Этот вечер длится слишком долго,
Из зеркальных склеенных осколков
Медленно кружится лунный шар, белый шар,
Словно чья-то хрупкая душа
Оплетают нас минуты длинной
Нежной серебристой паутиной,
Мы с тобою медлим чуть дыша,
Не решаясь сделать шаг.
Александр Панайотов «На краю».
Если хочешь узнать, как мужчина, находящий рядом с тобой, относится к тебе — возьми слова из песни «На краю» и процитируй ему любые взятые из текста строки на твой выбор. Вернее, даже не на выбор, а просто те, которые сразу же припомнятся, которые ты скажешь так быстро, что тебе покажется, что ты на самом деле о них и не думала, — и тут же сама поверишь в это.
Помнится, давным-давно, в моём мире, когда у меня был мой мужчина — не любовник и не друг, и даже не учитель, хотя он по полному праву учил меня жить, исходя из того, что он сам пережил, умел и знал, — а именно мужчина, я отправила ему один раз смс-кой слова: «На краю спящей во мгле земли, на краю нежности и любви
протяни руки свои к огню, мы всё ещё одни на краю». Я подсчитала, — по времени получалось, что он уже вернулся домой после нашего свидания у меня дома, а потому достал свой мобильник и прочитал сообщение. Ответ пришёл моментально: «Я люблю тебя» — на английском.
Во второй раз я процитировала ему это стихотворение чуть ли не полностью, — когда мне казалось, что у нас с ним всё идёт к логическому завершению, или к концу, но какая-то часть меня, маленькая и наивная Машутка надеялась, что всё на самом деле хорошо и мне просто показалось. И он как-то пресыщенно, ворчливо и недоверчиво ответил мне, спросив: «На каком это мы краю, милочка?»
Вроде бы ничего такого не случилось, — по крайней мере, из разряда вещей, которые со мной не случались или о которых я не была бы наслышана… но. Тогда я поняла, что на свете нет ни одного человека, который обнял бы меня, прижал к себе, взял на ручки — и сказал бы, что всё будет хорошо и он сам разберётся со всеми моими проблемами.
А, следовательно, кто бы ни был рядом, я всё равно одна. Была, конечно, сестра, — но это не то, потому что мы с ней были… как две сестры, вместе творящие всякую дичь и понимающие друг друга даже не с полуслова, а с полумысли.
Мой мужчина тогда начинал заболевать. И пока он болел, я к нему не приходила, только звонила один раз в день, — в основном вечером, ближе к полуночи, когда он просыпался — и если он не отвечал мне, оставляла голосовое сообщение. Он всегда любил болеть один, по крайней мере, так говорил мне. А потом он и правда разболелся, и мы не виделись почти две недели. А потом он поправился, и мы даже успели встретиться, — всего один раз. А потом его нашли убитым в странном и непонятном месте. Очевидно, мы и правда оказались «на краю» гораздо больше, чем я тогда думала.
Почему-то мне эта песня пришла на ум сейчас, — в глухом лесу между Хелгеном и Ривервудом, можно сказать, даже как-то на излёте, что с вертолёта, наверное, показалось бы, что эти три пункта — пункт «неожиданной» встречи и два населённых пункта — должны были казаться тремя точками треугольника.
Причём наша точка была безобразно и совершенно излишне и ненужно вытянута в сторону, как клюв на длинной шее какой-то странной экзотической птицы — как, собственно, я и решила для безопасности пройти так, чтобы в случае чего ни с кем не встретиться. Не встретились, как же. Причём после такой встречи «подснежниками» нам стать не грозит, скорее уж двумя горстками пепла, или что там от поднятых мертвецов может остаться.
Я молча смотрела на то, как мой спутник, чьего имени я даже не знала, пригнувшись, ждёт появления некромантов уже совсем близко от нас, причём со стороны было не совсем понятно, пытается он подкрасться к тем, кто, собственно, уже и не особенно крадётся, а если и сохраняет какую-то скрытность, то уже скорее благодаря профессиональным качествам, если можно так сказать. Или просто пригибается, чтобы не получить шальным вражеским снарядом раньше времени. Или — просто держится из последних сил, чтобы просто не упасть в снег. Почему-то помимо вполне понятного беспокойства за себя я испытала до сих пор непривычное беспокойство за другого, — и вдобавок за совершенно незнакомого…
человека, к которому за это время уже не только привыкла, но и привязалась в гораздо большей и более комплексной степени, чем мне это самой казалось вначале.
