Дождь не смоет всех грехов...

      Задача на ночь проста: проверить самочувствие нерадивого родственника (делов-то!), но как же сложно было заставить себя направляться в церковь Фавония. Не беспокойся Дилюк так сильно, он был бы там уже час назад, но клокочущее внутри чувство обиды на Орден не давало ногам двигаться с должной скоростью, а разговор с Розарией только больше подстегивал его повернуть назад. И хоть маленькое путешествие до церкви скорее напоминало прогулку, несмотря на все опасения он все еще продолжал идти.       Вот так, заблудившись в мыслях, Рагнвиндр оказался у порога церкви. Стражей там не оказалось, да и в целом Собор выглядел весьма безжизненно, лишь в одном маленьком окне на втором этаже плясало пламя свечи, что было вполне ожидаемо — некоторые из сестер Фавония нередко засиживались допоздна за переписыванием старинных свитков, или дежуря, в ожидании очередной проверки больных. Нужное же окно, к удаче, было открыто. Не долго думая, Дилюк заглядывает внутрь, но темнота прячет комнату от его глаз, и в эту ночь луна явно не на стороне бывшего рыцаря.       За углом Собора раздаются весёлые голоса караульных и действовать приходится не раздумывая. Хорошая физическая подготовка открывает почти любые двери, даже если они окна, а когда ты бывший капитан Ордо залезть в окно на первом этаже бесшумно — плевое дело. Не привлекая внимания стражей, Дилюк легко перемахивает через карниз и пригибается, медленно опускаясь на пол под подоконником. Теперь его не найдут.       Двое стражей как ни в чем не бывало прошли мимо заняв свой пост у главных врат. На самом деле только один из них должен был сделать обход, а второй оставаться на страже, но умирающие от скуки курсанты решили пренебречь этим правилом. И вот. Незаконное проникновение в палату к безоружным больным. Будь Дилюк не на стороне Ордо от их капитана и мокрого места бы не осталось после такого визита, учитывая количество врагов Кэйи нажитых за годы обучения, а службы и того больше.       Прождав под окном с минуту, Дилюк вынырнул из-под длинных, подметающих пол штор и вгляделся в темноту. Острое зрение оказалось бесполезно в настолько темном помещении, но, возможно, Рагнвиндр просто слишком вымотался — в последнее время его глаза все чаще уставали и Эльзер все активнее начал настаивать на ношении очков при работе с бумагами.       На слух присутствия Кэйи Дилюк тоже не заметил, но тут уж вина лежала скорее на веселящихся за окном курсантах. Гостю не оставалось ничего иного, кроме как зажечь на кончике пальца огонек, озаривший комнату тусклым светом. Быстро оглядев все койки, Дилюк чуть на месте не подпрыгнул, наконец заметив Альбериха. Единственная занятая кровать находилась лишь в полуметре от ноги Рагнвиндра, но даже так его не услышали.       Кэйа выглядел хуже, чем на винокурне, гораздо хуже. Лицо вновь посерело, пот каплями стекал по оголенной шее и лбу, но на удивление капитан дышал настолько тихо, что его спокойно можно было нести хоронить. Даже на расстоянии полуметра Дилюк чувствовал исходивший от тела жар — это явно не было обычной простудой. В голове сами собой всплыли воспоминания о тине и грязи, о водорослях в чужих волосах, но Дилюк силой воли погасил в себе это. Оно уже закончилось. Оно больше не должно пугать, но Дилюк знает — картина бездыханного Альбериха долго будет преследовать его в кошмарах или всплывая в памяти в самых неподходящий момент.       