Лимонно-малиновый сироп

Минхо дурно. Голова болит просто невыносимо, перед глазами всё плывёт неоновой мазнёй, в уши будто воткнули пробки, сквозь которые едва-едва пробиваются тяжёлые басы клубной музыки. На танцполе, между потных разгорячённых тел, тесно, жарко и душно. В пике чувствительности Минхо слишком отчётливо ощущает то, как противно покрывается испариной его горящее лицо, как липнут к нему тёмными разводами волосы, а по шее, обжигая, медленно стекает капля пота, ползёт по кадыку и, пробежав через ключичную ямку, впитывается в ворот облегающей футболки. Все ощущения выкручены на максимум как на стимуляторах. Особенно обоняние. Минхо сейчас словно немецкая овчарка с выдрессированным нюхом — кажется, что он может распознать все нюансы вони этого грязного клуба. Какофония ароматов, состоящая из смеси крепкого алкоголя, сладковато-тошнотворного запаха пота и скуренной кем-то травки, а ещё густой мешанины из множества разных по своей насыщенности феромонов, выводит из себя. Хочется заткнуть себе нос, чтобы не дышать вовсе. Всё лучше, чем это. Минхо штормит, он не может контролировать себя. Тело ватное, а голова пустая, будто бы он снёс половину бара. Но в этом то и загвоздка — Минхо сегодня не выпил ни капли… Чужие настойчивые руки игриво пробегают по его упругим грудным мышцам и крепко хватают за плечи. Альфа поддаётся им и безвольной куклой следует за ними в сторону уборной. Там, слишком белый, словно в морге, свет безжалостно бьёт в глаза, разом усиливая пульсацию в висках, и Минхо, щурясь, шипит недовольно — ощущение, будто на сетчатку вылили кислоту. В туалете воняет сигаретами, мочой и хлоркой, но, как ни странно, дышится в нём намного легче. Так думает альфа, пока мягкие губы проворного омеги, притащившего его сюда, не накрывают его собственные. В пазухах носа и на языке, который сейчас мокро сплёлся с чужим, оседает сливочная сладость. Карамель, понимает про себя Минхо в тот момент, когда его затаскивают в одну из кабинок. Пользуясь его необъяснимым «пьяным» состоянием и дезориентацией, омега, закрыв за ними дверь, сразу толкает его к той спиной, чтобы вновь утянуть в поцелуй. По инерции сминая чужие губы, Минхо старается сконцентрировать зрение. Перед ним кто-то ему не известный, но определённо красивый: с длинными светлыми волосами, пьяными глазами и развязным ртом. Большего альфа увидеть не в состоянии — всё идёт рябью. Да что за хрень с ним? — Котик? — тянет эта безымянная «блондиночка», притираясь носом к его запаховой железе на шее, — Как ты хочешь? Я сделаю всё, что попросишь… — каждое слово выверено срывает внутренние стоп-краны, мёдом растекаясь в барабанных перепонках. У этого омеги большой опыт в соблазнении, да? — Займи, пока, рот, а там посмотрим, — хриплым голосом отзывается Минхо, не узнавая в нём себя. Всё вокруг, в том числе и его тело, ощущается чем-то чужим, далёким, ненастоящим. Альфа будто бы здесь и не здесь одновременно, словно зритель, а не участник. Омега тянет губы в довольной улыбке, соглашаясь на план Минхо, а потом несдержанно вгрызается в его рот мокрым поцелуем, расстёгивая маленькими пальчиками его джинсы. «Блондиночка» кусается, разрывая поцелуй, и, отпрянув, опускается медленно и распутно вниз вместе с джинсой и бельём по ногам Минхо. Горячее дыхание липнет к коже бёдер, по их чувствительной внутренней стороне в направлении к паху тягуче скользят мягкие ладони, играясь, провоцируя. Минхо бы и рад ответить на такую забаву контролем, чтобы собственная рука без сантиментов и любезностей сразу оказалась в копне чужих волос, сжимая и притягивая ближе к стоящему и истекающему смазкой члену, но сейчас не имеет к этому совершенно никаких сил. Ему, отчего-то, даже стоять становится тяжело, а дышать ещё тяжелее. Но для второго есть вполне объяснимая причина. Безотказный омега на коленях перед ним течёт в предвкушении просто безбожно, забивая ограниченное пространство кабинки своим феромоном под завязку. Невозможно сладкая карамель… Мерзкая и раздражающая до рвотных спазмов в горле. Сосредоточенный на том, чтобы не потерять контроль, Минхо совсем не реагирует на чужую ласку, но, когда чужие блядские и горячие мажут слюнявым поцелуем по удивительно сухой головке, его всего передёргивает. Всё внутри скручивает колючим отвращением — ничего общего с возбуждением, оттого и член сухой и полувставший. Но омеге, кажется, на это совсем наплевать. Он продолжает ласкать губами головку, надрачивая у основания, а когда спустя секунды пропускает сразу в горло, Минхо шипит сквозь стиснутые зубы и жмурится до белых пятен под веками. Он слышит звонкие стоны-мычания, чувствует на бёдрах нежные руки, ощущает приторную сладость и мечтает в этот момент о другой — свежей и сочной. Малиновой. Как только эта мысль загорается красной вспышкой тревоги в словно задымлённом сознании, под всё ещё закрытыми веками из мутных белых пятен вырисовывается вполне себе конкретный образ: со светлыми глазами и цветными волосами. И Минхо безумно чудится, что сейчас вместо мягкого и нежного омеги его член жарко и тесно обхватывает своими роскошными мокрыми губами, давясь и мыча, сильный и совершенно не нежный, один конкретный альфа. — Нет! — вдруг кричит Минхо, резко распахивая глаза, и рефлекторно отталкивает омегу перед собой. Тот от неожиданности падает задницей назад, прямо на холодную и грязную плитку, и шипит оскорблённым возмущением: — Ты ахуел? — от нежной и послушной «блондиночки» не осталось и следа. — Импотент больной! Минхо вылетает из кабинки со всё ещё спущенными штанами, натягивая те на ходу. Почти что дохлой рыбой он выбрасывается обратно в главный зал. Громкая музыка мгновенно оглушает, а резкая после почти что небесного света темнота и кислотные огни прожекторов окончательно лишают зрения. Минхо ни черта не видит и по памяти рвётся к выходу через тесную и вонючую толпу, цепляя плечами собравшихся людей и получая от тех ругательства в свой адрес. Плевать! Только бы выбраться на улицу… Шатаясь из стороны в сторону, словно в качке, Минхо всё-таки вырывается из клуба. Свежий воздух действует как два пальца в рот, и альфа, согнувшись пополам, блюёт прямо на асфальт, пачкая свои матовые ботинки. — Ёбаный пиздец… — хрипит он сам себе под нос, утирая мокрые губы тыльной стороной ладони. Пятница закончилась совершенно херово. Совсем не так, как он её себе спланировал. Минхо всего лишь хотел отвлечься от навалившейся на него малиновой озабоченности. Всего лишь хотел снять напряжение. Так, как знает и умеет. Нормально. По-альфьи. Но претендент на сегодняшнюю совместную ночь остался злым и неудовлетворенным где-то там, в клубе, в который Минхо возвращаться не собирался даже под страхом смерти. Даже не смотря на то, что неудовлетворенной осталась и его звериная сущность. Минхо голоден…

***

                               Замочную скважину медленно и тихо скребёт ключ — Феликс, хоть и пьян, но старается не шуметь сильно, потому что время на часах не детское, и Минхо, вероятнее всего, уже спит. Если, конечно, не свалил куда-то. Но Феликс рисковать не собирается, как и лишний раз злить этого придурка — он и без того в прошедшие две недели стал отчего-то слишком нервным и дёрганным. Диким. Феликсу это не нравится. И это даже не то слово, которое можно и нужно здесь использовать. Феликс, по правде сказать, в ужасе. Такое неуравновешенное поведение — при всей безумности его старшего брата — Минхо никогда не было свойственно. Уже две недели тот источает свой лимонный яд, находясь в странном состоянии, которое очень сильно походит на гон, но тем не является. Это что-то совсем ненормальное. И Феликс очень бы хотел узнать, что же это такое, но единственный раз, когда он попытался начать об этом разговор, чуть не закончился дракой. Минхо даже слушать его не стал… Пальцы ловко проворачивают ключ, и дверь, после двух глухих щелчков в замке, послушно пропускает младшего альфу в квартиру. И тот мгновенно трезвеет. Уже в пороге в нос ударяют беспощадные кислота и горечь, которые невозможно терпеть. Феликс быстро затыкает себе нос рукавом и распахивает рефлекторно рот, чувствуя как чужой феромон буквально прожигает собой его слизистую. На глазах мгновенно появляются слёзы. — Что за пиздец? — шипит Феликс, промаргиваясь. Слёзы шустро катятся по его