Некромантов было пятеро; раньше, когда я была геймером и свободное время с удовольствием проводила за компом, играя в «Скайрим», мне такая гоп-компания была не страшна. Помогали компьютерный бог, великая Бетезда и пресвятой рандом, потому что такое количество этих трупных червей мне начинало попадаться только уже на высоких уровнях — и то, опасными они мне не казались. А тогда, наряженная в «драконью» броню с двойным зачарованием на всех деталях «драконьего туалета», обвешанная такими же крутыми цацками и украшениями, я, наверное, была похожа на скайримскую праздничную ёлку и светилась и переливалась соответствующе.
Картину тогда дополнял мой спутник-маг, тоже наряженный, как для выхода в свет, если, конечно, враги всех мастей и правда могли сойти за бомонд, — и рядом с нами весело бегал Барбас, неуязвимый, неутомимый, неунывающий и бессмертный даэдра. Помню, я всегда тянула время с его возвращением к Клавикусу Вайлу, полагая, что пёселю всё-таки будет лучше и гораздо веселее в моей компании, чем рядом с его хозяином, который, по сути, предал его дважды. Ну, не заслуживал этот старый торгаш такую замечательную псинку! Не заслуживал. И когда под конец после сцены грустного прощания с полюбившимся мне псом я забирала не особо нужную мне маску, я всегда говорила Барбасу, что обязательно вернусь, чтобы проведать его, и что я очень надеюсь, что у него всё будет хорошо, хотя и сама не представляла себе, как именно я это сделаю. Тогда даэдраческий пёсель всегда был отличным танком — и мне кажется, что ему это даже было в радость. Собака всё-таки — друг человека, даже если он и даэдра.
Тогда я почти всегда подходила к некромантам вразвалочку, разве что не спрашивая «семки есть?» — и, учитывая мой крутой уровень и прокачку всего, что могло помочь в бою аж до сотни, я могла бы при желании просто забить их кулаками. Если бы, конечно, в игре давали повышение уровня за рукопашный бой. А прокачивать мне навыки ношения брони, и так уже бывшие на максимуме, эти задохлики в чёрном уже не смогли бы.
Сейчас же всё было до простого жутко, — и так же реалистично.
От осознания ужаса всего происходящего и понимания того, что сейчас произойдёт, мне внезапно стало жарко, — а потом нежно голубеющий в лучах Массера и Секунды снег стал зеленоватым и покрылся какими-то красно-чёрными мушками. Хотя, вполне вероятно, они просто крутились у меня перед глазами. Я пригнулась ещё больше, стараясь дышать потише и через раз, и трясущейся и вспотевшей рукой сжала покрепче меч, подаренный мне моим генералом, словно пытаясь через холод массивного металла почувствовать тепло, силу и поддержку подарившего. Почему-то в этот момент моё прошлое желание сбежать из Хелгена не встречаясь с ним и не разговаривая показалось мне…
идиотской идеей, мягко говоря.
«Что делать? — лихорадочно спрашивала я саму себя — Что делать, а? Думай, Маша! Думай давай!»
Время растянулось, как свежая жвачка, прилипшая к ноге, и мне казалось, что всё происходит гораздо медленнее, чем в замедленных съёмках в фильме. Вот мой приятель готовится выйти навстречу пяти некромантам, против которых — я почему-то обеими головами чувствовала, у него не было ни единого шанса хотя бы просто выстоять, не говоря уж о том, чтобы победить, — и я медленно, словно рыба в замерзающем озере, начинаю ползти наперерез, полуползком-полускоком, вжимаясь в землю. Если всё закончится прямо здесь, эти некромаги не смогут поднять мой труп потому что сначала им придётся собрать из меня мозаику. А собранные и ничем не скрепленные между собой кусочки мёртвой плоти не ходят.
«Занесло! Эх, занесло меня куда-то, занесло меня!» — грянул у меня в голове хор трёх богатырей.
Тишину зимнего вечера прорезал треск голубоватых молний, показавшийся мне оглушительным. От попадания смертельно красивых и таких же опасных ветвистых голубоватых линий тело моего друга нелепо изогнулось, словно разом потерявшее все кости, но невероятным усилием воли он снова выпрямился, но я видела, как по его рваной одежде, почему-то непохожей на то, какую выдавали узникам Хелгена в моём игровом Скайриме, пробегали весёлыми ящерками затухающие сполохи молний, а его лицо исказилось от страдания.
