Дождь не смоет всех грехов...

      Кэйа боялся. До ужаса боялся, но при этом не знал чего больше: того, что Дилюк уже уехал, или того, что он всё ещё в таверне. И Дилюк был там. Узнать его не составило труда: широкая спина, сильные руки, идеальная осанка и, конечно же, огненные, будто адское пламя, волосы, вьющиеся водопадом сзади. На секунду в голове промелькнуло какое-то неприятное воспоминание, что-то больное, горькое, вот только Кэйа не успел понять, что это было. По правде, он и не хотел понимать или вспоминать. Сейчас ему нет до этого дела, после, возможно, но точно не в эту минуту и не в этом месте — сейчас смысл имеет лишь один человек, который стоит к нему спиной, давая несколько секунд, — непрошенный подарок — чтобы восстановить сбитое дыхание, привести в порядок разбушевавшиеся мысли.       — Ха? А чего это все замолчали? Неужто хороним кого-то? Ну, главное, что не меня, слава Архонтам!       Попытка развеять напряженную атмосферу, очевидно, не возымела успеха, только еще сильнее сгущая краски. Кэйа не знал сколько пар глаз сейчас смотрят на него: десять, двадцать, возможно, сто. Смотрят все, кроме единственных желанных. Он видит в чужих взглядах зависть, ненависть, смятение; видит, как кто-то смущается его улыбки, после разглядывая пол; видит удивлённо поднятые брови и приоткрытые в немом вопросе рты: «Что ты здесь забыл?». О да. Его не ждали — он застал их врасплох.       Хотя Дилюк уже должен был догадаться. Это ведь очевидно: тишина в таверне наступила не на пустом месте, он должен был понять, что кто-то или что-то причастно к ней. Но он так и не повернулся. Задумался? Или… Неужто знает, кто именно вошёл в дверь? Раз так, то это молчаливый приказ выметаться?       Кэйа подкидывает в руках вазу, одной поддерживая ее за донышко, а другой за бок, чтобы та под собственным весом случайно не выпала. Неосознанно он ведёт пальцами по выпирающим бороздкам, поглаживает камешки, приклеенные в форме причудливых узоров (хотелось бы сказать «драгоценные», но они, видно невооружённым глазом, обычная дешевка). Стекляшки острые — порезаться плевое дело, вот только к рукам все ещё не вернулась чувствительность после дневной заморозки, а к Барбаре Кэйа так и не наведался. Что же… Пускай, это не к спеху. Ха-ха, не умрет же он от этого, верно? На время офицер обезопасил себя от чужих взглядов и заразы вокруг, закрыв их плотными перчатками, но это не единственное, что капитан изменил в привычном образе перед походом «в гости». Дилюк тоже принарядился: он никогда не любил плотную многослойную одежду (уж больно жарко в ней было), но ему приходилось мириться с этим хотя бы на светских мероприятиях. А тут, видимо, по собственному желанию, надел не то что «плотную», а буквально зимние вещи! Чудеса, да и только. Кэйа даже по ткани и вышивке скажет — этот камзол стоит состояние, возможно, он дороже всех вещей имеющихся у Альбериха вместе взятых. Да что там — эта одежда точно дороже самого Альбериха со всеми его тайнами, секретами и скелетами в шкафу. Но точную цену он все же не определит: не видит переда. Ах, какая жалость! Он успел забыть, что его в наглую игнорируют, и это начинает нервировать.       Нужно сделать хоть что-то… Если придётся, то силой развернуть старшего к себе и заглянуть в огненные глаза-воронки. Раз Дилюк отказывается перемахнуть это хилое препятствие, глупый барьер, который они возвели той ночью, значит Кэйа сделает это сам, а если он погорит на этом… жизни не жалко. Чего её жалеть? Риск — благородное дело! Он решился. Теперь его ни что не остановит. Дойдет. Поговорит. Исправит свои ошибки и вернёт их судьбы в правильный поток жизней. На законное место. Это его обязанность. Его долг.       Робкий шаг. На вырвеглазной одежде тихо позвякивают всевозможные заклепки, цепочки, блестяшки, украшения и другая дребедень, скрывая звук случайно ударившегося о стенку вазы Глаз Бога и громкого сердцебиения. Это к лучшему. Пол под ногами скрипит, но Кэйа не смотрит на него, а сверлит взглядом обтянутую сюртуком спину. Его заметили. По одним затвердевшим, обратившимся в камень плечам, Кэйа понял это. Понял даже слишком быстро и на второй шаг уже не решился, так и замерев на месте — Дилюк приготовился атаковать. Неверное движение, вздох, слово, и он достанет меч — худшее, как назло, сбывается. Страшный кошмар опять превращается в реальность, пробуждает те самые засунутые вглубь жалкой душонки капитана нотки страха. Страха за собственную жизнь.       «Трус».       И все же зря пришёл. Ему не стоило. Даже близко подходить не стоило ни вчера, ни сегодня, вообще никогда в жизни. Оплошал, снова все испортил. С чего решил, что вообще имеет право? Когда он в принципе имел право хоть на что-то? В груди зреет ком удушающей паники, но на лице сияет улыбка — он шут, довольствующийся собственным крахом.       «Не лги себе, Кэйа, ты знал, что в итоге все обернётся именно этим», — думается кавалеристу.       Ему невыносимо хочется швырнуть вазу в пол, чтобы она разлетелась к чертям на сотни осколков, вспылить, спустить пар так, как делал когда-то старший, а затем сбежать куда подальше, как вчера. Подальше от людей и проблем, в тихое укромное место, где нет тянущих мыслей, невыполненных обещаний; в место, где нет Дилюка и их размолвки. Чем он хуже? Почему не может поступить также с кем-то, как поступали с ним? Потому что слаб. Потому что не имеет права. Может только… бежать. Побег… Он так устал бегать, но такова его жизнь, верно? Он обречен жить и умереть, убегая от прошлого, эмоций, целей и миссии. Это его судьба?