Сделав несколько бесшумных, совсем маленьких шагов к койке, Дилюк пригнулся, тщательнее всматриваясь в лицо напротив. От близости пламени Кэйа чуть поморщился, но не проснулся. Он лежал лицом вверх, вытянутый как струна, неподвижный, словно что-то крепко держало его именно в этом положении. Дилюк знал — люди так не спят, но Кэйа, очевидно, мог. Мокрые волосы лезли Альбериху в глаз и рот, потому Дилюк легким движением руки откинул их в сторону. Что удивило его больше — на капитане все так же была повязка, но разве ее не должны были снять? Он даже было потянулся к завязкам, чтобы «освободить» Кэйю от давящей ткани, или же потешить свое любопытство, но быстро вспомнил слова Аделинды. Он не имел права так поступать.       Огонек с пальца ловко перепрыгнул на рядом стоящую свечку, озаряя светом чуть больше, чем раньше. Не придумывая ничего нового Дилюк, как и ранее на винокурне, поменял потоки энергий и Кэйа задышал гораздо легче, и в сердце от этого стало теплее.       А затем Дилюк потерял счет времени, проведенного в палате. Сложив ноги лодочкой, и облокотившись на край койки, он наблюдал, как медленно вздымалась и опускалась чужая грудь, вслушиваясь в тихое, размеренное дыхание. Иногда ему казалось, что с улицы доносятся еле уловимые звуки лиры или флейты, но стоило лишь сосредоточить внимание — они вновь растворялись, возвращаясь только по расслаблении и увлекая Дилюка в полудрему. Если что-то начинало беспокоить Альбериха — будь то тихий стон или резкая судорога — Дилюк приподнимал голову со сложенных рук, осматривал капитана, но видя, что Кэйа снова уходит в глубокий сон, возвращался в прежнее положение, вновь становясь недвижимым. Все это напоминало ему бесконечные вечера на винокурне, когда кто-то из них болел, а второй, точно также как Дилюк сейчас, облокачивался на его кровать, разговаривал, таскал с кухни сладости, чтобы хоть как-то поднять болеющему настрой.       — Знаешь, я ведь столько дней боялся сюда прийти, — неожиданно произнес Дилюк, осознав, что говорит это лишь себе, и, поскольку Кэйа никак не отреагировал, он продолжил. — Я придумывал любые отговорки и хватался за любое дело, лишь бы не появляться здесь. Стоило ли оно того?       В последнее время эти размышления преследовали его всё чаще. Он часто вспоминал эпизоды своих решений: моменты полной беспомощности, когда, вместо того чтобы действовать своевременно, он прятался за маской уверенности и хладнокровия, оттягивая неизбежное, словно все было под контролем, словно он знал что делал. Но Дилюк не знал. Воспоминания о битвах, о потерях и жертвах, которые были сделаны из-за и ради него, не оставляли в покое даже спустя много лет. Были ли его решения правильными? Являлся ли он тем человеком, которым хотел быть, или же просто пытался угождать всем вокруг, забывая о собственных чувствах?       Прождав минуту и не дождавшись ответа, Дилюк сам ответил на свой вопрос, чувствуя, как ком в горле только усиливается:       — Архонты, конечно, не стоило. Быть может, я всегда был лишь трусом? Быть может, ответственность — это не для меня?       Каждый раз, когда он слышал о мужестве других, в сердце медленно, но верно зрела зависть, смешанная с пониманием того, что, возможно, ему не дано быть таким же сильным. Зависть к Кэйе была самой страшной. Как он мог позволить себе завидовать человеку у которого ничего не было? Который своим умом и силой, стараниями и упертостью добивался большего, чем любой другой. Дилюк никогда не хотел бы быть на его месте, но от того, ругал себя еще больше. Подобные мысли никогда не должны были зарождаться в его уме, так говорил отец, и Дилюк ему верил. Но что-то все равно пошло не так и как бы того не жаждали все остальные у Дилюка нашлись собственные страхи, а вместе с ними посыпались и устои о непоколебимом характере и вера в себя. Нависший бременем его собственный страх ошибиться тянул ко дну.       — Я всегда удивлялся твоей смелости, — продолжил он, обращаясь к спящему, — в то время как я тратил тонны усилий только на то, чтобы скрыть свой собственный страх.       