Кажется, в тот момент меня, обладающую или наделённую раньше, по заявлениям многих, всеми пороками и недостатками, пробило. Нет, не на слезу, не на пьяные признания в любви, — а на сочувствие.
А сочувствие у нас с Амалией получилось грубое и суровое, выплеснувшееся, как злость, и придавшее мне силы хотя бы обнаружить моё присутствие за деревьями. Амалия, похоже, всегда была тонкокостной и тощей, — но меня сейчас даже красивая фигура не радовала.
— Эй, вы, трупные черви! — громко крикнула я, подбрасывая в руке увесистый снежок — А ну, отстаньте от него!
После этого из-за застывшей — то ли от мороза, то ли от удивления — мрачной старой и толстой ёлки в мерзкую физиономию близстоящего некроманта из тьмы полетел увесистый снежный ком, напрочь сбивший ему новое заклинание. Очевидно, с мокрыми руками и всем прочим супостаты не могли нормально пользоваться заклинаниями молний, — электричество, оно всегда электричество, мать моя Эдисон, даже в Скайриме! Что там говорили про мокрые руки и оголённые провода? К сожалению, недоумки быстро сообразили, что молнии с мокрыми руками, да и в опасной близости с тающим снегом — это так себе, они могут ненароком убить самих себя, но я была полна решимости продолжать бой, каким бы нелепым он ни выглядел со стороны.
«Ничего, у опытного бойца даже простой карандаш в руке становится оружием.» — думала я, прячась за деревьями, метко обстреливая даэдровых супостатов мокрыми увесистыми снарядами и скача весёлым гуарчиком.
О том, что снежками пятерых непонятно на что обидевшихся некромантов всё равно не убьёшь, я разве что оттяну время и перетяну всё внимание на себя, я пока предпочитала не думать. И, судя по выражениям, предназначавшимся даме, то есть, мне, выходило, что пока что я целиком завладела
их душой и сердцем их вниманием. Жаль только, направленным не на то, на что мне хотелось бы.
Наверное, у Амалии, которой теперь волей судьбы или кого-то ещё стала я, была хорошая реакция, потому что следующие пара минут, показавшиеся мне вечностью, я провела более чем упорото — и так же неутомимо. Кто бы мог подумать, что игра в снежки, всегда казавшаяся мне безобидной и милой детской забавой, может оказаться способом проведения диверсии в стане врага?
Я петляла за деревьями, как заяц, отлично осознавая, что мои снаряды никакого вреда причинить не смогут, разве что оттянут время, — и хотя метко пущенный снежок сбивает заклинание, врагов всё равно пятеро — и они совсем близко. А про то, что у них помимо заклинаний разрушения было ещё и «нормальное» оружие, я предпочитала не думать. Как-то стыдно, нелепо и обидно было умирать здесь, в этом самом ночном зимнем лесочке, куда никто меня не заманивал, потому что я зашла туда сама — и ради того, чтобы стать безмозглой мёртвой марионетой какого-то испорченного маньяка, любителя трупов. Оставалось надеяться, что у них хотя бы не было болезненной влюбчивости в мёртвых женщин… хотя после моей безвременной смерти мне это будет абсолютно без разницы и уже совершенно не интересно. Но, как говорится, не то плохо, что это после нашей смерти случится, — то плохо, что об этом при жизни думаешь.
Один электрический разряд прострекотал у меня над ухом; в глазах вспыхнуло ярко-голубое, будто я включила перед собой бабушкину синюю лампу для прогревания, только почему-то на сотню киловатт, а ухо заболело так, словно кто-то пытался его оторвать. От боли меня затошнило, желудок подпрыгнул к горлу, словно в падающем лифте, и краем сознания я успела подумать, что как же всё-таки хорошо, что я не ужинала… А ещё, скорее всего, не обедала и не завтракала, — в следующий раз меня будут потчевать уже в Совнгарде, где я скоро буду хвастаться своими подвигами перед великими героями древности, нещадно привирая. А те будут смеяться над моими рассказами — и подливать в мой быстро пустеющий стакан, то есть, кубок.