Беглец.

      Секунды кажутся не то что часами, капитану думается, что прошли уже годы с момента, когда он опрометчиво пришел к выводу, будто сможет завести со старым другом диалог. И ведь начал с глупой шутки! Ты глупец, Альберих.       Он не дышит. Не моргая, разглядывает чужую напряженную спину и мощные руки. Кавалерист видел эту картину не раз и не два, сразу вспоминаются конные поездки строем, невинные прогулки по городу и единственная совместная ночь. Тогда эти руки были символом защиты не только города, но и чести, мнения, а порой вещей, даже не требующих защиты, но получавших ее. Пример — сам Альберих. Вот только сейчас это не защита. Это таран. Нападение с тыла на безоружного. Сейчас это символ его ухода. Некогда любимые руки, как мерзко, вместо ласковых прикосновений, напоминали о занесенном мече, что обрубил не его шею или жизнь, а клок волос, значащий гораздо больше последней.       Капитан жалеет, что больше не может смотреть на них без страха оказаться в итоге мертвым. В конце концов Кэйа мажет усталым взглядом по обтянутому тканью сюртука плечу, наконец забыв о происходящем вокруг. Дилюк, словно воплощение грубости, начинает двигаться, и от этого внутри у кавалериста перехватывает. Внутренний голос не умолкает: нужно принять защитную позу! Перед тобой угроза, Кэйа! Не стой столбом! Среагируй раньше, чем он достанет меч! Даже раньше, чем он подумает об этом! Он опасен! Но Альберих не слушает сам себя: заворожён перекатом мышц, лишь слегка видимых под тканью, движением мощных рук, и он не сдвинется с места, даже если его казнят здесь и сейчас. Он не попытается сбежать, не достанет собственный меч, даже не сгруппируется в тщетной попытке защитить внутренние органы — примет тот удар, который был предназначен ему еще четыре года назад. А потом будут тишина и покой… Но Дилюк не спешит подарить ему столь желанное спокойствие. Разворачиваясь, он небрежно ставит бутыль с вином на стойку — это не занесенный клеймор, не кинжал, не дротик или что-то в этом роде. Это простая бутылка с плещущейся в ней бордовой жидкостью. Простая бутылка, что может значить вообще что угодно, но вдруг… неужто немое приглашение присесть, выпить и поговорить? Как бы капитан желал этого… Возможно, все придуманное им только что оказалось полнейшей глупостью? Неужто ему привиделось напряжение в чужих руках? Шанс на миллион, нет на миллиард, да даже больше! Дилюк его простил? Он тоже хочет все вернуть, верно? Точно! Альберих не может ошибиться, только не сейчас! Он уверен, все будет хорошо! Он хочет верить в лучшее, ведь здравый смысл давно оставил его на растерзание жизни…