веснушчатым щекам, падают на пол и будто бы сразу испаряются из-за кипящего вокруг воздуха — только сейчас он замечает как жарко и душно в квартире, словно в парнике. Ещё в ней тихо и темно. У Феликса мурашки по коже, а по спине, несмотря на температуру, бежит холодный пот. До выключателя рукой подать, но он не спешит нарушить покой и мрак квартиры. Он не хочет спугнуть их тайны — он хочет узнать, что те прячут в себе. Феликс осторожно прибивается к стене, пальцами ведёт по шершавой штукатурке и медленно движется вперёд, в глубь квартиры. Тихо пройдя из прихожей по коридору, он видит слабое свечение на полу в арке кухни и странный чавкающий звук. Альфа почти не дышит и думает, что это какой-то лютый треш. Ощущение, будто он оказался в одном из второсортных ужастиков, что смотрел по телеку в далёком детстве вместе с Минхо и в юношестве вместе с трусливыми омежками, надеясь полапать тех в особо страшные моменты. Тогда Феликс угорал — сейчас ему было совсем не до смеха. Но, повинуясь закону жанра, он не сбежал из этой квартиры от греха подальше, а продолжил движение вперёд. Чем ближе он пробирался к кухне, тем насыщенней становился феромон брата. Сомнений нет — Минхо находится именно там. Но что он там делает? Феликс считает про себя до трёх, делает глубокий вдох, медленно выходит из-за стены и… …замирает удивлённо прямо в дверном проёме. Зрелище перед ним совершено жуткое и мерзкое, до стынущей в жилах крови. Минхо сидит в кухонной темноте на полу у раскрытого холодильника, освещённый его жёлтым светом, и, словно настоящий зомби или вампир из тех самых тупых ужастиков, что Феликс вспоминал мгновением ранее, пожирает, — а другого слова здесь и не найти — жадно зачерпнув в обе руки, малину. Та жуткой раздавленной массой выпирает меж его пальцев, пускает тёмный сок по кистям, что кровавыми струйками змеится по предплечьям к локтям, глухо капая с тех прямо на пол тяжёлыми каплями. Вокруг Минхо полный бардак: в холодильнике все продукты перевёрнуты вверх-дном, а многочисленные лотки с несчастной малиной разворочены — чёртовы ягоды везде. Феликс делает нерешительный шаг и чувствует, как под кроссовком что-то звучно чавкает — поднимает ногу и в сумраке видит одну раздавленную. Что с Минхо происходило и происходит здесь, если малина оказалась даже в проходе, в двух метрах от холодильника? — Брат? — хрипло зовёт младший альфа, понимая, что Минхо даже не заметил его нахождения в кухне. Тот, услышав разрезавший густую тишину бас, дёргается резко, словно получил удар по сгорбленной спине, хлюпает полусъеденной и раздавленной малиновой массой в своих руках и медленно, точно как в ужастике, поворачивается к двери, тяжело дыша — Феликс слышит его загнанное дыхание и видит рваные спазмы груди — и, уже обернувшись к младшему брату, расправляет плечи, послушно опуская грязные руки от своего лица на колени вверх ладонями. Никто из них не движется несколько секунд. Но потом уже привлёкший к себе внимание и обозначивший своё присутствие Феликс решается включить свет. Он щёлкает только одной кнопкой, включая не основное, а дополнительное освещение над кухонным островком, и то тускло освещает Минхо целиком, стирая резкий световой контраст на его теле от раскрытого холодильника и позволяя Феликсу полностью увидеть полуголого и мокрого, видимо после душа, брата, что смотрел на него из-под влажных лучей тёмной чёлки мрачными безднами. Его лицо — бледное и блестящее, то ли от воды, то ли от пота — от носа до подбородка и почти от уха до уха неряшливо заляпано тёмным соком, который, собираясь сгустками на остром подбородке, стекал по напряжённой шее на его голую грудь. Феликс не хочет на это смотреть, но всё равно видит, как тёмная струйка ягодного сока проворно бежит по чужому телу через солнечное сплетение к кубикам пресса, чтобы по тёмной полоске волос от пупка скатиться ниже, за пояс спущенных до тазовых косточек серых спортивок. Младший альфа кривится от этого зрелища и брезгливо морщит нос. Его брат точно больной. — Минхо, ты что творишь? — ошалело спрашивает он, на свой страх и риск подбираясь ближе. Минхо, реагируя и на голос, и на движение к себе, дёргается слегка и тянет глухое и немного удивлённое «Ли-икс», словно не веря, что младший брат сейчас стоит перед ним; а потом резко хватается за живот грязной рукой и неожиданно блюёт только что сожранной малиной тому прямо под ноги. Потрясающая ночь…

***

— Ты уверен, что тебе станет лучше одному? Мне кажется, что тебе нужна помощь, — голос Феликса скрипит серьёзностью, которая ему совсем не к лицу. — Уверен! — скучающе хрипит, уткнувшись лицом в подушку, Минхо. — Доктор сказал, что это всего лишь гормональный сбой, и мне просто нужно побыть в изоляции от запаховых раздражителей. Проживёшь у Чонина недельку, я отойду, и можешь возвращаться. Феликс чувствует в этом всём что-то неладное. Минхо прошедшей ночкой напугал его до усрачки и заставил поволноваться. Глядя на совершенно безумный жор брата и последующие за ним отходняки, Феликс решил, что тот находился под чем-то. И хотя он знал, что Минхо никогда не увлекался подобной дурью, мысль о том, что тот обдолбан, показалась самой логичной. — Ты ведь знаешь, что можешь мне всё рассказать, и я всё пойму и приму? — спрашивает он, надеясь добиться искренности от придурка брата. Теперь его голос звучит гораздо мягче. Таким голосом обычно разговаривают с маленькими детьми, чтобы уговорить на поход ко врачу. Но с Минхо такое не работает, и на всё это он отвечает сухим: — Знаю. Между ними опять воцаряется тишина, и Феликс думает, что очередная попытка поговорить с успехом провалена, но вдруг ловит на себе какой-то пристыженный и виноватый взгляд. — Спасибо тебе, Ликс. Но мне действительно не нужна нянька. Иди уже! Я наберу тебя вечером, чтобы ты за меня не переживал. Младший альфа поджимает губы, хочет остаться, но противостоять осознанному взгляду брата не может. Минхо не сильно, но давит на него, подавляя своей энергией. Законы иерархии и власть старших, не смотря на эволюцию, остались нерушимым отголоском диких правил их предков, которому Феликс не может противиться. Но… — Ладно. Я уеду. — басит он, смиряясь, — Но знай: если произойдёт что-то ещё более ебанутое, чем то, что было ночью, я привезу сюда родителей, и отец надерёт тебе зад. Понял? — Понял! — стонет в ответ Минхо, и, вновь уткнувшись в подушку, добавляет страдальчески: — Иди давай, голова болит. Феликс уходит через полчаса. До того момента Минхо в своей комнате притворяется мёртвым телом и считает минуты до полного одиночества, и только тогда, когда слышит стук входной двери и скрип замка, позволяет себе перевернуться в постели. Теперь он один. И теперь, наконец, может выпустить наружу весь свой ужас, не боясь потревожить своим состоянием и так переживающего за него Феликса. Минхо соврал ему. Позорно и трусливо соврал как малолетка. Нет у него никакого гормонального сбоя, вместо него есть… «У вас самый сильный симптом проявления истинности». … голод. Как и сегодняшней ночью, спокойный голос вызванного на дом доктора вновь пробуждает в груди склизкое и холодное волнение. — «Но у меня нет истинного», — быстро возмутился тогда диагнозу Минхо. — «Но вы точно встретили его, и теперь вас к нему тянет. За время работы я несколько раз встречался с подобной клинической картиной и могу предположить, судя по рассказу вашего брата, что ваш истинный обладает малиновым феромоном». Последние слова доктора были как удар наотмашь. Минхо тогда стошнило ещё раз. Благо Феликс предусмотрительно принёс в его спальню тазик. — Проклятие! — тянет Минхо в пустоту квартиры, сжимая руками волосы у корней, больно оттягивая, надеясь таким образом привести себя в чувство. Он не знал, что с ним творилось последние дни, но искренне надеялся, что это что-то несущественное и пройдёт само. Но его «диагноз» оказался самым страшным исходом, предугадать который было просто невозможно. Его истинный — грёбаный альфа. За что? Почему? Минхо вообще никогда не надеялся встретить истинного — сейчас это явление стало слишком редким. За все двадцать три года своей жизни он встретил и знал только одну истинную пару, и то той были люди позапрошлого поколения — его бабушка и дедушка по папиной линии. Сейчас истинность можно было приравнять к встрече с Санта