Дилюк сжал одеяло в кулак так сильно, что оно задымилось (этому не помешали даже перчатки), однако так же быстро отпустил его, оставляя лишь коричневатое пятно, немедленно затерявшееся на фоне изношенной ткани, пятен крови или чего-то ещё более ужасного.       — После всего произошедшего… — Дилюк на секунду осекся, — это может показаться странным, но я думал, чувствовал ли ты страх в ту ночь?       Его голос стал тише, вкрадчивее, чем был прежде:       — Или ты просто стиснул зубы, как делал это всегда? Неужели тебе правда не было страшно за собственную жизнь? Почему ты настойчиво пытался что-то доказать, вместо того, чтобы просто уйти? Я помню, как ты не колебался, стремясь защитить своих людей, даже когда всё шло не так. Почему же твоя жизнь и чувства должны быть менее значимыми чем других?       Он приподнял голову с рук и заглянул в спокойное лицо Кэйи. Сейчас оно не выражало ни единой эмоции, а что было тогда Дилюк уже совсем не помнит. Как в ту ночь выглядел Кэйа? Что же он чувствовал в момент, когда потерял все?       — Знаешь, — мягко произнес он, — мне бы хотелось, чтобы хоть на мгновение ты открыл глаза и всё мне рассказал. Без фальши и притворства. Показал себя настоящего, а не человека, который способен на всё — лишь попроси.       В этот момент тишина между ними казалась почти удушающей, слова Дилюка повисли в воздухе, словно надеясь, что они смогут достичь ушей Кэйи, но они не достигли.       — Я не знаю, что произошло за эти пять лет и никогда не смогу понять, что привело тебя к тому кто ты есть сейчас, но рассуждая теперь… мог ли это быть страх? Кэйа, которого я знал, боялся грозы, боялся ночи и громких звуков, боялся сказать что-то не то и расстроить кого-то своими словами, боялся перечить и просить что-то. Со временем это ушло, но могло ли остаться хоть что-то? Может ли быть среди твоих страхов что угодно… — «кроме меня» прозвучало громче, чем следовало, отдаваясь эхом в ушах. Он ненавидел это, ненавидел себя за то, что довел до такого. Правда ли Кэйа боялся его? Это было навязчивой мыслью, с которой Дилюк боролся, но сейчас хотелось спросить напрямую, услышать опровержение глупых додумок, но его не последовало. Ни один из его вопросов не получил ответ.       Дилюк чувствовал, как внутри него вновь вспыхивает тот знакомый огонь — смесь надежды и тревоги. Он хотел сказать больше, разобраться в своих чувствах, но только глухое молчание было ответом. И молчание это казалось тяжелым и угнетающим, как груз, который они оба не могли сбросить.       — Я думал, что «должен» прийти сюда. Убеждал, что «хочу», ловя себя на обмане, — Дилюк поднялся на ноги, все еще не отрывая взгляда от капитана. — Теперь я понимаю насколько глупо это было. Ты, вероятно, тоже это осознаешь. Всё же, в нашем дуэте я менее смышленый. Я не знаю, как вести себя, что сделать, и не понимаю, чего сам хочу. Эта идея о том, что я должен просто прийти и извиниться, в корне неправильна, ведь за такое не прощают. Я пришел сюда с мыслью, что смогу разрешить это недопонимание со своей стороны, поставив крест или галочку и ожидая, пока кто-то другой примет решение за меня. Это неправильно, я знаю, но ничего не могу с собой поделать. Если когда-нибудь ты захочешь всё вернуть, я буду ждать возможности для разговора; если нет — я не буду навязываться. Быть просто знакомыми — пускай, я согласен и на это. И я лишь молю Архонтов, чтобы мы оба справились с этим.       Сделав шаг назад в сторону окна, он продолжал смотреть на Кэйю, возвращая свой огонек на кончик пальца. Казалось бы, разговор с самим собой не привел его к желаемому результату, но, быть может, рано или поздно этот разговор свершится при обоих участниках?       — Отец всегда говорил, что люди могут слышать во сне. Так что… если моя исповедь сегодня все же оставит след в твоей памяти, я буду ждать твоего решения столько, сколько потребуется.       