Нет… Ошибка за ошибкой, маленький наивный дурачок.

      Кэйа не успел достать из своего пыльного угла настоящих мыслей правдивую улыбку. Слава Архонтам, что не успел — его могли неправильно понять… Дилюк сумел обмануть его, а Кэйа, как в детстве, повёлся. Глупец… В алых глазах напротив — пламя, которое он так ждал, так лелеял, вот только не такое, как было раньше. Не бушующее переизбытком эмоций, не сверкающее праведной яростью, не сияющее искренней радостью и не затронутое лёгкой печалью или манящей усталостью. Пламя мёртвое, почти потухшее. Светит, но не греет, да и светит, по правде, ужасно плохо.       Он мёртв внутри, ты не ненавистен ему, радуйся, просто безразличен. Даже негативных чувств недостоин, не то что… Ха-ха, а ведь так надеялся… на что? На вновь теплое сердце — ответ эгоистичных чувств на взаимность. Бесстыдство. В голове невольно зреет целая куча вопросов: кто сделал тебя таким? Тебе нужна помощь? Каково это — просто быть? Но Кэйа и так знает на них ответы, ведь он такой же — разбитый, уродливо собранный по кусочкам собственными изрезанными руками, но завернутый в прелестную обёртку. Склеенная вещь, какой бы хорошей она ни была, не заменит цельный экземпляр. Он безвозвратно испорчен. Мусор.       Голову прошибает неожиданной догадкой — непрошенные ответы, которые лучше не знать, но вопросов лишь больше. Откуда они вообще берутся?

«Кто ты? Что с тобой? Почему?»

«Кто сделал тебя таким? Превратил тебя в это?»

      Кавалерист полностью утонул (скорее, сгорел) в глазах напротив, напрочь забыв и о своём выражении лица, и о подрагивающих руках, и о длинном языке. Рано или поздно ему его точно отрежут.       — Кажется великий мастер Дилюк Рагнвиндр не рад новым посетителям? Какая жалость! А ведь я даже подарок к возвращению приобрёл! — не думая о том, что только что сказал, звонко смеётся Кэйа. Запоздало осознавая, что, возможно, сейчас обратится горсткой пепла. Но в чужих глазах ни капли внимания, будто Дилюку абсолютно плевать на это. Будто ему в принципе плевать на всё. Может, так и было.

«Ты сделал его таким…»

Играет трелью соловья мелодия вины.