Клаусом — абсолютно невозможное событие, больше похожее на сказку. Ну, как минимум, так это судьбоносное откровение описывали в книгах и фильмах, и Минхо, хоть и не сильно верящий в него, априори думал, что оно таким и является. Сейчас же он понял, как сильно ошибался — ещё одно доказательство, что нельзя верить тупым рекламщикам. Никакой сказкой здесь и не пахнет — это ёбаный «пункт назначения». Судьбоносная встреча не с идеальной для тебя во всех смыслах и аспектах парой, а с фурой, полной брёвен, на трассе перед тобой. И, кажется, одно такое бревно действительно прилетело прямо в Минхо в коридоре института. Его истинный — альфа. Это даже вслух произнести страшно. Почему именно с Минхо происходит эта хуета? Что он в жизни сделал не так? Никогда прежде, даже в мыслях, даже во времена юношеских экспериментов, даже вусмерть пьяный и инертный он не чувствовал интереса к своему же полу. Так почему же из всего множества людей ему достался именно альфа? Не омега, не бета, не даже ещё более редкая, чем сама истинность гамма. Нет! Альфа. Такой же как он сам. Минхо воет от усталости и безысходности. Признать и принять такой исход — это то же самое, что отказаться от себя самого. Он не гей! Никогда не был и не станет! Как бы сильно его не ломала никому не нужная истинность. Так Минхо решает сам для себя, находясь со своим сознанием в ладу, но уже следующей ночью, когда очередная и мощная волна голодной тоски и тяги к истинному выкручивает спазмами все мышцы в его теле и плавит мозги, он не помнит своё же обещание… Мягкий оранжевый свет настольной лампы слабо освещает погружённую в ночной мрак и затопленную неистовым возбуждением спальню. Обнажённый и мокрый после ледяного душа — что вновь оказался бесполезен — Минхо лежит на постели вниз животом, согнув одну ногу в колене и подтянув ту к животу, с заведённой за спину в неудобном положении рукой. Очередная волна безумства накрыла его неожиданно. И спустя считанные минуты вынужденная дрочка неконтролируемо переросла в нечто иное… Минхо больше не мог себя остановить, потому что очень хотел. Сейчас он — это один сплошной напряжённый нерв. Мутное рваное пятно на полотне белоснежной постели. Дикий зверь, загнанный в тупик своими же инстинктами. Его светлая кожа лоснится от жара, опалившего всё внутри, пока он, дрожа в сюрреалистичной позе, трахает себя тремя пальцами дико и безжалостно в небрежно разработанный и смазанный зад, выставленный кверху. Он трахает себя, не нежничая, но чувствует, что и этого — хотя проделывал с собой такое впервые — ему уже катастрофически мало. Тяжело дыша и мыча сквозь стиснутые зубы, он вжимается в постель сильнее, проезжаясь болезненным стояком по горячей и неприятно липкой от пота и обилия смазки простыне, и таранит себя отчаянней. Мало. Так чертовски мало, но… Минхо поднимает тяжёлые веки и устремляет тёмный взгляд на прикроватную тумбочку, гипнотизируя оставленную самим же собой, будто случайно, небольшую игрушку — чёрный резиновый член, который он приобрёл когда-то давно для экспериментов в постели с омегами. Он помнит, как много раз вгонял тот в мокрые и готовые к этому тела; помнит, как расступались и растягивались вокруг резиновой головки тугие мышцы; помнит, как хорошо было его бывшим и случайным омегам, как те стонали и плакали, и будто бы сами затягивали игрушку анальными мышцами в себя глубже. Им было хорошо. Что, если Минхо тоже попробует? Будет ли ему также приятно? Одна только мысль об этом заставляет собственный член предвкушающе дёрнуться и выпустить новую порцию предэякулята в и без того мокрую постель. Пах горячо облизывают огненные языки животного возбуждения, а здравый смысл окончательно покидает Минхо, когда он нехотя вынимает из себя влажные пальцы с чавкающим звуком, чтобы подняться и всё-таки взять игрушку. В его действиях нетерпение, в голове — ничего кроме похоти, пока он, усевшись на пятки перед изголовьем кровати, заводит руку назад, подставляя к своему отвратительно хлюпающему заду быстро смазанную игрушку. Голодная сущность внутри него не даёт время на передумать, и Минхо, только пропустив в себя головку, сразу и до конца насаживается на резиновый член — собственный в этот же момент бьётся каменным стояком о живот. — Ах! — инородное и противное его природе резко растянуло вокруг себя тугие стенки, посылая по нервам импульсы острой боли. Три пальца по сравнению с даже не очень большой игрушкой просто ничтожны — Минхо кажется, будто он чувствует каждую искусственную венку и неровность своими внутренними мышцами, что пылают от неприятного жжения. Но в этот раз боль уже не отрезвляет, напротив — призывает продолжать, завлекая чистым кайфом, что обязательно придёт ей на смену, если… Минхо слегка наклоняет корпус, меняя положение совсем немного, и не удерживает сладостный стон — головка задевает простату. — Хах… — хрипит, запрокинув тяжёлую голову назад. Кадык шустро прокатывается по горлу под взмокшей кожей, когда Минхо захлёбывается слюной в исступлении. Вот оно! То, что нужно. Это походит на странное озарение, удивительное и прежде невозможное первооткрытие собственной личности. Минхо и не знал, что мог вообще испытать подобное. Каждая клеточка тела взорвалась горячим восторгом, каждый нерв оголился бесстыдно, будто с тела содрали кожу. Хорошо! Так поразительно хорошо, что пальцы на ногах сами поджимаются с хрустом. С этим самым первооткрытием, что по ощущениям походит на экстаз, из головы разом уходят все заботы и переживания. Сознание вязкое как кисель, и сейчас в него не сможет пробраться даже виновник всего совершаемого. Минхо не думает в этот момент ни о чём, он словно забыл про чёртового малинового альфу и вместе с ним забыл и себя. Минхо нет в этой комнате. Это кто-то другой, но с его телом, с его феромоном и с его жадностью объезжает искусственный ствол. Оранжевый свет ласкает взмокшую кожу, очерчивая все изгибы, каждую напряжённую мышцу в бесконечно широкой спине, крепких руках и накаченных бёдрах так точно и красочно, что Минхо сейчас впору поставить натурщиком для студентов художественного отделения — так выразительна анатомия его тела и бесподобна выбранная им же «композиция». И может быть — хотя именно сейчас до этого нет никакого дела — среди юных творцов окажется тот, кто по праву природы и их истинности может присвоить его себе. Как омегу. Единственная мысль, что смогла пробраться в сгустки разума с задворок пьяного сознания будит внутри неожиданное волнение. Минхо ловит её, смакуя, как солёный пот на своих губах, и мычит, повторяя движение тазом. Яркое ощущение инородного предмета притупляется, оставляя за собой место истинному наслаждению, и Минхо позволяет себе отдаться ему целиком. Он склоняется ближе к стене, хватаясь за спинку кровати как за необходимую, на всякий случай, страховку, и начинает подниматься вверх-вниз, ускоряясь с каждой секундой. Все тело горит из-за кипящей в венах крови; по коже льётся пот, и мокнущие от него волосы неприятно липнут к лицу и шее, раздражая. Но весь этот дискомфорт игнорируется, просто потому, что сейчас уже нельзя остановиться. Твёрдая резиновая головка методично стимулирует уже раздраконенную железу, вырывая из горла рваные хрипы. Минхо жмурится и до боли кусает прорезавшимися клыками свою нижнюю губу. Он жаден и голоден до прежде не известного, но потрясающего ощущения распирающего давления. Тугие стенки, разогревшись, превратились в податливый пластилин, позволяя двигаться без боли в растянутой дырке. Мышцы бёдер режет напряжением от скорых сокращений, пока Минхо насаживается на резиновый член чаще и грубее; собственный — невозможно крепкий и мокрый — ненужным брелоком болтается между ног от рывков, с каждым из них ударяясь о постель багровой набухшей головкой. От этой иррациональной картины возбуждение скручивается в паху туже, задевая каждый нерв. Минхо ощущает себя слабым и грязным, но почему-то заводится только сильней. Скорее уже хочется достичь оргазма. Его хватает ещё на пару рывков, и тех становится достаточно, чтобы достичь пика. Узел желания мгновенно развязывается сам собой, распутываясь внутри горячими нитями эйфории, и Минхо, упавший без сил грудью на изголовье, бьётся в блаженной судороге и кончает-кончает-кончает в ворох сбитого под собой одеяла. Ни разу не коснувшись себя.