С каждым шагом назад лицо Кэйи все больше погружалось в темноту, а голос Дилюка становился все тише.       — Я шел сюда, чтобы сказать «прости», но теперь не стану. Ты ведь понимаешь?       Огонь на кончике его пальца тускнел, постепенно превращаясь в еле тлеющий уголек.       — У меня нет на это права. Это несправедливо. Потому я…       В момент, когда огонёк на пальце окончательно погас, дверь в палату с легким скрипом открылась, впуская ещё одного ночного гостя. Теперь Дилюку некуда было бежать. На фоне открытого окна, сквозь которое пробивались лучи луны, его силуэт был отлично различим и легко узнаваем. Но Дилюк ни о чем не жалел.

✧✧✧

      — И что же ты теперь: сдашь меня Ордо? — спокойно спросил Дилюк, опираясь на стенку возле окна.       Не то чтобы Барбара сделала ему что-то плохое, напротив, Дилюк относился к ней весьма сносно. Он все еще видел в ней маленькую четырехлетнюю сестренку Джинн, которая таскалась за старшей повсюду: розовощекая и белокурая, наивная до одури — она и сейчас казалась ребенком. Собственно для Дилюка она таковой и осталась, будто слабый проблеск того, что мир не настолько плох, как он себе вообразил. Намек, что, даже если раньше все было проще и яснее, мир все еще оставался достаточно светлым, чтобы в нем могло существовать что-то настолько хорошее как Барбара.       — Зачем бы мне это делать, — искренне удивляясь, спросила Барбара. — Разве вы сделали что-то плохое, мастер Дилюк?       Будучи пастором церкви Фавония ей, конечно, следовало доложить рыцарям о проникновении в Собор, но у Барбары всегда был немного иной, более мягкий взгляд на мир. Её глаза, полные сопереживания, могли увидеть добро в каждом, даже если тот оказывался истинным злом. Будь ты самым отпетым мошенником или злостным преступником, она нашла бы оправдание даже застав тебя на месте преступления, веря, что каждый имеет право на второй шанс.       — Не вижу ничего скверного в том, чтобы навестить близкого человека, пусть даже посреди ночи, — уже тише прибавила она, словно стараясь ободрить.       — Мы не очень-то близки, — поспешил опровергнуть ее слова Дилюк, но вовремя понял — в этом просто нет смысла. Монахине не объяснишь всего на пальцах и за час, а раскрываться перед почти незнакомкой казалось глупым, почти безрассудным. Да и с чего бы? Благо Барбара никогда не задавала лишних вопросов.       — Как вам будет угодно, мастер Дилюк. Я не судья вам и не мне задавать вопросы. Это, уж поверьте, вы должны делать сами.       — Что? Вопросы сам себе задавать? — произнес он с лёгким недоумением и насмешкой, будто сам факт этого казался ему на удивление странным.       — А как же иначе? Без этого в нашей жизни никуда, — её взгляд стал мягче, и Дилюк почувствовал в этих словах какую-то неведомую ему ранее мудрость. — Мы все понимаем себя только через вопросы, которые задаём. Порой нужно просто остановиться и хорошенько подумать о том, что происходит внутри, а не снаружи.       Дилюк ничего не сказал на это. Он просто смотрел как Барбара монотонно водит своими руками туда-сюда вдоль тела капитана, как кладет ему новое, смоченное водой полотенце на голову, поправляет подушку и одеяло так, чтобы ничто не беспокоило его и так не очень-то спокойный сон.       Смотря, как девушка протирает от пота лицо и шэю Кэйи острожно обходя повязку, Дилюк не смог справиться с любопытством:       — Может, проще было бы ее снять?       — Может, было бы и проще, — отозвалась Барбара.       — Тогда почему не снимешь?       Она замерла с тряпкой в руках и подняла непонимающий взгляд на Дилюка, словно тот был последним глупцом в Мондштадте.       — А вам бы понравилось раздень вас кто-то среди ночи, а затем выстави на всеобщее обозрение?       — Ну… если бы была необходимость, — Дилюк уже понял к чему клонила Барбара, но так просто сбежать от своего вопроса не мог.       — И что же вы видите сейчас необходимость снять повязку? — они оба уже знали, что Дилюк ответит, потому Барбара продолжила, вернувшись к делу. — Люди просто так не начинают носить повязки, нарукавники или что-то подобное. За этим всегда стоит какая-то история. Если человека не ранит это — он делится подробностями, а если нет, значит и спрашивать бессмысленно. Лезть кому-то в душу лишь из-за чего-то настолько абсурдного как повязка? Так и доверие скоро потерять. Не слишком ли высока цена за любопытство? На этом они и сошлись. Дилюк молчал, обдумывая сказанные Барбарой слова, монахиня же в целом обычно молчала, когда занималась любимым делом. Говорить им одним словом было не о чем.       — Как его… раны? — в конце концов выдавил из себя Дилюк, когда затянувшаяся тишина начала действовать на нервы.       — Не так плохо, как может показаться, — робко ответила Барбара. — Капитан сильный, но даже он не может вынести всего. Рецидивы редко кого на ногах оставляют, а уж в его случае…       — А что с его случаем?       — А вы не знаете? — в искреннем удивлении Барбара замерла, раздумывая имеет ли она право делиться тем, что знает. — Первый рецидив был пять лет назад, сразу как он получил Глаз Бога. Такое бывает очень редко, но бывает, вот только после этого рецидива не случалось ни разу. Тогда он с месяц не вставал с постели, вы наверное его видели в то время — даже вспоминать страшно. Но тогда — это тогда, первые разы обычно щадящие. Сейчас же я даже боюсь предположить, что случится…       Но Дилюка там не было. Он не знает, он не видел и даже не может предположить о чем таком страшном говорит Барбара.       — Интервал в пять лет.?       — Знаю, о чем вы думаете: как он вообще сейчас держится? Нам этого не понять, но видимо такова цена. Каждому своя плата за дар богов и, видимо, капитан вытянул несчастливый билет, боюсь, для него она оказалась слишком высока. Это может показаться эгоистичным, но я лишь благодарю Архонтов за то, что на его месте не оказался кто-то другой. Наверное, капитан Альберих единственный, кто может с этим справится, — голос Барбары чуть дрожал и Дилюк слышал, что ей действительно неприятно говорить об этом. Что ей действительно жаль, что хоть кто-то испытывает такие мучения, через которые сейчас проходил Кэйа. Но также Дилюк и слышал одну простую, но больно бьющую в сердце истину: пусть лучше страдает кто-то сильный, кто мог с этим справиться, лишь бы не я. Но почему же через это должен был проходить именно Кэйа? Кто это решил и кто в этом виновен? Неужто лишь из-за того, что он сильнее? Неужто он повинен в том, что родился упертее других, а потому груз он должен тянуть тяжелее?       Из раздумий Дилюка выдернули лишь следующие слова Барбары. Кто знает, рассуждай он дальше осталось ли бы от Мондштадта хоть что-то?       — Я вот раз в полгода ужасно опухаю от воды, а Джинн падает в обмороки от гипероксии каждые пару месяцев, — Барбара говорила так, будто опухание и обмороки могли сравниться с промерзанием насквозь, с ледяными иглами, таранящими мышцы и ломающими кости. Плохого она, конечно, сказать не хотела, но Дилюка от этих оправданий, право, затошнило. Они были глупы и нелепы настолько, что не хотелось думать об этом ни в каком ключе, даже в качестве шутки. — Все это длится недолго, порядка трех дней, но я еще не встречала людей с циклом в пять лет… Розария говорит, что рецидив крио не страшен так, как скажем у электро (бедняжки даже пошевелиться от разрядов тока не могут!), но большего не рассказывает.       А Кэйа может пошевелиться? Разве может он встать с кровати? Разве пройдет это за три дня? Не так страшен как у электро! Если это была попытка подбодрить, то она с треском провалилась. Не Дилюку сейчас нужны были утешения, что кому-то там сейчас может быть хуже.       — А что… видишь ты? — наконец выдавил из себя Дилюк, борясь с тошнотой и отвращением к этому глупому мондштадскому принципу «пусть кто угодно, лишь бы не я».       — Я? Ох, я думаю… у капитана обморожены руки, — она откинула одеяло, и у Дилюка замерло сердце. Он вмиг перестал думать и о несправедливости Селестии, и о «бедных» обладателях электро, поражаясь теперь лишь тем, насколько бессердечными порою могут быть сами люди. — Все вокруг иногда покрывается инеем, но порой происходит что-то страннее. По всем правилам температуры быть не должно, это прерогатива пиро-рецидива, ну, вы знаете, я полагаю, но отчего-то она есть и… что-то не так, мастер Дилюк?       Дилюк же не мог оторвать глаз от прикованных к металлической койке запястий Кэйи. Покрытые инеем, фиолетовые от синяков и царапин, его руки и так выглядели ледяными, а возле холодного металла уже и живыми-то не казались. Под железными обхватами разодранная в кровь кожа краснела жуткими ссадинами и до того эта картина была вопиюще омерзительной, что Дилюк и впрямь подумал: «Ну все, теперь меня точно стошнит».       Однако он лишь приложил руку ко рту, чтобы избавиться от запаха застоявшейся крови, вмиг ударившей ему в нос. Собственные запястья вдруг показались ему изодранными и изуродованными кровоподтеками и шрамами. Он почти чувствовал, как ледяное железо впивается в тонкую кожу, как рвет и не дав зажить рвет снова, оставленные хладным металлом раны. И уйти оттуда некуда. Потому что ты прикован, потому что единственное, что ты сейчас можешь чувствовать — как слой за слоем твоя новообретенная, только что отрегенерировавшая кожа вновь срезается жестким краем наручников, будто ножом.       — Что вы… зачем вы… — два быстрых шага к кровати и вот Дилюк пытается отстегнуть эти жесткие металлические обручи, обернувшиеся вокруг чужих запястий. Они холодные, до ужаса холодные и прилипчивые. Дилюк чувствует этот могильный холод через перчатки, знает, что если снимет их — приклеится к этим наручникам, как язык на морозе приклеивается к металлическому. И тогда все — только отрывай, а Кэйа наверное испытывает это раз по двадцать на дню.       «Мерзость, какая мерзость!» — проносится у Дилюка в голове. А он то еще удивлялся почему Кэйа лежит так ровно! Не будь перчаток он разодрал бы ногти в кровь, расплавил бы эти замки, но нельзя, там руки Кэйи, нежные и легкие. Такие руки нельзя ранить, нельзя рвать и резать, но разве ж это объяснишь куску металла?       — Мастер, Дилюк…       — Освободи его, — говорит он твердо, все еще возясь с замком, но сделать ничего не может и даже не знает на что надеется. Его руки от бессилия падают на колени, Дилюк смотрит на них и кажется, что снять перчатки сейчас — выход. Переступить себя, сбросить свои устои в овраг и не думать о том, что предаешь себя. Лишь бы помочь. И плевать, что будет потом. И плевать, что может кому-то навредить. И плевать, что кто-то увидит. Кэйе нужна помощь. Нужна прямо сейчас. А он не может решиться. Из-за него ведь и надел их, глупец. Ему же ты не хотел вредить в первую очередь!       — Мастер Дилюк, нельзя.       Что нельзя? Помочь нельзя? Кэйе помочь? Его Кэйе который не заслуживал всего этого? Не заслуживал этого отношения к себе, этих страданий, не заслуживал вообще ничего плохого в мире, но вытянул несчастливый билет? И потому нельзя ему помочь? А кому тогда можно, если не ему? Кто тогда заслуживал помощи, если ее не может получить Кэйа?       — Что значит нельзя? Это госпиталь или тюрьма?!       Голос Дилюка срывается, он тянется к перчаткам и медленно тянет за средний палец. Она сползает. Кто знает, что произойдет когда ладонь оголится? Сожжет ли он тут все до тла? Поможет ли это хоть чем-то?       