Сквозь какую-то пляшущую цветную дребедень перед глазами я рассмотрела, что один из скайримских «людей в чёрном» подошёл ко мне слишком близко. То ли хотел проверить, как себя чувствовала дама в беде, но явно не спешил оказать мне первую или вторую помощь — то ли хотел сказать напоследок какую-то гадость и добить в упор. Второе на скайримских утырков, обожающих поднимать трупы разной степени повреждённости и несвежести, было больше похоже.
Как там обстояли дела у моего хелгенского знакомого незнакомца, я понятия не имела. Казалось, Мария-Амалия разделилась на две части: одна хотела хотя бы посмотреть, что происходило с его стороны и удалось ли ему хотя бы выжить, надеясь, что тот всё-таки успешно справляется с супостатами, попутно применяя заклинания лечения к самому себе. Другая, более рациональная, а потому трусливая и напуганная, заикаясь, в ужасе шептала мне, что мы не в игре, а в реальном мире, жестоком и полном магии, и что здесь не действуют стереотипы, появившиеся у меня с тех времён, как я была увлечённой геймершей. Здесь Довакин — не непобедимый герой в железном рогатом шлеме, который уделает любого противника, нажимая кнопку быстрого сохранения и меняя оружие и доспехи прямо в процессе боя, и он просто обычный человек, вернее, эльф, которого даже дядюшка Шео не назвал бы непобедимым. И что сейчас, скорее всего, его или уже убили, или скоро убьют. А если он ещё жив — значит, я могла до последнего хотя бы пытаться помочь ему.
«А раз так… Ну, и чего ты ждёшь, наивняк попаданский?» — сурово спросил меня внутренний голос.
Некромаг был уже совсем близко от меня.
При ровном и каком-то отстранённом свете двух ночных светил он мне показался гораздо гаже, чем был в то далёкое время, когда я могла видеть ему подобных через экран моего компа. К тому же, от него чем-то отвратительно пахло, — настолько мерзко, что я сразу же поняла, что мне слишком противно будет умереть от его руки. Или так вроде бы от поклонников Намиры должно было вонять?
Меч генерала Туллия, который я до сих пор мёртвой хваткой сжимала в руке, как-то укоризненно уколол мою потную ладонь. От этого отрезвляющего и какого-то ободряющего лёгкого укола я словно отмерла. Я, что, так и буду здесь сидеть, и умру, как самый обычный кролик? И даже не попробую сражаться? Пусть я уже решила, что не выстою в бою, но я ведь не одна сюда пришла, я привела своего… приятеля, хотя я даже не знала, как правильно называть этого эльфа, — и в глубине уже несколько раз перевёрнутой души шевельнулось что-то непривчное и пока что ещё незнакомое. Пусть он хотя бы перед смертью поймёт, что я не собиралась становиться причиной его ужасной гибели, и что я тоже умерла, если не сражаясь до конца, то хотя бы пытаясь.
«Ошибки… надо не признавать. Их надо смывать. Кровью!»
Почему-то те слова кавказской пленницы уже не казались такими уж смешными. Скорее уж пророческими. Реальный Скайрим не прощает ошибок, и незнание чего-то не спасает от ответственности.
— А кто сказал, что именно моей,
нашей кровью, м-м? — кровожадно сощурившись, спросила я у некроманта, совершенно не понявшего смысл этой фразы.
Он вообще тогда много чего не понял. Равно как и то, как можно было схватить одноручный меч двумя руками — и откуда вдруг на нетронутом лесном снегу появился сизовато-красный, покрытый прожилками, тугой клубок его внутренностей.
Всхлипнув от накатившей тошноты, спазмом сжавшей желудок и лёгкие — да сколько же можно! — я шлёпнулась на четвереньки и рысью побежала куда-то в сторону, где мой эльф укрылся за деревом и, я была уверена, успел увидеть мой стиль «
художественной вольной борьбы в стиле попаданца обыкновенного». Оставшихся пару-тройку некромантов отбросило в сторону с грохотом разорвавшимся огненным шаром, причём я не была уверена, что этих уродов не разбросало ещё и частями.
Я отвлеклась только на какое-то мгновение, пытаясь найти своего нового знакомого, но этого, похоже, было достаточно.
Хотя не факт, что если бы я не отвлеклась, ничего бы не случилось — даже если Амалия и владела какими-то заклинаниями, я совершенно не ощущала этого, — но по крайней мере для меня не было бы сюрпризом то, что произошло потом.