***

Дружба с президентом студсовета — это, пожалуй, единственное достижение, которым Минхо мог бы похвастаться за четыре года учёбы. Бан Кристофер Чан был лучшим обучающимся музыкального отделения и любимцем всех и каждого в этом проклятом — как уже решил для себя Минхо — институте искусств. Он, без преувеличения, был знаком с каждым студентом, однако друзьями считал и мог назвать единиц. Минхо посчастливилось быть одной из этих единичек, потому что на втором курсе его угораздило обосрать подготовку спортивного зала к танцевальному конкурсу рядом с непосредственным организатором всего этого. Крис тогда по достоинству оценил его честность — большинство студентов всегда лебезило перед ним, но только не Минхо. Собственно, этого хватило, чтобы между ними завязалась крепкая дружба, которой Минхо никогда не пользовался для мелочных нужд нерадивого студента. До сегодняшнего утра… Проснувшись и осознав всё случившееся с ним ночью, Минхо испытал перманентный ужас. Изоляция и дистанцирование от своего истинного уже свели его с ума — всего две недели, и он сам засунул себе в задницу член. Думать о том, что ждало его в дальнейшем не хотелось совсем. Отрицание связи всегда заканчивалось плачевно для тех, кто решался на такое. Жестокое клеймо судьбы — ты либо принимаешь его, либо… Ну, случаи смерти были редкими, однако голову терял каждый второй. И хотя вчера Минхо дерзнул воспротивиться истинности, ночное кратковременное безумие охладило его пыл. Если не решить вопрос, то оно будет расти, и кто знает, что случится с Минхо в таком состоянии. Белые стены и смирительная рубашка не прельщали. Одной ночи стало достаточно для осознания того, что с этим всем обязательно нужно что-то делать. Именно поэтому Минхо оборвал телефон Криса своими звонками с одной единственной целью — узнать имя малинового альфы с цветастой башкой с художественного. Хван Хёнджин. Это было слишком просто. Минхо даже не пришлось вспоминать уточняющие детали внешности, чтобы Крис назвал эти имя и фамилию. Оказалось, что он с этим парнем был знаком довольно близко — как активисты они часто виделись и общались на различных мероприятиях института. Поэтому единственного «у него малиновый феромон» ему было вполне достаточно, чтобы не только назвать имя, но и выдать ещё кое-что. Неуклюжий художник заканчивал первый курс и был достаточно популярной личностью среди студентов, хотя Минхо никогда не сталкивался с ним прежде — разумеется, до того случая в коридоре. Крис — добрая душа — любезно поделился информацией и о том, где того можно найти помимо института. Так Минхо узнал номер чужой комнаты в общежитии, перед которой стоял прямо сейчас… Комната 143 на третьем этаже словно сама смотрела на него в упор двумя глазами-наклейками, наклеенными, видимо, её жильцом. Оригинально. Но жутко. У Минхо свело живот, но, возможно, в этом не были виноваты рисованные глаза… Получив всю нужную информацию, он принял решение поскорее разобраться со всем этим дерьмом. Конкретного плана действий у него не было, зато были злость и решимость, которые и подтолкнули к скорой встрече с ненавистной судьбой. Однако тех хватило лишь на дорогу к общаге, потому что, как только он переступил её порог, на него мгновенно напали страх, неуверенность и стыд, которые прежде были чужды его натуре. Но они появились и мгновенно испортили планы. Чувствуя их власть над собой, Минхо медленно и нерешительно пробирался на нужный этаж. Ему встречались другие студенты, кто-то даже здоровался, но каждая такая нежелательная встреча со сторонними альфами доводила все негативные эмоции до предела. В голове сигналом тревоги звучало одно… Они всё знают. Минхо нервно озирался по сторонам, в его черепной коробке стаей диких смертоносных пчёл роились тупые мысли о том, что все эти студенты видят его насквозь: знают, что он трахал себя вчера резиновым членом, и догадываются, с какой целью он идёт в спальню к другому альфе. Больным мозгом Минхо довёл себя до такой паранойи, что дышать стало совсем невозможно. Хотя, скорее всего, в большей степени в этом был виноват малиновый феромон, что вывел его к нужной двери, как волшебная нить из мифа о минотавре. Вот только там нить привела героя к спасению, Минхо же, кажется, нашёл свою смерть. Она смотрела на него двумя рисованными глазами с проклятой двери. Но отвечать ей бессмысленными гляделками не хотелось, ведь не для того Минхо сюда шёл. Он медлит ещё мгновение и всё же стучит. Пара секунд ожидания, но за дверью ничего. Ни единого звука: ни шороха, ни голоса. Ни-че-го. У Минхо нет ни терпения на то, чтобы постучать ещё раз, ни вежливости на то, чтобы просто свалить, ведь жилец этой комнаты мог сейчас спать или отлучиться по делам. У Минхо ничего из этого нет, и он нервно хватается за ручку просто за тем, чтобы тупо подёргать её и выпустить стресс, но та в его ладони сама собой щёлкает, открывая перед ним пустую светлую комнату, залитую яркими переливами розового — окна выходят на запад, а за ними как раз занялся закат. Тёплый свет обволакивает, завлекая пройти внутрь, и Минхо без хозяина и приглашения переступает через порог чужой спальни. Хёнджин, судя по второй пустой и никем не занятой постели, живёт здесь один, так что попросить приглашение у соседа тоже нет возможности. Как жаль… Было бы так в другом случае, но правила этикета не имеют веса, когда на кону стоит вся твоя дальнейшая жизнь. Собственная аморальность совсем не волнует, потому что всё, что действительно волнует — это насыщенный аромат, цветущий в комнате плантацией малиновых кустов. От сквозняка дверь закрывается за спиной Минхо сама, отрезая пути к отступлению и спасению, которого ему теперь не найти, даже если открыть все двери и окна — от себя ему не сбежать с их помощью. Вновь слыша феромон своей пары вживую, Минхо испытывает что-то на подобие сухого оргазма. Тело ломает искрящимся под кожей экстазом, а в животе разгораются затихшие угли. В нём просыпается голод… Он не дурак и всё понимает сразу, улавливая в малиновом амбре привкус чужого возбуждения и сладкой разрядки, что осталась мутными пятнами на сбитой и грязной постели. Всё в Минхо реагирует моментально: по телу проходятся волны жара, от чего дурная кровь мгновенно вскипает, пузырясь прямо в венах, поджигая собою все внутренности; больной судорогой сводит живот, вместе с ней каменеет член и поджимаются яйца; ноют и лезут из дёсен клыки. Минхо тяжело сглатывает накопившуюся слюну и мажет языком по острым зубам. Очень хочется… На ватных ногах, что совершенно не хотят слушаться, он подходит ближе к постели и зачарованно рассматривает ту, будто восьмое чудо света. Истинность закручивает свои гайки. Его пара спит здесь. Спит, укрываясь мягким одеялом и зарываясь носом в белую наволочку подушки. Запах от неё ощутим больше всего… Минхо ведёт. Слюны во рту становится больше, зрачки расширяются до невозможного, а трусы обильно мокнут спереди, когда он без сомнения хватает лёгкую подушку и остервенело тычется в неё носом. Малина. Сочная и душистая, с приятным древесным послевкусием, оседающим на дне рецепторов. Минхо зарывается в подушку сильнее, дышит глубоко и даже раскрывает рот, чуть ли не слюнявя ту от восторга, словно щенок, которому дали любимое лакомство. Он так увлечён этим занятием, что совсем пропускает щелчок ручки и хлопок двери. — Какого хуя?! — звенит возмущением и шоком чужой голос. Минхо узнает его владельца сразу же. В прошлый раз Хёнджин матерился ещё хлеще. Минхо отрывается от наволочки, вскидывая голову в его сторону, и… … давится воздухом. Хёнджин стоит в пороге абсолютно мокрый — всё тело блестит от крупных капель, а с невыжатых волос по лицу и шее бегут ручьи; и почти голый — только несчастное полотенце, повязанное на узких бёдрах и зацепившееся за его остро-выпирающие тазовые косточки, висит ненадёжно, интригуя. Минхо чувствует, как от этой влажной, во всех смыслах, картинки активнее мокнут его трусы и думает, что тупо кончил от одного лишь вида полуобнаженного парня. И это позор. Не он ли бил кулаком в грудь, уверяя самого себя и глупую истинность в том, что не гей? И он ведь правда не гей, даже с учётом того, что трахнул себя в зад. То можно списать на эксперимент в постели — идиотский и ничего не значащий. Но такая реакция на другого альфу… Ей у Минхо оправданий не было. Перед ним стоял определённо красивый и прекрасно сложенный парень, высокий и стройный, но не нежный, не мягкий и не омега. Одного взгляда достаточно, чтобы понять это. Под мокрой кожей отчётливо виделись налитые мышцы рук и ног. Грудь была плоской, но достаточно широкой и крепкой, как и сухой пресс, уходящий чёткими косыми мышцами под махровое полотенце. Минхо, быстро пробежав взглядом сверху вниз, опять упёрся взглядом туда, где по всем законам логики и анатомии прятался чужой чле… — Ты?! — отвлекая от последней мысли, бросает ему Хёнджин через секунду молчаливых гляделок. В его интонации есть что-то такое от чего кажется, что он не просто узнал альфу, с которым столкнулся в коридоре, а узнал именно Минхо. Узнал так, будто уже знал о нём достаточно. Будто тоже искал информацию… — Значит представляться не нужно? — делает вывод Минхо, нехотя бросая подушку обратно на постель. — Что ты тут делаешь? — продолжает Хёнджин, не утруждая себя ответом на вопрос нежданного гостя. Он хозяин комнаты, и у него на этой территории больше прав. — Ты грёбаный извращенец, да? Что-ж, я человек добрый и щедрый — бери, если хочешь, наволочку и бегом отсюда, пока я не позвал старосту этажа. — говорит быстро и легко, и теперь кажется, что