      — В чужих подачках не нуждаюсь. Не стойте на проходе: либо уходите, либо занимайте свободное место и делайте заказ. Вазу оставьте при себе, — по коже расползаются колким льдом отчаянье, печаль и смятение. Первые слова от Дилюка за более чем четыре года были пропитаны блеклостью и тусклостью, они были почти прозрачны, неосязаемы, и от этого становилось только хуже. Кэйа не ждал этого, он всё ещё не верил, что предмет его обожания, некогда пылающий огонь, сейчас так холоден.       Кэйа неохотно, скорее по привычке, подстраивается под стиль речи собеседника и тоже переходит на «вы», только после осознавая это. Очередной барьер, но может все же…       — Ну что вы, мастер Дилюк! Это вовсе не подачки! Просто дружеский жест от вашего горячо любимого младшего братца! Вы же меня знаете, я бы никогда…       — Мы вовсе не друзья и уж тем более не братья, и я Вас, очевидно, совсем не знаю.       Слова ранят больнее клинков и стрел (плечо с этим не совсем согласно, но Кэйа игнорирует притупившуюся за часы боль от раны) — последняя попытка, надежда и вера в лучшее рассыпались пеплом в руках Альбериха. Он обречен, их отношения тоже. Все же, это закончилось еще тогда. Дилюк явно дал понять, что поставил точку. Это конец. Не запятая, не точка с запятой, даже не многоточие. Это точка. Это — конец. Надеяться на другой исход было попросту глупо. Хотя, в этом же весь он, верно? Глупый бесполезный Кэйа Альберих опять придумал себе всякого, а после расстроился, что его мечты не осуществились. Как по-детски…       — Как грубо, а ведь я выбирал эту вазу специально для вас, не желаете узнать, чем она так хороша? — лжец… Держи улыбку, капитан, и не страшись печали! Помни про свои правила — теперь их стало на одно меньше, так что постарайся сделать вид, будто ты в порядке! Ты ведь в порядке? Ох, ну конечно ты в порядке! Иначе и быть не может!       Кэйа, скорее игриво нежели разочарованно, сверкает глазами и, наконец, вновь сдвигается с мёртвой точки в направлении Дилюка. Ноги ватные и от пола почти не отрываются, исполняя на досках скрипучую композицию, но после он сможет оправдаться усталостью от работы; ваза в руках будто стала весить на тонну больше, а в голове заворочались сомнения: «Ты не обязан возвращать ему Глаз».       С виду все в порядке: мерный шаг, яркая улыбка, осанка. Он все тот же «идеальный» капитан кавалерии, мечта любой девушки, но в душе успела дать корни и прорости зловещая паника — все сжалось.       «Я преступаю закон, смотрю в глаза смерти, играю с огнем, самостоятельно вяжу петлю на собственной шее — метафоры я могу придумывать бесконечно долго, но ещё не поздно отказаться… сбежать… так чего же ради? Чего ради продолжаю идти?» — думает он, но явного ответа дать так и не может, а стойка продолжает приближаться.       Дилюк, не отводя взгляда от чужих глаз, слегка хмурится — это не утаилось от чуткого капитана — и опускает руку с горлышка бутылки, позволяя кавалеристу увидеть гравировку. Он узнал её. Их первая и последняя разделенная на двоих бутылка вина. Сладкий вкус застывает на обсохших губах, разливается чувственной негой по утомлённому организму, возвращая в прошлое.       Ясная ночь первого месяца лета, крыша винокурни из-за темноты отливает багряным, а кристальные бабочки, так любимые мальчишками в детстве, словно маленькие фонарики, плавают над виноградниками. Дилюку совсем недавно, с месяц назад, исполнилось четырнадцать, но отмечают они отнюдь не это. Они уже совсем взрослые, старший стал капитаном, а младший продолжает прикрывать его спину. Кэйа разглядывает чужой профиль, уставившийся вдаль, смотрящий на сияющие башни собора, и темный силуэт статуи Барбатоса, что своими распростертыми руками словно обнимала город ветров, охраняя от окружающего мира. Даже находясь за городом, Дилюк смотрит только