С глухим треском молния попала мне в грудь, и сначала я почувствовала только толчок, от которого почему-то начало жечь кожу. Больше всего это было похоже на укус осы или пчелы, когда их случайно придавишь. Затем мои плечи и грудь окутала светящаяся голубоватая дымка, что-то с треском разорвало застёжки на тонкой броне, в результате чего лопнули даже тонкие завязки на лифчике и грудь почувствовала освежающий морозный воздух. Передо мной формировался призрачный голубоватый шар, не похожий ни на что другое, когда-либо виденное в игре; затем, словно в замедленной съёмке, шар словно вырвался у меня из груди и полетел через дорожку, в ту сторону, где прятались пара выживших и основательно потрёпанных некромантов.
— Пьфююю-юють… — мелодично и ясно, словно беря правильные ноты для распевки, звонко пропело в морозном зимнем воздухе. Затем наступила такая звенящая тишина, которая бывает только перед таким шумом, который, как правило, просто недостижим для человеческих ушей.
Я не успела ничего, — ни упасть в снег, ни даже подумать, что я, наверное, всё-таки погибла, и сейчас это последнее, что я вижу — или какую-нибудь глупость, вроде того, что это вырвалась на свободу моя пламенная прекрасная душа, жаждущая немедленного мщения и быстрой смерти убивших нас некромантов.
За этим тихим звуком, напоминающим протяжный и мелодичный тихий свист, раздался низкий и ревущий грохот, в котором почему-то послышался рёв разъярённого медведя в самом расцвете сил, — а потом грохнуло так, будто разорвалась труба-горелка, работающая от газа и которую хозяева в деревнях используют для того, чтобы
палить туши убитых животных.* И, словно не желая разрушать сложившуюся иллюзию, в нос ударила нестерпимая вонь обугленого мяса, а дохнувшим жаром мне опалило брови и ресницы. Казалось, что вся я с головы до ног была теперь покрыта жирной копотью, — а от адского шума, не сразу прошедшего через сжавшиеся барабанные перепонки, мне показалось, что я как-то…
Смертельно поумнела, что ли, если не оглохла вдобавок, в качестве побочного эффекта, и нашла ответы на все вопросы, которых никогда не задавала, — ни себе, ни другим.
Кто это там говорил, что у смерти холодные руки? Чистые и костлявые, с блестящими костями сухих рук? Что она тихая? Что ходит с косой? Где вы вообще видели смерть с садовым инвентарём на плече? Не верьте, они всё врут. Просто они никогда в жизни смерть не видели.
Хотелось спокойно лечь, подготовиться, сделать всё, как положено — и тихо умереть, как в каком-нибудь хорошем фильме, или в хорошей книге. Только было у меня ощущение, — смутное, как, собственно, и всё, что меня на тот момент окружало, — что эти мечты осуществимы только на бумаге, причём хорошей, типографской, или в фильме. Причём далеко не с первого дубля.
Сначала я отыскала саму себя во взрытом снегу, который перед этим словно бульдозером в поиске затерявшейся иголки перекопали, потом попыталась вспомнить, где у меня верх, где низ, а заодно и где зад и перед, чтобы не идти к хижине «доброй бабушки» задом наперёд, или, того лучше, вернуться обратно, в разрушенный Хелген, я отправилась на поиски своего… друга, да, своего друга, молясь всем существующим богам самодельными, наспех придуманными молитвами, чтобы мне удалось найти его — и чтобы он был жив.
Как ни странно, но боги помогли. Не знаю, на чьей они были стороне, но мои поиски увенчались успехом; данмер сидел, привалившись к стволу старой могучей ели и, судя по всему, был без сознания. Потому что здоровые и в сознании никогда так сидеть не будут, даже если так сильно устали, что просто спят или решили ненадолго вздремнуть. И если ничего не сделать… что-то мне подсказывало, что этот «сон» станет для него уже вечным, и он даже не успеет проснуться, чтобы успеть понять, что умирает.
Чувствуя, что непонятно почему открытую грудь продолжает жечь, я осторожно потрогала повреждённое место — и нашла какой-то странный бесформенный ком, обуглившийся или оплавившийся и всё ещё горячий. Это странное нечто висело у меня, то есть, у Амалии на шее, на тонкой цепочке; от безнадёжно испорченной фигни всё ещё было горячо, так, что я чуть не обожгла руку. Быстро сорвав фиговину с шеи, я бросила её в сугроб и, взвизгивая и поскуливая на весь лес, как больная собачонка, торопливо запихнула себе за пазуху несколько пригоршней снега, сразу же показавшегося мне горячим. Ожог, ёлки-палки, только этого мне не хватало. А вдруг заражение крови, или гангрена? Кто будет меня лечить здесь, в условиях фиг знает какого Средневековья?