он всё-таки не знает его, потому что в словах ни капли намёка на то, что между ними есть что-то большее, чем столкновение в коридоре. Но Минхо уверен — Хёнджин не может не знать об их связи. Однако тот не выдаёт себя и своей осведомлённости об истинности, спокойно убирает влажные волосы пятерней назад, отходя в сторону от двери, чтобы той же рукой указать на неё в выпроваживающем жесте. В его действиях уверенность, в лице ни единой эмоции. Но Минхо видит в его светлых глазах напускное спокойствие, за которым прячется страх и возбуждение. Последнего не может не быть — они оба игнорировали связь всё это время после столкновения, значит и чувствуют одно и то же. Минхо кроет, и он ничего не может с этим сделать. Значит ничего не может и Хван чёртов Хёнджин. Минхо видит, как дёргается чужой кадык и дрожат длиннющие ноги. Видит и даёт свой ответ: — Брось это представление! Я не уйду, пока мы не поговорим. — О чём? — притворство такое очевидное, что уже начинает бесить. — О нашей истинности. — чётко и без соплей. Всё-таки не дети и не омеги тут собрались, значит не за чем церемониться. — Ха! Что?! — реакция Хёнджина сразу выглядит неубедительной, но он продолжает накидывать с усмешкой: — Ты ёбнулся? Ударился головой? Вроде это ты меня к полу придавил две недели назад, а не я тебя. В больницу сходи, там тебе помогут. — Можешь выёбываться сколько хочешь, но я знаю, что ты знаешь, что между нами, Хёнджин. — Минхо впервые обращается к нему по имени. И испытывает в этот момент странное волнение в области сердца, а ещё образует такое же в чужой груди. Потому что так удивительно правильно и красиво звучит это имя, произносимое его голосом. Так, как не звучало ни у кого другого. Хёнджин это чувствует, понимает и замирает удивлённо. Минхо движется ближе, внимательно вглядываясь в его застывшее лицо, такое необычно притягательное, удивительно сочетающее в себе крупные и резкие черты с мягкими и всё ещё юношескими. Сколько ему? Девятнадцать, может быть, двадцать. Так? Тогда вполне понятно его упрямство, но бесит пиздец, потому что нет ничего проще фразы: «Да, я знаю, что мы истинные, давай решим этот вопрос». Но вместо неё Хёнджин говорит: — Я не понимаю, о чём ты. Минхо срывает резьбу на терпении. Что-то в последние две недели то его подводит. — Прекрати! — рычит, специально подавляя энергией. Больше нет времени и сил на разговор на равных. — Прекрати делать вид, что не понял, что не в курсе, что ни при чём. Я, блять, пришёл сюда, потому что наша связь в отрицании медленно сводит нас с ума, и обязательно сведёт полностью. Ты этого хочешь? Я не понимаю. Неужели ты не мучился все эти дни неконтролируемым жором и возбуждением? Не отвечай, знаю, что мучился и дрочил до моего прихода. Мне пиздец херово от нашей связи и я понимаю, что тебе тоже. Так давай покончим с этим. Хёнджин выглядит присмиревшим, молчит, взвешивает все «за» и «против», и в итоге, что-то для себя решив, подтверждает все слова Минхо об их истинности одним вопросом. — Как? Хороший вопрос. Как покончить с этой вечной ломкой? Минхо понимает, что словесного «я признаю тебя своим истинным» недостаточно, чтобы организм и гормоны пришли в норму. Нужно спаривание. Естественный и логичный процесс, придуманный природой, которой нужно, чтобы всегда было продолжение жизни. И хотя от них такого вряд ли дождёшься, физическая печать признания друг друга необходима. — Нет! — он формулировал ответ слишком долго, и, кажется, Хёнджин додумался до выхода сам. — Я даже не успел сказать. — возмущается Минхо. Что за детский сад? — И не нужно! Я не буду трахаться с тобой! Даже, если ты мой истинный, я ничего не чувствую к тебе, и, прости, но у меня даже не встанет на тебя, а свой зад я не дам. — плюется ядом Хёнджин, провоцируя. Показывает характер, хочет, чтобы Минхо ушёл, но всё происходит ровно наоборот. Минхо сокращает расстояние между ними и вжимает того за плечи в стену, нарушая личное пространство до неприличного. Воздуха между ними становится катастрофически мало. Вместо него концентрат их разбушевавшихся в присутствии друг друга феромонов. Он раздражает своей сочной свежестью рецепторы, а горечью — язык, развязывая тот для горячих разговоров. — Ох, неужели? — язвит в самые губы Минхо, опаляя те жаром. Ему приходится смотреть на Хёнджина немного снизу вверх. Разница в их росте весьма волнующая, и она распаляет Минхо сильней. — Знаешь, я тоже могу такое сказать, но знаю, что это будет наглой ложью, а врать, особенно самому себе, я не люблю. Зад не дашь? Почему? Только не говори, что он у тебя девственный. — бьёт метко, потому что у самого есть такой грешок, и попадает точно в цель. Щёки Хёнджина мгновенно краснеют. Хотя, возможно, это всё яркие лучи заката, что освещают его лицо. Выглядит… красиво. — Ты ничего обо мне не знаешь! — парирует тот, стараясь держать контроль, и цепляет Минхо за края грубой косухи, чтобы не дать приблизится к себе. — О! А ты хочешь, чтобы я узнал? Поверь, я хороший слушатель, но мне не нужны твои рассказы, чтобы сделать пару выводов. Я понимаю, что ты самый обычный альфа, предпочитающий омег. Но наша с тобой «прекрасная» истинность дурманит твой мозг, заставляя хотеть альфу. Хотеть меня. Тебя это злит и пугает. Я понимаю это, но ни ты, ни я ничего не можем сделать, кроме как подчиниться, иначе истинность нас сломает. Я сам до последнего отрицал и терпел голод по тебе, но больше нет сил. Нам нужно переспать, чтобы успокоить нашу связь. Минхо сам не верит, что так спокойно говорит это. Ещё вчера… Впрочем, какая разница, что было вчера, когда сегодня он в который раз осознал, что сам, каким бы сильным и выносливым человеком не был, не может сопротивляться истинности. Стыдно, но от Хёнджина его прёт страшно. Их тела так близко, и чужие пышные губы тоже… Сколько раз он дрочил на них? — Это тебе нужно! — неожиданно подаёт голос притихший в его хватке, да и сам неплохо вцепившийся в него Хёнджин. — Ты этого хочешь, я — нет! Да сколько можно? Ему нужно лекцию зачитать, чтобы он поверил? Или довести до пика голода, чтобы болезненное невыносимое желание не оставило поводов для сомнений и выебонов? — Не хочешь?! Сейчас проверим! — с вызовом бросает заведённый и разозлённый Минхо и дёргает полотенце с чужих бёдер. И давится слюной от шока и ужаса. Он думал, что готов к такому зрелищу, но… перед ним здоровенный, стоячий альфий член. Длинный, ровный, с красной напряжённой и блестящей головкой. Минхо, откровенно пялясь, вспоминает собственный. У кого из них больше? Будет ли это иметь вес в том, кто в какой позиции окажется? Почему-то тело отзывается мгновенно, и всё ещё чувствительный после «ночной забавы» зад начинает пульсировать. Невозможно признать, но если бы Минхо был омегой, то обязательно бы залил пол тонной смазки — мысли о том, что в нём может оказаться это слишком запредельны. Но их услужливо возвращают в пределы — у Хёнджина отличнейший удар правой. Кулак проезжает по острой скуле и цепляет вздёрнутые губы, откидывая старшего альфу в сторону. — Пошёл ты, Ли Минхо! — Хёнджин впервые обращается к нему по имени и морщится от того, что от этого чувствует. Слишком сильно бьётся сердце. Сука. Он подхватывает полотенце, скрывая свою наготу, и сам вылетает из комнаты. Минхо в шоке смотрит ему вслед, прижимая ладонь к горящей щеке, и слизывает соль с треснувшей губы. Бегать за Хваном по общежитию уже слишком. Сам придёт, когда прижмёт. Только вот, самому бы не тронуться, пока это произойдёт… Наволочку Минхо всё-таки забирает.

***

Минхо точно убьёт своего истинного… Прошло всего два дня с безрезультатного разговора в общаге, а голод по этому упёртому барану почти достиг критической точки. Если бы не хлопковая тряпка, пропитанная его феромоном, Минхо бы точно пошёл искать верёвку и мыло. Уникальный запах Хёнджина на наволочке, хоть немного, но успокаивал внутреннего зверя. Но надолго ли этого хватит? Что, если Хёнджин до последнего будет отрицать их связь? Минхо боится такого исхода. Он, разумеется, сам ненавидит всю сложившуюся ситуацию, их связь и этот выматывающий физический голод по своей паре, но уже не отрицает её. Минхо дураком никогда не был и всегда схватывал всё на лету, потому одного близкого контакта с истинным ему хватило, чтобы понять, что всё это не ёбанные шутки. Он это понял и признал, но пара ему досталась упёртая и гордая, ещё хуже, чем он сам. Можно было послать, если уж не омегу, то хотя бы альфу посговорчивее? Хотя… Минхо ведь видел Хёнджина только в состоянии стресса, а в нём любой, даже самый спокойный человек, будет дёрганным. Да и сам он тоже перегнул палку… Но интересно, какой его истинный на самом деле, если узнать его лучше? Вроде бы, Крис говорил, что тот очень эмоционален для альфы. Ну, Минхо это заметил. А что ещё? У Хёнджина в комнате было интересно — много разных интерьерных деталей, рисунков и фотографий на стенах. Ещё книги. Их тоже было много: и на полках, и на столе стопкой. Кажется, за красивым лицом и большим членом есть что-то ещё. Ум, начитанность, глубина и тонкий внутренний мир творца. Что ни говори, а Хёнджин пышет творческой энергией. Это интересно. Это притягивает. Минхо не знает, решает ли за него в этот момент их связь, но с Хёнджином хочется сблизиться. Если они всё-таки справятся с физической тягой к друг другу, то что будет потом? Они смогли бы узнать друг друга, понять? Подружиться? Нет! Минхо скорее придушит эту рослую и ядовитую на язык змеюку. Да, точно! Так и сделает, после того, как закончит душить кое-что другое… Пусть, пока голод не отключил окончательно все