everything reminds me of her

      Она делала это миллион раз — и не понимала, почему этот так отличается.       Кожа Мэдди светлая, покрытая едва видной россыпью персиковых веснушек. Её плечи покатые, ключицы едва утоплены. Она кажется слишком маленькой. Почти девчонка. Офицер Нолан.       Кейтлин вжимает её тельце в матрас ещё сильнее, пальцы оставляют болезненные синяки на чужих запястьях. Мэдди задыхается, заикается, её стоны вырываются из горла хрипом, от которого Кейтлин морщится. Всё это планировалось для её удовольствия, но она ничего не чувствует. Только предсказуемый жар, скрученный узел внизу живота и гнев. Он лижет её локти, разгорается в грудине щекотливым пламенем, заставляет сжимать зубы крепче. Голова кружится. Кейтлин перекидывает мешающие волосы через плечо, впивается в запястья мертвецкой хваткой. Руки Мэдди задраны над головой, Кейт удерживает их там, в изголовье кровати, не давая двинуться. Коснуться.       Тошно только от одной мысли, что младший офицер попытается. В начале вечера Кейтлин казалось, что она почти готова позволить этому случиться. Что ей хочется этого. Ей даже хотелось, а потом эта девчонка мимоходом коснулась её, юркие, как пёрышко, пальцы пробежали по оторочке рукава формы, задевая тыльную сторону ладони. Кейтлин почти прокусила щёку. Это скользящее, дразняще-лёгкое прикосновение было похоже на гладкую шкуру змеи, скользнувшей вдоль вены — слишком невесомое, до неправильного призрачное. Холодное.       Вай касалась так, что после неё кожа горела. Вай…       Кейтлин вцепилась зубами в нижнюю губу.       Вай. Сильное, горячее, нуждающееся. Прикосновение, от которого сердце почти разрывается, пульс подскакивает, а коленки подкашиваются. Подушечки пальцев — грубые, мозолистые, кольцом тепла на предплечье, утешающие, смахивающие слёзы с дрожащих век. Собственнические. Оставляющие после себя невидимые отпечатки, как будто Кейтлин с ног до головы покрыта мазутом. Вай никогда не говорила этого вслух, но эти касания твердили любому: коснись её так же — умрёшь. Только эти руки могли с одинаковой лёгкостью ломать чужие кости и утешающе обхватывать её щёки. Вай — яд и сахар. Вай — блик неба через серое оконное стекло. Вай…       Она продолжает двигаться, её движения резкие, отрывистые, Кейтлин вбивается в чужое тело — ни сочувствия, ни жалости. Мэдди почти кричит. Её стоны похожи на рыдания, она вопит под ней, её тело дрожит и подскакивает на волнах удовольствия, её руки дёргаются, пытаясь освободиться, но Кейтлин сильнее. И бескомпромисснее. Она не терпит возражений. Ненавидит, когда её ни во что не ставят. Когда не слушают.       Она запретила ей.       Запретила вмешиваться. Предупредила, что будет. Сказала, что она собирается сделать.       Но Вай не послушала.       Выражение ужаса в серых глазах застывает у Кейтлин под веками. Эти глаза мерещатся ей наяву и во сне, ей даже не нужно закрывать собственные, чтобы увидеть снова. Мэдди морщится, её лицо искажает гримаса из-за особо грубого толчка и Кейт видит снова — перекошенный рот, заломленные брови, неверящий взгляд, рыщущий по её спине.       И эта тоже не слушается — Кейтлин чувствует, как чужие руки пытаются вывернуться, выскользнуть из её ладони, из-за чего она свирепеет только сильнее. Рывок — она поддаётся вперёд, с нажатием вдавливая запястья Мэдди в полированную спинку кровати.       — Руки, — предупреждающе шипит она. Дыхание тяжелое и едкое. Как будто лёгкие до отказа набиты углями и Кейтлин вот-вот начнёт кашлять, выплёвывая жуткие сгустки серого дыма. Серый. В её мире вообще всё серое.       Серый дым, серые кислотные дожди, серая плитка в ванной, серая сталь тренировочных копий. Серые глаза, глядящие на неё безумно. Серая вина и серый страх — и серый, ослепительный свет прожекторов сцены, на которую она восходит перед каждым новым рейдом.       