туда: ни на Кэйю, ни на виноградники, ни на звезды, которыми было усыпано небо. Звезды… Кэйа очень любит звезды, но сейчас отдает предпочтение белоснежной коже перед глазами, ярко алым, даже в темноте, волосам, редким веснушкам и ресницам, пронзительным глазам, смотрящим не на него. Луна большая, и под её светом можно разглядеть практически все и остаться незамеченным. А вокруг так тихо… так… спокойно и мирно? Жаль, что этот момент никогда не повторится. Теперь им будет не хватать времени, теперь им будет не до этого, ведь они уже взрослые. Тем не менее Альберих невероятно рад, что его маленькая хитрость удалась. Правда рад. Ему ни к чему капитанство, а Дилюку в радость, да и отцу гордость…       Задумавшись, он и не понимает, что его маленькие подглядывания все же заметили — теперь Дилюк тоже сверлит его взглядом. Кэйа удивлённо хлопает глазами и чуть отстраняется — неловко, что пойман с поличным. Нервно сглатывает в попытках оправдаться, но выдаёт лишь глупое:       — Здесь красиво, верно? — в улыбке приподнимая уголки губ.       Дилюк в лёгком недоумении, но подыгрывает младшему.       — Верно, вот только знаю кое-что гораздо прекраснее… — тихо и несколько смущённо отвечает он.       — Правда? Не верю, что существует что-то прекраснее этого момента! — «и тебя…».       — Это… кхм, я отведу тебя как-нибудь. С той точки весь город видно, — бубнит старший и на секунду скашивает глаза вниз, на черепицу, моментально возвращая взгляд к синеве. Приближается и выдыхает следующую фразу в губы напротив, но Кэйа не понимает, о чем он — слишком неожиданное действие лишило его слуха. Дилюк слишком близко, он чувствует его теплое дыхание на своей щеке, чувствует, как чужие кудри щекочут скулы, а их губы разделяет от силы пара сантиметров. Одно неловкое движение, и они сделают это… Всего секунды достаточно…       Вспоминать дальше не стоит, слишком больно. Сейчас не время — нужно разобраться с проблемами настоящего, а не столь далёкого и невозможного прошлого. Кстати говоря о «проблеме», что-то она все молчит. Кэйа, наконец, фокусирует зрение перед собой и невольно сталкивается взглядом с «проблемой». От испуга хотел отскочить, но сумел сдержать неожиданный порыв — неправильно поймут. Смотрит Дилюк прямо на него — сдержаться бы не смог, но тот будто спал, смотрел, но словно сквозь, не видя, не осознавая. Кэйа знает этот взгляд: в детстве старший нередко впадал в подобный ступор, когда думал или вспоминал что-то — сейчас, возможно, все способы избавиться от Альбериха. Кто знает…       Капитан даже не шевелится, не желая привлекать излишнее внимание (кто знает что у Дилюка творится на уме?), но рано или поздно вывести его из ступора придётся. В таверне стоит полная тишина уже минут как пять, с момента появления Кэйи никто так и не решился открыть рта, чтобы помешать, и вряд ли кто-то решится. Придется выкручиваться самому, думается Альбериху, и он просто ставит вазу перед чужим носом, заставляя старшего хотя бы моргнуть и поднять свои глаза. В них — тлеющие осколки печали и раздражения, будто из тёплого и приятного места его насильно вытащили, облив ледяной водой. Отлично, осталось лишь слегка подогреть — он выведет Дилюка из этой без эмоциональной комы. Нужно лишь немного поднапрячься.       Не задумываясь, Кэйа хватает леденец из тарелки возле него и закидывает в рот, глотая не разжевав — вдруг поможет вывести на эмоции? Но винодел, казалось, даже не заметил этого. Хорошо. Капитан попробует иной метод.       — Неужто, по вашему мнению, я настолько прекрасен, что вы невольно загляделись, мастер Рагнвиндр? — вырвать бы тебе язык, Кэйа.       — Было бы на что смотреть…       — А разве не на что? Раз так, то я мог бы показать вам больше, разумеется, если примете мой скромный подарок, — Кэйа отпускает вазу, опирается этой же рукой на столешницу, другую прислоняя к груди: ведёт ей поперёк, ещё больше раскрывая и так немаленький вырез. На губах хитрая улыбка, глаза прищурены в ожидании чужой реакции. За спиной прокатывается волна шепота — он вновь предмет обсуждения.       Неприятно, но так льстит…       — Мне это без надобности, — скупо отвечает Дилюк и через пару секунд ни сколько не заинтересованно добавляет. — Значится, все сплетни о вас правда?       Нет! Хотелось бы ответить, но Альберих просто не может. По правде, на секунду ему почудилось в чужих словах разочарование, но, видимо, действительно просто почудилось.       — Может правда, а может и нет, кто бы мне сказал, — уходит от ответа. — Я бы не советовал задумываться над подобным, мастер Дилюк. Всё же, чем красивее человек, тем грязнее сплетни про него.       — Вот только не надо тащить эту грязь ко мне в таверну, для этого есть более подходящие заведения.       — Как вам будет угодно, мастер, — смеётся капитан. Убирая от груди руку, он хватает рядом стоящую бутылку, ту, что с вырезанным на горле фениксом. Кэйа видит, как у Дилюка буквально на секунду дергается глаз, и тот задерживает дыхание, следя за чужими действиями почти не моргая, но не нападает и, что странно, совсем ничего не говорит. Раз не запретил, значит можно. Кавалерист осматривает бутыль с боков, ощупывает большим пальцем гравировку, поднимает на уровень глаза и любуется плещущейся внутри полувязкой жидкостью.       — И всё же прелестное зрелище, не находите? По какой же причине вы решили достать её сегодня? — слегка склонив голову, Кэйа крутит вино в руках и в какой-то момент, выпрямившись, начинает перебрасывать бутылку из руки в руку, хоть те его почти не слушаются — дурная привычка что-то вертеть при волнении преследует его с детства. На секунду скашивает взгляд на Дилюка и чуть не роняет то, что держит, лишь чудом успевая подхватить. Ох, как зря он это сделал.       — Что за ребячество? — почти удалось. Совсем немного, и Дилюк взорвется.       — А что? Это просто бутылка. Разобью — ну и что? Подумаешь, ценность. Мне не сложно за это заплатить, сколько бы она ни стоила. Разве ж это то, из-за чего стоило бы беспокоиться? Что-то важное? Эта бутыль что-то значит для вас, мастер Рагнвиндр? — конечно, значит, и очень многое, Кэйа как никто другой понимает это. Возможно, ему эта бутыль даже важнее, чем Дилюку, но он не признается в этом никогда. Отчего же тот так среагировал? Из-за того, что эта вещь напоминает об отце или… нет, точно об отце. Дилюк не может дорожить вещью, связанной с Кэйей. Он уже удостоверился в этом.       — Поставь её на стойку. Немедленно, — ты можешь гордится собой, Кэйа. Ты победил. У тебя получилось. Дилюк просто в ярости. Он не кричал, разве что стал чуть громче и резче, зато прекратил эти игры в незнакомцев, наконец перестав обращаться на порядком поднадоевшее «вы».       — С чего бы? Почему я должен тебя слушать? — огрызается в ответ. Он уже не может остановиться. Слишком многое хочется сказать, слишком многое держал в себе столько лет, но вокруг полно чужих глаз и ушей: «Будешь угрожать мне? Накричишь? Нападешь? Как в ту ночь? Что ты можешь сделать? Сделай все это. Я заслужил. Только не молчи.»       — Сэр Кэйа, — цедит винодел сквозь зубы, а в имени угроза.       «Ого, Дилюк даже помнит моё имя» — быстро проносится в голове.       — Ты прав, это моё имя. Чем обязан?       — Поставь. Бутылку. На. Стойку. Повторять не буду, — Рагнвиндр чеканит каждое слово и в глазах кавалериста будто увеличивается в размерах. А вот это уже опасно. Не такого ожидал Альберих. Точно не такого. Признаться, надеялся на краткое «убирайся», означавшее бы желанную свободу, ведь тогда он мог бы сказать, что старшему не нужно это общение, что Альберих и правда действует тому на нервы. Но Дилюк не выгоняет.