Барбара подходит со спины и кладет руку на его широкую спину, проводя ладонью по плечу.       — Мастер Дилюк, послушайте! — ее голос трепещет и льется, скребется об него зубами и воет в уши, но Дилюк не станет слушать. Не станет слушать тех, кто выбрал жить счастливо, радуясь тому, что страдает кто-то другой. Не станет беспокоиться о них. Не станет.       Барбара рывком оборачивает его к себе, чуть повышая голос. Она держит Дилюка за щеки, такие горячие, что хочется отдернуть руки, но она не отпускает. Его глаза отчего-то щиплет, но сейчас это неважно. Напротив него лишь Барбара, и ее нежные ладони на его щеках успокаивают. — Этим вы не поможете, — надрывисто продолжает она, и Дилюк слышит в ее голосе ту же горечь, что сейчас питает и его, — а только хуже сделаете.       Она опускает руки, прижимая их к себе и делает шаг назад.       — Как бы мне хотелось без этого, но нельзя. Поверьте, я пыталась, но… люди в бессознательном состоянии делают страшные вещи.       Дилюк поначалу не верит ей. Разве могут быть припадки хуже разодранных запястий? Разве могут быть вещи страшнее, чем то, что он сейчас видит, страшнее того, что происходит с Кэйей?       Но вдруг на секунду он замирает. Голова пустеет, оставляя лишь смутное воспоминание из прошлого.       «Я видел человека, — говорит расплывчатый голос. — Он был не в себе, я знаю… тогда он, кажется что-то кричал… я не видел всего… — и Дилюк вспоминает этот разговор. Кэйа рассказывал про свой первый день в Мондштадте. — Он бился головой… кричал… я не помню что… но смотрел он только на меня, будто знал кто я и что я… никого не было, я один и этот человек… кричал не замолкая, и бился головой о стену, потому что руки его были связаны… я боялся, что будь они свободны… что еще он мог бы сделать… — Дилюк вспоминает эти слова, будто Кэйа лишь вчера рассказывал ему об этом, как сжалось его сердце, когда Кэйа спокойно говорил об этом, будто то был самый обычный вечер. — …там на стене в госпитале теперь пятно… мне так жутко стало, что однажды я точно также могу…»       Барбара трясет его за плечо и Дилюк отшатывается, смотря на стену в изголовье чужой кровати, но никакого пятна там, кажется, нет. Дилюк не верит этому. Он думает: «Если я буду смотреть достаточно долго оно появится. Несомненно появится!». Но пятна как не было так и нет.       Барбара снова трясет его за плечо, что-то говорит, Дилюк смотрит ей в глаза и только тогда понимает. Если вдруг случится так, что у Кэйи будут галлюцинации или просто кошмарные сны — никто не предскажет его поведение. Дилюк и сам думал, что все под контролем, но на винокурне жизнь дала ему жесткую оплеуху. Кэйа всегда вел себя непредсказуемо, потому кто знает, что взбредет ему в голову по пробуждении. Оттого было еще горше.       — И что же… разве это не повредит? — хрипит Дилюк, вновь смотря на ледяные оковы, и к горлу подступает ком. Барбара вновь укрывает Кэйю одеялом и Дилюк предпочитает выкинуть из головы то, что он видел, чтобы не сорваться.       — Не так сильно, чем если наш капитан решит сам себе как-то навредить, — Барбара вернулась на свою сторону кровати, сложив руки на коленях. — Хуже всего с руками, с ними всегда хуже всего. Особенно рана на плече. Мелкие повреждения были бы не так страшны с регенерацией капитана, но рецидив притупил ее, потому говорить о выздоровлении в ближайшее время мы не в силах.       — А что с ожогами и ребрами? — спрашивает Дилюк, пряча коварные руки за спину, ладони чешутся под дублеными перчатками, но он не снимет их. Никогда не снимет.       — Ребра срастутся правильно, за это не переживайте. Но о каких ожогах идет речь?       — На груди, я уверен, было несколько, наверное от стража руин, — бесстыдно врет Дилюк зная, что в этом виноват лишь он.       — Бросьте, мастер Дилюк. Стражи руин не оставляют ожогов, а только сплошную дыру своим лучом. Покажите, что вы видели.       Поднимаясь с колен, Дилюк слегка отодвигает одеяло, так, чтобы не видеть рук, осторожно расстегивает рубашку Кэйи, но не верит своим глазам — на груди капитана нет ни единого бордового пятна. Она гладкая и смуглая какой и была всегда.       — Как же… я же видел. Прямо здесь они были, я клянусь.       — Быть может вы спутали грязь с ожогами? — предполагает Барбара.       — Быть может… — отвечает ей Дилюк нисколько не веря. Он знает, что он видел.       — И после такого вы говорите, что не близки, — шепчет Барбара.       — Что прости?       — Ваши отношения. Мне неведомо все, но мне кажется они ничуть не изменились с детства.       После ее слов в зале вновь повисла тишина, нарушаемая лишь сквозняком и танцем пламени на свече.       — Знаете, я не знаю что в вас такого необычного, но капитану Альбериху значительно лучше с вашим приходом, — сидя на краю кровати, Барбара вновь поправляла одеяло и не отводила взгляда от Кэйи словно ждала, что тот вот-вот проснется. — Последние дни он метался, как заведенный, а я ничего не могла поделать. Поверьте, для монахини нет ничего хуже, чем быть не в силах помочь. Наверное, сегодня первая ночь, когда капитан спит так спокойно, даже температура отступила. Чудо Барбатоса, не иначе.       — Неужто он ни разу не приходил в себя?       — Почему же, бывало и такое, но ничего дельного капитан так и не сказал. В основном кричал что-то невнятное. (У нас так часто бывает с теми, кого лихорадит! — быстро добавила она, будто оправдываясь, хотя ее вины в этом совершенно не было). Похоже, помимо температуры, его мучают еще и кошмары, — сочувствующе прибавила Барбара.       — И что же совсем ничего внятного?       — Я не знаю… в тот день за ним присматривала другая монахиня. Потом она рассказывала, что капитану совсем худо. «Бредит. Зовет мальчишку из приютских без остановок, аж уши вянут», — так она выразилась. А ему ведь нельзя пока говорить.       — Неужто мальчика так и не нашли? — Дилюк конечно не вдавался в дела Ордо, хоть ему и докладывали о самом важном, но в былые времена не встречалось такого, чтобы ребенок бесследно исчез!       — Хоффман заходил на закате справиться о здоровье капитана. Сам он уже еле на ногах стоит, бедный. Говорит, весь лес обошли, а кроме разбитого лагеря следов нет. Курсанты бунтуют, разведчики были на его стороне, пока госпожа Эола могла их припугнуть, но теперь и она уже не верит в успех. Оттого на поиски сегодня он пошел в одиночестве. Все уже смирились с тем, что не найдут мальчишку, а Хоффман нет, говорит: «Что ж я за рыцарь такой, если вообще ничего не найду? И как я потом буду в глаза капитану смотреть?».       — Осмотри они все — нашли бы хоть что-то.       — Не нам их судить, мастер Дилюк. Если результатов не будет еще два дня мальчика перестанут искать, объявят пропавшим без вести.       — Но не может ребенок пропасть в никуда. Значит они не везде искали.       — Я думаю… — Барбара немного замялась. — Думаю они могли обойти стороной Вольфендом. Вы знаете, с волками сейчас не самые дружные отношения. Если где и искать мальчика, то там — так Хоффман сказал.       Дилюк не знал кто такой этот неведомый Хоффман, но отчего-то проникнулся к нему симпатией.       — И что же этот в одиночку к волкам лезть собрался?       Барбара лишь грустно помотала головой.       — Большего мне неизвестно, к сожалению. Но ежели так, — монахиня сложила руки в молитвенном жесте и прикрыла глаза, — пусть Барбатос защитит его.       Она почти бесшумно читала молитву, склонив свою голову.       — Вы не подумайте, Хоффман вовсе не глупец, — начала она подняв голову, но в комнате больше никого не было. Лишь в распахнутое окно все также задували ветра, едва колышащие тонкие занавески.