Трясущимися руками попыталась нащупать пульс у эльфа, по-прежнему неподвижно сидевшего у старого дерева и больше всего напоминавшего сломанную куклу, — слава всем уже помянутым богам, живой. Правда, если я прямо сейчас не доставлю его до ближайшего населённого пункта, вернее, до хижины Анис, и не уговорю «бабулю» помочь ему, всё может закончиться очень и очень плохо.
Непонятно, каким образом — то ли благодаря пережитому и не до конца прошедшему стрессу, то ли благодаря хорошей физической подготовке
моей принцессы, Амалии, потому что как ещё дочь императора называть — я умудрилась подхватить бесчувственного эльфа так, чтобы не волочить его по снегу, как мешок с картошкой, и направилась к хижине не ожидающей гостей Анис. Интересно, слышала ли она всё то, что здесь происходило — или нет? Или здесь это настолько в порядке вещей, что местные уже и внимания не обращают? Или это только мне показалось, что нас слышал весь Тамриэль?
По закону подлости или какому-то другому закону, как только мы приблизились к хижине, показавшейся мне гораздо больше, чем она была в игре, и несколько другой, я поняла, что силы полностью покидают меня, и я мягко шлёпнулась на землю рядом с не подающим признаков жизни эльфом. Я тихо лежала и смотрела на то, как с неба медленно и мягко падают снежинки, и тают на моём лице. Было нежно, слегка щекотно — и очень приятно.
Уходили все мысли, тревоги, грусть и переживания.
Где-то в глубине угасающего сознания шевельнулась сонной рыбой мысль, что скоро эти снежинки, падающие на моё лицо, будут таять всё медленнее и медленнее, пока не перестанут таять совсем, но меня это уже не волновало.
«А всё эти гады, как их… — вяло заканчивал свою работу мозг — Да, некроманты, всё верно. Кажется, мы их всех перебили, да будет им земля стекловатой.»
«И сами погибли.» — укоризненно кольнуло где-то в глубине, нарушив тихое и умиротворённое успокойствие. Я недовольно завозилась от возмущения — или мне это просто показалось, уже начало сниться?
«Зелья! Машка, зелья, твою мать! Машка, не смей!» — очевидно, мозг не умирает просто так, сразу, ни разу не попытавшись напоследок поднять своего хозяина.
Земля была удивительно тёплой и мягкой и я вязла в ней, как в болоте, или в мягкой пуховой перине, которая никак не хотела меня отпускать, пока я пробовала собрать руки и ноги воедино и перекатывалась на живот. Ещё одно усилие — и я встала на четвереньки, ещё одно — и негнущимися пальцами развязала тесёмки на своём наплечном мешке, в который и правда вместилось гораздо больше, чем могло бы поместиться в моём прежнем мире.
— Так, что здесь у нас… — произнесла я и сама не узнала своего голоса, в том числе и нового, а потому и непривычного. Откуда-то из глубины памяти всплыла посказка, что надо разговаривать с теми, кто потерял сознание… нет, не так… — Сейчас мы будем пить зелья…
Двое полумёртвых и полубессознательных людей посреди заснеженной скайримской пустоши, причём один пытается спасти другого и при этом как-то спастись самому. В другое время я бы обязательно прочувствовалась важностью и красотой момента, оставила бы комментарии под видео или книгой… но сейчас мой мозг работал в режиме крайнего энергосбережения. Поэтому я, как зашоренная лошадь, мало чего различала. Только одна мысль крутилась у меня в мозгу, медленно писывая круг — надо дойти… надо дойти… мы ведь куда-то шли, но вот куда? Здесь какой-то дом, может, там мне подскажут, куда мы шли всё это время?
То ли Анис дежурила под дверью, то ли кого-то ждала, то ли и правда была ведьмой — но надо отдать ей должное, потому что дверь быстро отворилась, выпустив в снежную морозную тьму тепло и терпкий запах сушёных трав. Пахло сушёными розами, которые никак не могли появиться в Скайриме, строго, напористо и колко пахло сушёной крапивой и чем-то ещё, что я так и не смогла разобрать. От живого тепла лицо словно обожгло кипятком.