Что делать?

      Улыбка слетает с лица. Перед всеми. Он так облажался. Они видят. Видят, что все не в порядке. Видят, что он лжец, лицемер, шут. Видят его слабость. Видят страх. Видят его.

Паника.

Ему до безумия страшно.

Они видят это. Как гиены ждут его падения.

«Спасите меня. Прошу, кто-нибудь.»

Бессовестный. Ты сам виновник этой ситуации, так почему так отчаянно просишь помощи?

      — Дилюк, я…       «Ты поможешь мне?»       — Бутылка, — сухой ответ на немой вопрос.       Ты один, Кэйа Альберих. Загнанный в угол птенец, а вокруг охотничьи псы. И в этом лишь твоя вина.       Сбитое прерывистое дыхание, грудную клетку просто разрывает от этого, а глаза широко распахнуты. Будучи не в силах ни закрыть их, ни увести взгляд, ни сделать что-либо другое, Кэйа пялится в одну точку. Он не видит этого, — перед взором лишь чужое лицо — но руки с бутылью предательски дрожат. В горле пересохло, он даже сказать ничего не может, хотя… он бы и так не сказал. За спиной возобновляется недавно стихшее чужое шушуканье.       — А Альберих-то побледнел!       — Смотри, у него руки дрожат?       — Защитник города называется! Позор…       — Может ему плохо?       — Да на нем лица нет, его будто стошнит сейчас.

«Замолчите».

Но голоса не затыкаются.

«Пожалуйста, замолчите!»

Но никто не слышит.

«Не смотри на меня!»