функции мозга, Минхо больше и не решается повторить эксперимент с резиновым членом, но дрочит постоянно. Эти два дня он даже не обременял себя трусами. Смысл, если постоянно встаёт и течёт? Если это не прекратится, то он не сможет даже просто выйти на улицу, не говоря уже об учёбе, два дня которой он, разумеется, пропустил. А со следующей недели начинается сессия… Нет. Он точно придушит своего истинного, если тот в конечном итоге не согласится на его план. Всего один секс — и жить, и дышать станет легче. Он мысленно даёт Хёнджину время до конца недели, но тот сам появляется у него на пороге вечером следующего дня. — Ты?! — кажется, что в этом моменте есть какое-то дежавю. Правда, теперь это Минхо удивлён чужому визиту. Он действительно не ждал. Дрочил в комнате уже пятый раз за вечер и совершенно не хотел открывать двери, но незваный гость был настойчив. Минут через семь непрерывной трели звонка и колочений по двери Минхо всё-таки не выдержал и, натянув на голое тело спортивки, пошёл открывать двери. — Как ты узнал, где я живу? — дежурный вопрос, потому что на самом деле Минхо всё равно. Возможно, он даже догадывается, кто поделился его адресом. — Какая разница, если я уже здесь? — шипит Хёнджин, едва держась на ногах, и кое-как проходит в прихожую. — Я пришёл сюда, чтобы покончить со всем. Давай сделаем то, что ты предложил. Я больше не могу терпеть, мне пиздец как плохо. — он старается говорить уверенно, но выглядит жалко. Он пунцовый и невообразимо мокрый от пота — кажется, будто у него жар. Его заметно трясёт, а в глазах видна мутная плёнка. И весь этот вид отзывается у Минхо болезненным уколом в груди. Он смотрит на Хёнджина, а видит в нём себя, потому что у самого всё внутри горит, хотя сейчас терпимей обычного. Возможно, из-за того, что эти два дня был окружён феромоном истинного. — Давай переспим! — прикладывая титанические усилия, продолжает Хёнджин. — Нам нужно утолить первичный голод, и, может быть, тогда он станет слабее, и мы сможем жить дальше, словно ничего не было, игнорируя ебучую свя-язь. — со стоном на последнем слове он мешком скатывается по стене на пол. Состояние Хёнджина жутко пугает Минхо. Конечно, он всё ещё зол на него за его глупое детское упрямство, — да и на щеке налился неплохой синяк — но тот сидит перед ним изнеможённый, уязвимый в своей слабости, разбитый и умоляющий. А ещё он младше, неопытней и чувствительней — его хочется окружить какой-то дружеской заботой. Даже просто так, без всякой истинной связи. Если бы Минхо был его близким старшим, то точно не смог бы не осадить своим ненавязчивым вниманием — рудимент почти всех старших братьев. Истинность не виновата в желании заботиться, но виновата в другом — Минхо неимоверно заведён, хотя это уже как будто хронически, а Хёнджин манит его как дурь наркомана. Так сильно, что даже не важна своя роль в этом вынужденном сексе. Как быстро его сломала сраная природа… — Хорошо. Да. Мы переспим. — соглашается он, помогая Хёнджину подняться. Прикосновение к чужой коже плавит собственную на подушечках пальцев. — Но я не готов, ты сможешь подождать? Я… — Я готов… — перебивает Хёнджин и сжимает до побеления губы. — Я подготовил себя в общаге, чтобы не тратить время. — Ты хочешь, чтобы я тебя…? — Минхо растерянно хлопает ресницами. То, что упёртый Хван решил подставиться стало неожиданностью. Хотя и собственная доброта удивила не меньше. Хёнджин не отвечает, но его долгое тяжёлое молчание громче любых слов. В тишине они добираются до спальни. Та в полном беспорядке. Но это, кажется, их некая маленькая традиция — приходить к друг другу после дрочки, когда постель смята, а воздух плотно забит феромоном и запахом спермы. Возможно, кому-то было бы стыдно за такое, но не Минхо. Его вообще мало что может смутить. Разве что признания в любви… Но они с Хёнджином здесь не для этого. Кажется… — Блять, выключи! — ругается Хёнджин, только зайдя в комнату. В таком остром состоянии он чувствителен даже к слабому свету настольной лампы. — Ладно. Хорошо. Такой свет пойдёт? — Минхо вырубает лампу, но включает ночник. Красная дымка охватывает всё пространство, создавая ощущение некой приватности и интимности, как в вип-комнатах дорогих клубов. Хёнджин зависает на мгновение, привыкает и, в итоге, кивает. А потом вдруг требует капризно: — Ну, раздевайся! Я тебя раздевать не буду как те омеги, которых ты имел прежде. Интересно, Хёнджин специально напоминает об этом? Минхо и так прекрасно знает, кто они такие. Два альфы — упёртые, резкие и совсем не нежные. Если бы не связь, то у него бы даже не встал. Определённо. Да… А Хёнджин всё повторяет и повторяет, и неимоверно хочется заткнуть ему рот. Но, может быть, он говорит это больше себе, чем ему, чтобы не забыться? Не потерять себя в тот момент, когда Минхо его возьмёт. Кто знает? Они раздеваются спешно, как на приёме у врача. Минхо, конечно, быстрее — нам нём ведь только спортивки. Хёнджин справляется дольше, но больше даже не из-за дурацкой многослойности, а из-за дрожащих рук. Минхо держится терпеливо, но, когда тот путается в штанах, срывается и подходит ближе, чтобы, усевшись перед ним на коленях, помочь — гордость и предубеждения по поводу того, кто кого должен раздевать его не душат в отличие от некоторых. Но всё это странно, нелепо и смущающе. А ещё, если поднять голову, то чужой член окажется прямо у лица… Думая об этом, Минхо резво тащит штанины с худых ног и спешит встать. Молчание прерывается звоном браслетов на руках Хёнджина, он смотрит на них недолго и решает снять. — Не надо! — резко прерывает его Минхо. Видит вопрос в чужих глазах, тушуется и нарочито скучающе добавляет: — Они не помешают. Хёнджин легко соглашается. Возиться с застёжками та ещё морока, а рвать цветастые нити не хочется. Минхо же ликует внутри себя. В этих браслетах было что-то такое… хотя, может и не было ничего, но Минхо на них тоже дрочил, а значит они не помешают. И дело совершено не в том, что украшения неожиданно сделают из Хёнджина омегу. Нет. У него вдобавок к браслетам на два уха около десяти проколов; ногти, выкрашенные хаотично тёмным лаком; блестящие кольца; длинные волосы с яркими переливами голубого и розового на чёрном; и безжалостно роскошные губы — не у каждого омеги встретишь такие. Но ничего из этого нисколько не умаляет и не скрывает его сути — Хёнджин альфа, был и будет, с украшениями и без. Минхо тоже не гнушается теми, что-то носит постоянно, что-то периодически, а вместо ушей у него пробита бровь. Кажется, металлические колечки штанги раскаляются в неожиданно горячем воздухе и прижигают его кожу тогда, когда между ними опять происходит заминка. Даже при условии животной тяги, они не знают, как подступиться к друг другу. Вот и замерли болванами на расстоянии одного шага — так близко телесно, но так далеко мысленно и душевно. И это странно задевает. Ведь, если они истинные, то всё должно быть иначе: абсолютное единение душ, даже без связи тела. А у них… Глупо думать об этом сейчас, когда они голые и возбужденные; может быть, потом, уже после всего; а лучше — вообще никогда, чтобы не портить нервы. Если повезёт, то после этой ночи они смогут функционировать как прежде, без друг друга и этой нежелательной связи. И так будет лучше… Хёнджин не выдерживает затянувшейся паузы первым и тяжело оседает на край кровати. Минхо не хочет особенно сильно пялиться, но делает это. Странно, но в этой интимной атмосфере, в красном свете ночника чужое тело выглядело намного тоньше, чем Минхо показалось в общаге. В том была странная аномалия: крепкое, подтянутое и жилистое, оно всё равно выглядело гибким и изящным. Так необычно. Ещё Минхо ранее упустил, но теперь из-за браслетов заметил, какими поразительно тонкими были запястья Хёнджина — обхватишь и случайно обломаешь, как лозы. От этого осознания в животе что-то копошится щекотно. Неужели пресловутые бабочки? Минхо смотрит слишком долго и ловит себя на мысли, что ему очень хочется коснуться тонкой кожи на сгибе и губами нащупать пульс. Это помутнение — такое близкое нахождение к истинному превращает мозги в пюре, но Минхо правда хочется, и он движется ближе, однако почему-то тянется не к рукам, а сразу к лицу. Губы Хёнджина дрожат, искусанные и опухшие. — Ты чего делаешь, блять? — рычит раздражённо тот, затыкая контрастно широкой ладонью рот Минхо, — Я тебе не нежная омежка, с которой надо лизаться. — опять напоминает, — Просто трахни меня уже, чтобы я скорее мог свалить и попытаться восстановить свою разваливающуюся жизнь. — плюет ядом прямо в лицо. Говорит, впрочем, всё правильно, — Минхо это тоже всё в хуй не упёрлось — но оборванный порыв и жёсткая правда в груди что-то тревожат неприятно. — Ладно. — цедит Минхо, возвращая самообладание на столько, на сколько это возможно, и хлопает того по крепкому бедру. — Давай, двигайся дальше. Хёнджин поджимает губы, но слушается и ползёт ближе к изголовью. Как бы он не петушился, ситуация между ними смущающая, а его положение — унизительно. Он закрывает глаза, когда Минхо заползает на кровать следом, и чувствует как горят щёки и всё его естество перед истинным, хотя никогда и ни за что не признается в этом вслух. Вместо этого сгибает ноги в коленях, принимая раскрытую позу. Минхо видит чужую промежность и тяжело сглатывает. Хван всегда так гладко выбрит или только сегодня? Ради него? Слюни во рту появляются сами, клыки прорезают дёсны. Взгляд мечется с напряжённого и прижатого к впалому животу члена — что действительно немного больше, чем у Минхо в длину, но не в объёме — к блестящему даже в