— Шоровы кости! — всплеснула руками старая — А это ещё что такое?
— Бабушка… — прошептала я.
После этого пол как-то странно качнулся и стремительно понёсся мне навстречу, и кто-то выключил свет.
***
Очнулась я довольно быстро.
Казалось, будто у меня внутри поселилась какая-то неисправная пружина, благодаря — или скорее уж по вине? — которой я теперь буду всё время крутиться как ужаленная собачонка и скакать безумным кроликом в вечноцветущем саду Шеогората, пока рано или поздно не упаду замертво от переутомления.
За тусклым слюдяным оконцем — не привычным мне по другой жизни стеклопакетом — заговорщически светили Массер и Секунда, словно стояли на карауле. Старуха, напрочь лишённая «игровой» красоты и больше всего похожая на сказочную Бабу Ягу, проводила какие-то медицинские манипуляции с моим другом, очевидно, так и не пришедшим в себя, бормоча под нос ругательства, адресованные всем, начиная нами и заканчивая вряд ли в чём повинными даэдра. У меня уже начали зарождаться подозрения, что на самом деле даэдра вообще мало в чём были виноваты, потому что те, кто привык их ругать, сваливая все свои косяки на них, на самом деле преотменно справлялись с делом сами.
— Ишь ты, проснулась. — неоодобрительно зыркнула на меня старая, отставляя в сторону пиалу с какой-то резко пахнущей жидкостью — Знать бы, чего вы вообще ночью в лесу забыли. Да ещё и в такой мороз.
Я молчала, не зная, что ответить.
— Ишь, молчит. — добавила старуха — Знает, что сказать нечего, вот и не отвечает. Внучк
и у меня появились, не к ночи будь они помянуты! И сковородку мою себе под локоть суёт, видать, для мягкости.
Я посмотрела на стол, рядом с которым меня усадила старуха, чтобы мне было тепло от печи и чтобы я не свалилась на пол ещё раз, и увидела, что и правда зачем-то положила руку на большую сковороду, потемневшую то ли от грязи, то ли от копоти, то ли от времени. Почему-то мне стало смешно, — а когда я засмеялась, у меня из глаз отчего-то потекли слёзы.
— Вот, выпей. — старуха неожиданно резво для её возраста метнулась к шкафу и достала из него маленькую бутылку с каким-то тёмным зельем. Мне оно не напоминало вообще ничего: насколько я помнила, в игре никогда не было зелий такого цвета. — Завтра тебе будет уже полегче, а к вечеру вообще здоровой будешь. Правда, ума тебе от моего зелья не прибавится, если раньше его не было. — и она снова неодобрительно посмотрела на меня.
— Спасибо. — тихо сказала я, осторожно пригубив зелье или то, чем был этот странный…
раствор.
По запаху и на вкус было чем-то похоже на нашу мадеру, настоенную на ягодах и древесной коре, причём горе-повар от избытка кулинарного вдохновения решил бухнуть туда пару-тройку таблеток от температуры и головной боли, а также отвратительный «детский» аспирин с запахом и вкусом искусственных фруктов. На вкус тоже было… соответствующе.
— С твоим приятелем придётся повозиться, но жить он будет. — сказала Анис в ответ на мой невысказанный вопрос — Не пойму только, кто его так; и это явно не ты была, девка. Ко мне тут всякие… люди приходят, и если бы это ты его так, то и доставила бы его по-другому, и состояние у него бы… отличалось от того, что я вижу. Ну, это не моё дело; завтра я ухожу, у меня дела ещё есть, хорошо, что ты успела меня застать. Я покажу тебе, где что лежит, ты остаёшься за главную. Хозяйство у меня небольшое, но и мне, и моим гостям всегда хватает; как за твоим приятелем ухаживать, я тебе завтра скажу. Здесь без меня никто приходить не должен, только я сама вернусь дня через два-три; бери всё, что хочешь, только в подвал не лазь. А то, знаешь ли, можешь ещё и упасть туда и шею сломать ненароком. А мёртвых я уже воскресить не могу, так что будет очень жаль. — мне показалось, или в этом вроде бы заботливом предупреждении была скрытая угроза? — Потом сделаешь для бедной старушки одно… маленькое доброе дело — и можете идти, куда захотите… если, конечно, вы не захотите остаться со мной. К старушке Анис так редко приходят гости… причём особенные и долгожданные, как вы.