      Нужно за что-то срочно схватиться, или колени окончательно подогнутся. Шаг вперёд? К стойке? Нет, он не может… А сзади пустота, но рыцарь все же отшатывается. Всего в секунде от того, чтобы повалиться без сил. Он эмоционально истощен, больше не выдержит этого взгляда. Отвести глаза! Бежать, бежать, бежать, но ноги не идут. Он может лишь слегка пригнуться, попытаться спрятаться, завернуться калачиком, но это не поможет. Ему ничто не поможет. И никто не поможет.       За спиной раздаётся заливистый, будто детский, смех мальчишки.       — Капитан, капитан, улыбнитесь! Что же это вы?! Конфета оказалась кислой? Ха-ха, вы аж скривились! На вас и впрямь лица нет!       Он ошибся. Ему помогли. Бескорыстно ли? Вряд ли… Но помогли ведь. От этой глупой шутки действительно стало в разы легче, и Кэйа, наконец, выпрямился в полный рост. После прикрыл рот рукой, разразившись смехом так, что даже прогнулся назад, придерживая спину другой рукой, в которой все еще была бутыль. Когда этот неожиданный приступ прошёл, и капитан наконец восстановил дыхание, он повернулся к источнику звука.       — Ах, ты же тот мелкий воришка! Помню тебя, с месяц назад попался, Венти, верно? Какими судьбами? — в глазах немая благодарность. Кэйа знает: его поймут.       Не сказать, что с Венти они были достаточно хорошо знакомы. Случайная единичная встреча, не продлившаяся и нескольких часов, но внешность, по правде, у барда была запоминающаяся. «Истинный мондштадец» — как про себя окрестили его Кэйа. На первый взгляд — мало смыслящий ребёнок, на деле — почти то же самое, вот только знает тот гораздо больше, чем говорит. Альберих понял это по глазам. Когда ты сам такой же, найти похожих не так уж и сложно.       Возвращаясь к внешности, капитан тоже мог бы назвать их похожими. Множество побрякушек, голубые глаза (у Венти уходящие в бирюзу, а у Кэйи наоборот, в темень), схожие тёмные волосы, чуть светлее у Альбериха, вот только если из-за них Кэйа казался неместным, чужим, то бард-путешественник будто был создан для Монда, и даже его отличия от обычных граждан будто и не были отличиями вовсе. Почему же так? У жителей Мондштадта не бывает таких волос и глаз, они почти всегда светлые, редко уходят в другие натуральные цвета: чёрный, серый, иногда каштановый или нежный цветной, но никогда в яркие (за исключением, пожалуй, Дилюка), а значит все отличающиеся — чужие. Вот только Венти не чужой, а Кэйа, очевидно, да. В чем же разница? Он не знает, но хотел бы оказаться на его месте. Хотел бы быть родным даже так. Даже с такими волосами и глазами, даже с тёмной кожей, даже с другим разрезом глаз и другим, «неправильным» характером. Хотел бы, чтобы его дом считал его родным, также, как он называет Монд родным городом.       — Да не воровал я те яблоки! — в момент переставая смеяться, отвечает парень, выбивая Кэйю из раздумий. — Откуда ж мне знать было, что бродяжки ворованными заплатят? За ними хвост, краденное бы сбросить, а ту я со своей чудесной лирой! Объяснял же уже! Я простой бард-путешественник и ничего более! Радую людей музыкой за скромную плату! — ранее опустошенный бокал, который тот держал в руках, опустился на столешницу с громким стуком, напоминая о бутылке в руках, которую и правда стоило бы вернуть.       — Да не кипятись ты, — подмигивает (или моргает) кавалерист. — Верю, верю. Я ж в шутку, не в обиду.       — Вечно ты так, — Венти надувает губы и поправляет чуть сползший бирюзовый берет на голове, бурча. — Я и обидеться могу!       — Пускай так, — чуть улыбается Альберих и, уже готовый к очередному грозному взгляду, поворачивается к Дилюку, но глаз все ещё не поднимает. Лишь сначала ставя бутылку, ещё несколько секунд топчется на месте, выдавая: — Жаль, что стаканчик вы мне так и не налили, мастер Дилюк.       Сам переходит на вежливое обращение, через боль заделывая последнюю брешь в стене между ними. Пути назад больше нет. На губах улыбка, в глазах грусть, в руках разбитые мечты, но капитан всё же поднимает голову, чтобы последний раз заглянуть в алые глаза, но они вновь пусты. Как так? Они ведь только что… Ты опять все уничтожил, Кэйа. Надеялся, что вновь заставишь этот огонь гореть, но, видимо, так сильно дул на тлеющую спичку, что она и впрямь потухла.

Ты уничтожил его.

      — Прос… — не время для извинений. — Я… я не…       Дилюк даже не дослушивает его слова, прикрывает глаза, схватив бутылку, убирает её подальше, опирается руками на стойку перед собой и, делая глубокий вдох, на выдохе, серо и безлико, говорит лишь одно слово:       — Убирайся, — твои предсказания вновь сбываются, Кэйа.       «Мне не стоило, прости. Мне жаль. Я не хотел. Это моя вина. Я не специально. Так вышло. Так получилось», — позволь сказать все это.       — Мне…       Дилюк не позволит.       — Пошёл вон из моей таверны, — старший опускает голову и сжимает кулаки, цедя фразу сквозь зубы теперь больше похожую на приказ.       И Кэйа слушается. Он любит идти наперекор и бесить этим людей, но сейчас не время. У них не осталось сил терпеть друг друга. Это действительно конец для них.       — Хорошо, мастер Дилюк, — слегка улыбается он и направляется в сторону двери, оставляя на стойке горстку монет. — Благодарность за прекрасный вечер, — объясняет он, открывает дверь, оборачивается напоследок, — не забудьте про вазу и… желаю вам разделить эту бутылку вина с кем-то достойным.       Чуть кланяется и под чужой шёпот покидает таверну. Встреча старых знакомых удалась на славу.