырости. Отчаяние накатило с новой силой, сжимая горло.       Выбежал из ванной, не задумываясь, куда иду. Ноги сами несли меня, подчиняясь какой-то неведомой силе. ворвался в свою комнату, готовясь к худшему: к пустоте, к тишине, к полному отсутствию того, что я так отчаянно пытался сохранить. Но…       В воздухе витал слабый, едва уловимый аромат. Он был такой желанный и одновременно мучительный, как призрак.       Он был слабее, чем прежде, но все ещё здесь. Он был спрятан где-то, в глубине вещей, в складках моего одеяла. Там, где Баттерс нежно держал меня за руку. Там, где всё это происходило, хотя бы в моих снах.       Я упал на колени, уткнувшись лицом в свои смятые футболки. Я чувствовал себя как безумец. Я не мог понять, что со мной происходит, но знание того, что запах всё ещё есть, хоть и еле заметный, давало мне какую-то надежду.       Надежду, что это не конец. Надежду, что я еще смогу вернуться в тот сон, и ещё раз почувствовать тепло его губ на своих, и снова вдохнуть этот запах. Надежду, что всё ещё возможно. Хотя бы во сне. В моих чёртовых снах.       Резкая, болезненная дрожь пронзила мое тело, и я почувствовал, как горячие слёзы обжигают мои щёки.       Я отчаянно тёрся о футболки, вдыхая слабый, призрачный запах, который, казалось, вот-вот исчезнет навсегда. Горечь обиды и отчаяния душила меня, не позволяя сделать вдох. Я плакал, не сдерживаясь, как ребёнок, потерявший свою любимую игрушку. “Не мог он так, не мог”, – шептал я, словно пытаясь убедить самого себя. Но мои слова звучали глухо и безнадежно. Как будто кто-то схватил меня за сердце и выжимал из него последние капли веры.       Я не мог поверить, что Баттерс мог просто так уйти. Просто так исчезнуть, оставив после себя лишь слабый, ускользающий аромат.       Тот Баттерс, который целовал меня, смеялся, и чьи глаза сияли такой нежностью, не мог вот так предать меня. Не мог вот так просто растоптать мои чувства.       Впервые за долгое время сквозь туман отчаяния пробился слабый луч сомнения. А что, если… что если все это было ложью? Что если Картман, со своим гнилым языком и вечной жаждой власти, опять обманул меня? Что если Баттерс не ушёл, а…       Но я сразу же отгонял эту мысль.       Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Слишком болезненно, чтобы поверить в это.       Я привык к тому, что все, что я люблю, у меня отнимают. Привык к тому, что моя жизнь – это череда страданий и потерь. И уже не верил, что когда-нибудь смогу выбраться из этого порочного круга.       Но слёзы продолжали литься, и вместе с ними нахлынуло чувство гнева. Ярость на Картмана, на его постоянные манипуляции и жестокость. Злость на самого себя, за то, что я позволил ему так долго издеваться надо мной и на этот мир, за его несправедливость и жестокость.       Я вытер слёзы тыльной стороной ладони и поднялся с колен. Запах Баттерса, еле заметный, витал в воздухе, но теперь он казался мне не спасением, а мучительным напоминанием о том, что я потерял. Или, что у меня украли.       Подошёл к окну, глядя на серый, безрадостный пейзаж за стеклом.       Город был таким же мрачным и унылым, как моя душа. И я понял, что больше не могу так. Не могу больше просыпаться в ванной, жить воспоминаниями, и ждать, пока меня настигнет очередная боль. Я больше не жертва.       Я должен узнать правду, какой бы она ни была. Я должен противостоять Картману и вернуть то, что он у меня украл.       И если Баттерс действительно ушёл...       Но сначала я должен был узнать правду. Даже если эта правда разобьёт меня на мелкие осколки. Даже если мне придётся пройти через ад, чтобы её найти.