Не зная, что сказать, я просто внимательно слушала старую ведьму и молчала, надеясь, что потом нам удастся благополучно убраться из хижины этой милой и приветливой старушки… старой ведьмы, хорошо знакомой мне по игре. Я не стала спрашивать её, ни кто она, ни куда и зачем отправится, справедливо рассудив, что её заботливое предупреждение или недвусмысленная угроза насчёт подвала может распространяться и на неуместные и чересчур провокационные вопросы. Сейчас же я так сильно устала, что мне хотелось верить и убедить себя в том, что это просто одинокая старая травница, целительница, по каким-то своим причинам выбравшая жизнь за пределами населённых пунктов. Пучки трав, склянки и банки повсюду помогали мне поддерживать у самой себя илюзию относительно Анис. Вот, у неё даже алхимическая лаборатория имеется, там, на втором этаже.
Старуха, кряхтя, встала из-за стола и, ворча что-то об идиотах, использующих
равновесие, взяла какое-то подобие наших бинтов и склянки, пошла к моему по-прежнему неподвижно лежащему приятелю. Сейчас она как никогда была похожа на обычную простую целительницу, раньше работавшую в храме и уставшую в силу своего возраста от всего.
Неожиданно для самой себя я ощутила спокойствие.
Вполне возможно, это была болезнь, от которой меня лечила старая с момента нашего с эльфом появления у неё на пороге, и которая должна была пройти полностью только к завтрашнему вечеру, или нервное и физическое утомление, но мне почему-то захотелось «к людям помягше, а на вопросы смотреть ширше». В общем, не было сил больше ни на что, даже на то, чтобы провалиться в забытие или свалиться на пол.
Интересно, куда же всё-таки отправится ведьма? Ой, да не всё ли мне равно? А потом ведьма придёт домой, переоденется, сядет за стол, нальёт себе эль или мёд, или травяной отвар, один из тех, которыми у неё забиты все полки, покормит собаку, которая, возможно, живёт у неё во дворе, — вряд ли кошку, потому что в игре я никогда не видела в Скайриме кошек, — напишет несколько писем тем близким, которые у неё, наверное, должны где-то быть. А потом хмель выветрится у неё из головы, придёт чумазый гонец и заберёт письма, она переоденется во что-нибудь чистое и тёплое, проверит, хорошо ли заперта дверь в подвал и выйдет во двор — доить козу или окучивать картошку. И станет такой же, как и мы все — или по крайней мере будет казаться.
В игре я всегда знала, что удержусь от любого неправильного или опрометчивого шага, даже если совершу его, потому что у меня всегда были последние сохранения и кнопка быстрой загрузки.
«А ведь Скайрим как игра был всегда про попаданцев. — подумала я, борясь с непонятным состоянием и словно уплывая куда-то с открытыми глазами. Иногда мне казалось, что я или сплю с открытыми глазами, или вижу с закрытыми. — Потому что как иначе объяснить, что мы создаём взрослых героев, которые вроде как уже прожили какую-то жизнь, совсем не малую по меркам Средневековья, но при этом они не умеют ровным счётом ничего? Здесь, наверное, разве что у пелёночных младенцев первый уровень! Ну, и всех плюшек, полагающихся нашим «довакинам» и игрокам, здесь и в помине нет, и никому даже не снились. Бессмертие, читы, сохранение, уровни сложности, отключение урона… И такая «маловажная» деталь, как-то, что наш созданный персонаж всегда одинаково бодро и борзо шинкует врагов, даже если ему давно положено лежать без сознания, или просто отключиться из-за болевого шока. А я теперь уже в реальном мире, а не в игре… Подумать только.»
Мысли плыли, и мне временами казалось, что на самом деле я осталась умирать рядом с моим пока ещё безымянным другом в снежной тёмной пустыне, и всё, что я сейчас вижу — это просто галлюцинации моего медленно умирающего мозга. Как хорошо и тепло… а когда человек умирает от переохлаждения, ему ведь всегда становится тепло и он хочет спать, верно?
Когда меня в бессознательном состоянии везли в Хелген, мою грязную, побитую и новую тушку поддерживал генерал Туллий. Сейчас, в хижине Анис, куда мы всё-таки добрались — или нет? — меня больше не поддерживал и не удерживал никто.