полумраке колечку мышц. Хочется коснуться. — Эй? — Хёнджин удивлённо распахивает глаза, когда Минхо одним сильным и ловким движением переворачивает его в коленно-локтевую. — Что ты…? — Помолчи! — давит тот ненавязчиво энергетически, потому что Хёнджин, хоть и почти невменяемый, всё равно порывается укусить руку его кормящую. — Всего лишь проверю, как ты себя подготовил, я не горю желанием тебя порвать. На самом деле, Минхо держался из последних сил. Ему казалось, будто он и не дрочил весь день до этого — горячий и потемневший ствол будто налился свинцом, тяжело покачиваясь при любом его движении. Это изводило. Он чертовски сильно хотел поскорее натянуть Хёнджина на себя, потому что его открытый и покорный вид провоцировал изголодавшегося по своей истинной паре зверя. Но вместе со зверем проснулось и ещё что-то такое, из-за чего Минхо, положив под чужой живот подушку, медленно и ласково прошёлся ладонями по горячей и мокрой коже от тонкой талии к задранным ягодицам, а потом, немного разогрев на пальцах смазку из найденного в одеяле пузырька, неспешно толкнулся сразу двумя в сжатый вход. Мышцы заранее подготовленного ануса покорно расступаются под его натиском и гостеприимно затягивают внутрь. Минхо не удерживает хмыка. Чувствует ли Хёнджин то, что творит сейчас с его пальцами своей задницей? Хёнджин чувствует, но ничего не может с собой поделать, тело работает отдельно от него. Ему хорошо, хоть он и шипит, тычась лбом в постель, но делает это не из-за боли, а скорее от смущения. Всё это слишком, и если бы не охваченное жаром тело и расплавившиеся мозги, то он бы устроил драку. Решение сдаться Минхо на милость было самым тяжёлым из всех, что он когда-либо принимал за всю свою жизнь. Он собирался терпеть до последнего, игнорировать связь, но боль стала такой невыносимой, что ему показалось, что он просто не переживёт эту ночь, если не проведёт её с Минхо. Ноги сами принесли его под чужую дверь, и теперь поздно сказать «нет», да и невозможно… Минхо не понимает откуда в нём столько терпения, но продолжает методично толкаться в мягкие и жаркие стенки. Он вкручивает пальцы глубже, чтобы потом развести на манер ножниц — внутри Хёнджина пузырится лава, обжигая кожу фаланг. Разогретая смазка пошло хлюпает и, в избытке собираясь каплями у растянутого ободка, течёт по пальцам в ладонь. Минхо, наблюдая эту картину, давится слюной. Он помнит, кто находится перед ним, но не понимает, почему альфий зад выглядит так соблазнительно. Хочется увидеть больше. Минхо добавляет третий и толкается в глубину сильнее, вворачивая костяшки глубже, почти насаживая Хёнджина на свои пальцы. Того резко подбрасывает на постели. Он мычит, дёргается как-то рвано вперёд, словно в испуге, и почти полностью снимается с чужих пальцев. — Ну всё? Проверил? Я готов, только прекрати щупать меня там. — кидает он раздражённо через плечо. Минхо нашёл кое-что… было приятно, но… Стимуляция простаты кажется ещё большим унижением, терпеть которое Хёнджин пока не готов. Он и так в очень уязвимом состоянии. — Как скажешь. — Минхо смотрит недоверчиво, но спорить не собирается — только время зря тратить. Хёнджин, кажется, растянут достаточно, да и у него самого стоит слишком сильно. Налитый ствол напряжён уже болезненно и обильно течёт смазкой. Хёнджин, замечая это краем глаза, опять отворачивается смущённо и прячет лицо в одеяле. Минхо резко вынимает свои пальцы из него с пошлым хлюпом до конца. От мокрого кольца мышц за подушечками пальцев тянутся липкие нити. Минхо внимательно смотрит на те, и почему-то восхищённо залипает на влаге на своих пальцах, соблазнительно поблёскивающей в тусклом красном свете. Сознанием он понимает, что это не естественная смазка как у омег, а искусственная замена без вкуса и запаха, но… она только что была в Хёнджине… Эта мысль каким-то неведомым образом стирает границы последнего разумного и побуждает незамедлительно вобрать все три пальца в жаждущий рот. Медленно мажа языком по каждому, Минхо смакует вязкое и тёплое, и, вероятно, окончательно сходит с ума, потому что может поклясться, что на корне его языка оседает малиновая сладость. Это невозможно… Это, всего лишь, игры больного мозга, заражённого истинностью, но они безжалостно сносят весь здравый смысл точным ударом по коленям, оставляя за собой лишь слабую плоть и горячие мысли. Хёнджин с текущей дыркой выглядел бы совершенно очаровательно. Такой тонкий и такой слабый в этот момент он бы был идеальным омегой. И тогда, его можно было бы приласкать так же, как Минхо обычно ласкал других — разложить перед собой и довести до состояния полного разрушения только своим языком. И хотя это всё фантазии, а Хёнджин всё ещё альфа с сухой от природы задницей без сладкой смазки — его хочется приласкать не меньше, чем всех бывших тут омежек. В этот момент с Минхо происходит поразительное принятие и праведное смирение, которых отшельники ищут годами в изгнании и молитве. Но Минхо они настигают внезапно, и это почти что откровение. Он полностью признаёт Хёнджина своей парой, сознаётся честно самому себе в этом и в том, что просто безбожно хочет его. Таким какой он есть: упрямым, капризным, непозволительно красивым альфой. Минхо хочет и больше не сдерживается… Колени Хёнджина беспомощно разъезжаются по постели, когда Минхо, неожиданно растянув его ягодицы в стороны шире, чтобы открыть себе его влажный и опухший анус, примыкает к тому губами. — Минхо-о?! — удивлённое возмущение тонет в громком стоне, больше похожем на крик. Хёнджину ломает позвоночник и разом скручивает все мышцы в теле ранее неизвестным удовольствием. Ощущение настойчивого, мокрого и горячего там настолько губительно, откровенно и грязно, что вся Хёнджинова гордость крошится щепками, которые болезненно впиваются в каждый нерв его тела, мучая и провоцируя. Всё это противоречит всем его моральным установкам, врубая собой сигнал тревоги. Терпеть это невозможно, и Хёнджин дёргается под чужой хваткой, сопротивляясь на грани своих возможностей, потому что силы покинули его уже тогда, когда он переступил порог чужой квартиры. Но Минхо не отпускает его. Чувствуя сопротивление, рычит в ложбинку между ягодиц, опаливает нежную кожу своим дыханием, давит сильными руками в ягодицы, буквально вдавливая Хёнджина в постель, чтобы не рыпался и не бежал, и принимается мокро вылизывать его дырку снаружи ещё активней. В этот момент в нём нет ничего человеческого, только изголодавшаяся дикая тварь, наконец признавшая и получившая свою пару. После влажных жадных мазков почти по всей промежности, он изводяще кружит самым кончиком по ободу мышц, чтобы потом вновь примкнуть к нему и широко зализать всем телом языка, добавляя больше своей слюны. Это слишком. Хёнджин никогда не ощущал ничего подобного. Его трусит, а глаза наливаются неожиданными слезами. Своим напором и мокрой лаской Минхо ввёл его в состояние жуткого противоречия. Подтолкнул к самому краю. Его поза так унизительна, так открыта, что кажется, будто Минхо видит его сейчас насквозь. Это ломает всякое достоинство, но… Хёнджину так хорошо. Так, как никогда прежде. Мышцы сами собой становятся мягкой податливой глиной, и Минхо без проблем проминает те языком, скользя им глубоко в трепещущий вход. Хёнджин стонет протяжно и рёбрами гнётся к постели сильней, выставляя свой зад кверху как послушная сучка. Он чувствует себя таковой, и мычит надсадно, ощущая убойный коктейль из ненависти к себе и невозможного кайфа. Но первое в нём пересиливает, и в тот момент, когда всё напряжение сходится в одной точке, он усилием воли лягает Минхо пяткой куда-то в живот, буквально отшвыривая от себя. Как уже миллион раз сказал сам Хёнджин: он — не омежка. В его ударах это ощущается особенно сильно — получивший пинок Минхо чуть не свалился с кровати. Однако чужая строптивость и довольно болезненный удар нисколько не злят, особенно потому, что перед глазами открывается потрясающий вид. Хёнджин, распластавшись в постели почти что в шпагате, сжимает до треска нитей сбитую простыню под собой и сотрясается в настигшем его наслаждении. Минхо замирает в состоянии немого восторга, слизывая с губ остатки чужого вкуса и созерцая порочную картину перед собой. Светлая мокрая кожа в искусственном свете сияет алым, напряжённые мышцы танцуют под ней, пока острые позвонки норовят прорвать её на выгнутой к потолку спине. Минхо смотрит и хочет пересчитать те языком, как и — неожиданно — всё, что есть в Хёнджине. Сколько путей начертаны на его коже? Минхо прошёл бы каждый из миллиона вариантов своими губами, потому что хочет. Потому что тянет — как никогда и ни к кому. Он сдался. — Тише… — шепчет осторожно, придвигаясь ближе. Оглаживает поясницу, будто зная, что ту стянуло спазмом; собирает капельки пота и мажет по ямочкам на упругих ягодицах. Хёнджин не понимает того, что так неожиданно охватило Минхо, но, кажется, догадывается. Однако в себе подобной перемены не ощущает. Он всё ещё ненавидит всё происходящее, но просит хрипло и разбито: — Не нежничай со мной. Мне это не нужно… — Если хочешь, то мы… — начинает непонятно каким образом Минхо, чувствуя отголоски чужой дрожи в своём теле. Если Хёнджин скажет, что не справится, то Минхо тут же всё прекратит, даже если сам от этого будет гореть адским огнём. — Нет! Давай закончим. — даёт согласие Хёнджин и вновь принимает нужную позу, пряча свои шипы-позвонки, прогибаясь в обратную сторону. Минхо внутри себя выдыхает, получив это разрешение, и, отстранившись от спины, выпрямляется позади него. Порывается взять пузырёк со смазкой, чтобы добавить ту