Мэдди плачет, хватает ртом воздух, как утопающая, её бёдра трясутся под Кейтлин и она чувствует, что всё почти кончилось. Она кажется ей ужасно некрасивой: булькающие стоны вперемешку с рыданиями, покрасневшее лицо, кожа, идущая пятнами. Серый в её глазах дрожит — Кейтлин различает в блике затуманенное, перевёрнутое изображение себя и почти отшатывается. Высокая, тёмная. Картинка расползается по зрачку Мэдди, полностью съедая остатки света.       Её вторая рука двигается почти инстинктивно, по инерции, ритм движений усиливается, хотя больше всего на свете ей хочется встать и уйти. Хочется прекратить. Щенячьи глаза смотрят на неё умоляюще, рот Мэдди открывается и закрывается. Она сдавленно шепчет: «К-кейтлин».       Кейтлин стискивает зубы почти до боли, челюсть смещается от перенапряжения.       — Кейтлин!       Её голос дрожащий и тонкий. Как стекло, разлетающееся об кафель.       Она толкается в неё последний раз, грубо настолько, что собственную кисть почти сводит.       Кейтлин разбила десятки чашек. Она швыряла о стену самый дорогой фарфор, надеясь, что станет хоть немного легче.       — Да что не так с тобой?!       Абсолютно всё. Кейтлин берёт не в своей кровати не свою женщину младше неё в полтора раза. И всё только потому, что у неё такие же глаза.       Она не испытывает никакого удовольствия, это не секс, это просто пытка. Врата ада захлопнулись за её спиной в тот день и она собственноручно возвела себе чистилище. Она будет гореть в нём до конца своих дней и это будет почти милосердно — куда хуже каждый день просыпаться от крика, застрявшего в ушах.       Кейт!       Вопль отчаяния человека, который не может поверить, что Кейтлин так легко предала обещание, которое дала всего час назад.       Кейтлин знает, что она ещё хуже: она врала, когда давала его.       Она проталкивает пальцы глубже, вовнутрь, задевая точку, от которой перед глазами Мэдди вмиг темнеет. Она кричит, брыкается, талдычит своё противное «кейтлинкейтлинкейтлин», от которого звенит в ушах и начинает болеть голова. Кейтлин закрывает глаза и снова видит её.       Видит серебряную гладь, подёрнутую голубым туманом, видит острый подбородок, нежный профиль, розовую прядь волос… Вай. Она бы всё отдала, что бы это была Вай.       Её тело помнит — объятия до стиснутых рёбер, крепкие плечи, холодный нос, зарывающийся в впадинку шеи. Губы, остервенело налетающие на её. Поцелуи куда придётся — беспорядочные, царапающие, едкие. Кейтлин жмурится, почти чувствуя на себе это обжигающее, разъедающие прикосновение, которое плавит её и обращает во что-то другое. Что-то новое. Что-то лучшее.       Поцелуи, следующие вниз, от её щёк к изгибу шеи, где бьётся еле видная жилка, где колется острый воротник безукоризненно выглаженной униформы, который Вай бесцеремонно мнёт пальцами, отодвигая, и заставляя Кейтлин глухо рассмеяться. Она почти сдирает с неё ленту и брошь, чтобы только дотянуться, урвать ещё кусочек нетронутой кожи, обжечь его своим дыханием, оставить следы, как серый дым. Её волосы щекочут нос Кейтлин, от неё пахнет машинным маслом, мылом и джемом, который они ели на завтрак. Вай не может остановиться — Кейтлин не хочет, чтобы она останавливалась, — и они обе делают это, зная, что через час могут умереть.       Вай клеймит её, забивается в неё клубами пара и сладости, рассыпается на языке, как кислое, шипучее драже.       Она почти выдыхает: «Вай» — и её собственный голос ломается, когда она осознаёт, что сказала.       Голова раскалывается.       Стоны младшего офицера разлетаются под потолком и Кейтлин готова задушить её голыми руками. А потом выстрелить себе в голову.       Тело под ней выгибается. Мэдди последний раз громко всхлипывает, опадая на простыни. Слёзы застыли в уголках глаз, её скручивает — мышцы сжимаются и позвонки прошивает дрожь. Кейтлин убирает руку, небрежно вытирая её о простынь. Выпускает из второй побелевшие запястья подчинённой, тут же встаёт, убираясь в ванную.       Всегда готовую, заранее наполненную, горячую, горячую настолько, что с неё вот-вот слезет вся кожа и оставит только её гнилые кости.       Она опускается в кипяток, не издав ни звука, роняет лицо в ладони и беззвучно кричит.