Мой покорный торчок

Он стоит передо мной на коленях, красными и мокрыми глазами вымаливая добавку. Прерывистое дыхание обжигает мои ноги. Он так близко. Он так слаб. После изнуряющих, почти бесконечных, часов трезвости Митчелл разбит настолько сильно, что снова покорно принимает мои условия. — Что угодно, Уайт, пожалуйста, — сквозь зубы шепчет он, едва срываясь на приглушенный стон. Я расплываюсь в самодовольной ухмылке. Совсем недавно этот выродок потешался над моими суждениями и соглашался с противоположным моему мнением, — теперь же валяется в ногах, умоляя. Умоляя меня. Что может слаще? Я хватаю его за подбородок, рывком притягивая жалкое личико ближе. На мгновение склоняюсь к нему. Мостиком очков почти касаюсь кончика носа, когда поглаживаю его переносицей. Митчелл все понимает без слов. Покорно кивает, распахивая бледные губы, украшенные легкой припухлостью гематомы. В тишине больничной палаты слышится скрежет ширинки. Он хватается за края расшатанной нами койки, располагаясь между ног. Кончик языка скользит по сухим губам. Нервно сглатывая нерешительность, Митчелл опускается ниже. Плавные движения вызывают жар и пульсацию внизу живота. Я рефлекторно запрокидываю голову назад, лишь на мгновение приводя тяжёлое дыхание в норму. Видя только подвижный затылок, я зарываюсь пальцами в волосы, грубо собирая в кулак. Он нервно мычит в ответ, и я, усмехаясь его жалкости, сильнее сдавливаю темную копну. Резким толчком вниз заставляю его давиться. На несколько секунд он замирает, еле подавляя рвотные рефлексы. Он всегда покорно слушается. Даже если я решаю заткнуть его скотчем, оставляя лишь возможность едва слышимо скулить, или привязываю простынью к изголовью к кровати так, что руки затекают, приобретая фиолетовый оттенок. В ожидании, когда я отпущу волосы, он стискивая простынь до побеления перебинтованных пальцев. После отстраняется и падает назад, разрывая натянутую между нами слюну. — Ты больной ублюдок! — отползая и опираясь на край кровати рядом со мной, говорит Митчелл, откашливаясь и вытирая рот рукавом больничной рубахи. В сотый раз повторяя это, он получает сильный шлепок по губам. Ноющие десны в секунду начинают кровить. Он отворачивается, медленно взбираясь на койку, пытаясь не выдать боль, к которой давно пора привыкнуть. Каждая рана на губах и желтеющие гематомы по всему телу — исход его неугомонного языка. — Сними это, — сухо обращаюсь я, резко притягивая Митчелла за ворот рубашки. Аккуратными манипуляциями медицинских ножниц я срезаю толстый слой бинта, огибающий торс парня. Большим пальцем я нежно провожу по животу Митчелла и с силой надавливаю на ноющую рану. С блаженной ухмылкой наблюдаю, как он кривится от боли, сжимая кулаки, извиваясь и шипя в беспомощности. — П-пожалуйста, — срывается он на молящий стон. Швы пулевого ранения все еще красуются на боку, принося страдания и постоянный дискомфорт даже в расслабленном положении. Рана гноится и требует постоянного ухода, пока Митчелл скулит, лупя стены палаты в ночной тишине. Все костяшки перебиты, и кожа стесана до мяса. Удивительно, как он все еще не сдох, держась на одних препаратах. Впрочем, альтернативы нет. — Потерпи, — приказываю я, вынимая из кармана ампулу. Он молча протягивает руку, с надеждой сверля меня красными глазами. Я и не знаю сколько он не спал, утопая в беспомощности. Больше за ним никто не наблюдает, кроме меня. Однажды во время измерения давления он настойчиво просил у медбрата дозу, и когда тот ответил, что не имеет полномочий, набросился на него с кулаками. Разумеется, нанести тяжких повреждений в своём состоянии он не мог, но теперь вход в его палату был дозволен только мне. Он стал моим. Всецело принадлежащим мне. Иногда я заглядываю в прикрытое жалюзями окно палаты, чтобы проверить насколько он еще дееспособен. После продления курса болеутоляющих в повышенной дозировке Митчелл напрочь лишился сна в трезвом рассудке. Нервно сминает рукава рубашки; не может найти себе места и бродит по палате, тревожа и без того ноющую рану; царапает запястья ногтями, будто пытаясь добраться до вен. Он страдает. Каждая секунда кажется бесконечной пыткой, как только заканчивается действие препарата. Уверен, если положить перед ним шприц и пистолет, он загонит иглу в вену и, наконец успокоившись, нажмет на курок, накидывая уборщице новых хлопот. Но доступа ни к тому, ни к другому у Митчелла нет. Он просто бродит. День и ночь шатается из угла в угол, проклиная себя. Проклиная роковое задание в штатах. Проклиная полицейского из ОНВУ, подстрелившего его. Митчелл бессильно рыдает в подушку, а через мгновение поднимает голову, услышав шаги в коридоре. Он подходит к жалюзям и, только увидев меня сквозь краткие проблески, раскрывает пластиковые ступеньки, закрывающий обзор. Разглядывает мое лицо безустанно бегающими глазами, прислонив руку к окну. Что-то шепчет с молящим потерянным взглядом. Я в ответ прижимаю ладонь к стеклу. Мгновение, когда наши руки разделяет всего сантиметр холодного стекла дарит ему надежду. Но мне нужно большее. Я только едва заметно ухмыляюсь и ухожу, слушая, как он кричит и бьётся о стекло кулаками. Я жду. Жду, когда он будет готов на любую низость ради спокойствия. Наконец тонкая игла проникает под кожу, и единственное спасение смешивается с кровью, разливаясь по вене. Митчелл жадно глотает воздух, расслабленно кладя голову мне на плечо. Он снова можно может отпустить всё, растворяясь в жалком умиротворении, которое дарую я. Если бы он не был так разбит и зависим, возможно, понял бы, что все мучения, терзающие целую вечность и разрушающие его тело, его психику, его личность, — моя заслуга. Теперь же шприц летит в урну, и парень без сил падает на кровать. Отключая сознание, прижимается лицом к моему бедру и устало очерчивает его кончиком носа. Я с довольной улыбкой откидываюсь на стену, рассматривая изможденное тело. Грудная клетка едва заметно колышется при заторможенном препаратами дыхании почти убитого парня. Ленивая рука с благодарностью сминает ткань моих брюк, когда я успокаивающе запускаю пальцы в темные волосы. Такой верный и убогий. Он полностью принадлежит мне.