на собственный член, но потом принимает другое решение. Тянет руку к чужому в осторожном движении, осознавая чувствительность нежной плоти после оргазма, и мягко собирает с головки и под ней обильное и липкое. Перекатывает на пальцах и, смешивая с собственным сочащимся предэякулятом, распределяет сперму Хёнджина по своему члену. Вот он момент, что соединит их окончательно, сокровенно и правильно, — так, как того хочет от них сама природа — но и при этом разделит их жизни на «до» и «после». Минхо медлит. В самый ответственный момент кажется, словно он вновь неопытный девственник, не знающий что, зачем и куда. Возможно потому, что с альфой у него действительно в первый раз, и это кажется особенно волнительным, намного больше, чем с самым первым омегой. Минхо пристраивается сзади, подставляя к мокрому и припухшему входу тёмную сочащуюся головку. Мышцы расступаются послушно под небольшим давлением, пропуская ту в плен жарких стенок. Минхо делает последнюю паузу, принимая решение сделать всё сразу, не растягивая боль и не муча. Литые бёдра поразительно плавно толкаются вперёд и вгоняют член в жаждущее нутро. Минхо входит сразу и до конца, и замирает, переживая слишком сильное потрясение. Восхитительно. В Хёнджине восхитительно до звёздочек перед глазами. Никогда и ни с кем такого не было… Он верно тогда ткнул младшего в грязную правду лицом — его зад не невинное местечко. Вторжение произошло без лишнего сопротивления, но всё равно в Хёнджине было так узко, что Минхо на миг показалось, что он навсегда застрянет в нём. Почему-то сейчас эта мысль казалась самой лучшей. Пережидая собственную нирвану, Минхо дал время Хёнджину, что застыл на нём, словно жертвенный ягнёнок на вертеле. Внутри Хёнджина взрывались тысячи нервных окончаний. Все те разы тайного и постыдного самоудовлетворения игрушкой — ничто, по сравнению с ощущением настоящего, горячего и пульсирующего органа, что своими исполинскими размерами давит все внутренности до предела. В этой паузе, необходимой обоим передышке, слишком много ощущений, парализующих и оглушающих. Хёнджина плющит, потому что всего в мгновение становится слишком много, он не выдержит. Ему нужна помощь. — Минхо... — зовёт жалобно, чувствуя каждой клеточкой тела, что тот обязательно поможет. И Минхо действительно делает это. Без лишних вопросов и разговоров выпускает по комнате сильную волну феромона, что собой мгновенно уменьшает боль и сопротивление, успокаивая и расслабляя. Хёнджин зависает в пространстве и чувствует, как мышцы сами собой становятся мягче и податливей, приветливо обволакивая вонзившейся в него ствол. Минхо тоже ощущает это, ведёт бёдрами вперёд, проникая ещё глубже в горячее нутро и наваливается сверху. Всё тело сводит сладкой истомой и изводящим жжением, хочется толкнуться ещё, ещё и ещё, и Минхо не выдерживает — делает плавную фрикцию, хлюпая смазкой и спермой в натянутом вокруг себя анусе. Они стонут в унисон. Слишком надорвано, слишком громко, и это похоже на рёв диких зверей, хотя именно на них в этот момент они и похожи намного больше, чем на людей — мокрые, горячие и растрёпанные. Почти потерявшие связь с реальностью. Теперь всё, что у них есть — инстинкты, что волей природы приведут их к пику. Минхо делает новый толчок и вновь выпускает в комнату густой лимонный дурман, что обволакивает надёжными объятиями Хёнджина целиком и полностью. Тот расслабляется под ним сильнее и почти что расползается коленями и локтями по простыне, но Минхо подтягивает его ближе, усаживая на свои мясистые бёдра и прижимает его дрожащую спину к своей груди, перехватив под живот своими руками. Они у него мощные и необъятные — самое то, чтобы держать в них ослабевшее и дрожащее тело. Минхо насаживает то на себя сильнее, проезжаясь головкой по комочку нервов в глубине, выбивая из чужой глотки хриплые стоны. Хёнджин давится воздухом, дышит рвано и поддаётся назад, вжимаясь своими ягодицами в его бёдра. Минхо держит надёжно, контролируя темп, и ведёт одной рукой от живота к груди, чтобы дразняще подцепить тёмный сосок; другую — к изнывающему члену, чтобы от мокрой мошонки провести вверх и окольцевать у основания, сжимая. Его рядом с Хёнджином слишком, слишком много, но это всё кажется недостаточным. Он притирается щекой к взмокшей шее и ведёт языком аккурат возле запаховой железы, собирая с чужой удивительно бархатной кожи солёные капельки пота и сочный запах малины, искушающий и манящий. Хёнджин сжимает зубы и жмурит глаза. Как хорошо. По телу мурашки бегут табуном, а в животе по-новой разгорается томный пожар. Над ним и в нём его истинный, и это всё, чего хотела его животная сущность все эти дни. Хёнджин дрожит от переизбытка эмоций и ощущений, и чувствует острую пульсацию у себя на загривке. Метка. Так хочется метку. Собственные мысли пугают всё ещё не отключившийся до конца мозг, и Хёнджин вновь сопротивляется всему происходящему. — Чёрт! Подожди! Минхо… Стой! — просит уверенно и, упёршись одной рукой в постель, другой толкает Минхо от себя. И под непонимающий взгляд пьяных чёрных глаз снимается с члена. Сразу чувствует неприятную пустоту в пульсирующем и растянутом входе, побуждающую вернуться назад, но всё равно упирается. — Я хочу контролировать всё. Мне нужно контролировать всё… — повторяет словно в бреду, меняя их местами. Он не может вот так просто лежать подобно омеге, пока его берут сзади как послушную тихую детку. Его внутренний альфа не может позволить такому случится, не хочет сдавать позиции. Он валит Минхо на постель и толкает спиной на мягкие подушки, к изголовью кровати. Минхо подтягивается задницей к тому ближе, спиной откидываясь на стенку и крепко сжимает свой мокрый член, чтобы не кончить раньше времени, пока Хёнджин, перекинув через его бёдра свои бесконечно длинные жилистые ноги, седлает его. С новым углом проникновения степень наполнения меняется колоссально со значением «плюс» — Минхо заполняет его всего целиком. Хёнджин распахивает рот в немом стоне и сжимается-сжимается-сжимается там, будто не может не. Минхо так глубоко в нём, что, вероятно, его можно ощутить ладонью, если приложить ту к впалому и втянутому в напряжении животу. И это так интимно и откровенно, что кажется, будто между ними не осталось ни одного секрета, ни одной закрытой двери души. Это чересчур. Хёнджин в одном шаге от бездны, и отчаянно, жалко, как по собственной глупости увязшая в паучьей паутине муха, пытается себя спасти. Дёргается в цепкой хватке, хочет соскочить с распирающего его дырку члена, но не может. Не может, потому что его тело, в отличие от головы, этого не хочет. Оно хочет Минхо. Хёнджин злится и на себя, и на Минхо, что продолжает двигаться в нём, задевая самые чувствительные точки внутри него, будто точно зная их расположение, и смотрит-смотрит-смотрит из-под длинных ресниц своими тёмными безднами, уговаривая сорваться в них вместе с ним. Хёнджин одновременно хочет и боится — всё это не похоже на дежурный секс для галочки, чтобы тупая природа оставила их в покое. То, что между ними — дикая, неконтролируемая страсть, гоняющая по венам бурлящее варево из выкрученных на максимум эмоций. Это зелье — эссенция, ядовитая и едкая, отравляющая сознание слабостью и похотью, заставляющая оставить все ограничения и сомнения и отдаться этому моменту слияния целиком и полностью. Хёнджин почти согласен… Минхо перед ним, в нём и вокруг него всего сейчас слишком притягателен, слишком красив, слишком горяч. И вызывает те эмоции и чувства, что раньше могли вызвать только омеги. Его блестящее от испарины лицо напряжено, каждая его черта, и без того резкая в своей конструкции, стала ещё острей — коснешься и тут же больно и глубоко порежешься как о профессионально заточенный нож мясника. Опасно. Но так манит. Как и распахнутые губы, что в противовес общим чертам были слишком нежными, с отчего-то слишком очаровательной, по-заячьи вздёрнутой верхней. Так близко. И хочется к ним приложиться своими… Но Хёнджин себя вовремя отдёргивает внутренним поводком, стянутым на своей шее и в горячке тянет свои змеиные руки, звеня браслетами, к чужой. Он медленно сжимает горло Минхо, утапливая свои длинные узловатые пальцы в жаркую кожу, под которой чувствуется бешеный пульс. Давит под самой челюстью и через кадык ведёт большие пальцы к ярёмной впадине, для которой даже самое слабое нажатие может стать предельным. Он действует безжалостно, всем своим видом походя на сумасшедшего, но Минхо не боится. Понимает каким-то шестым чувством, что это очередной спектакль, притворство, которые необходимы Хёнджину, чтобы оставаться на плаву. Пусть он и знает того всего ничего, эту особенность заметил сразу. На самом деле руки Хёнджина сжимают горло не так критично, чтобы можно было по-настоящему задохнуться, но общее давление добавляет особой пикантности к ощущениям и без того возведённым в абсолют. Хёнджин добирается до основания шеи и на несколько секунд лишает Минхо кислорода импульсивным сжатием. От лёгкой асфиксии голову ведёт слабым головокружением, всё тело прошивает нитями расслабления, а член внутри мышечных тисков дёргается в новом приливе возбуждённого напряжения, выбивая из Хёнджина жалобный стон. Он хмурится, искажая нос мелкими морщинами, и закусывает свои пышные губы. Руки сами собой отпускают шею и стекают на плечи. — Ненавижу! — тянет злобно, но так фальшиво, что у Минхо на губах невольно появляется кривая ухмылка. — Ненавижу тебя и эту связь! — Я тоже, Хёнджин. Я тоже… — шепчет хрипло и загнанно после удушья Минхо то, что хотят от него услышать; то, что должно успокоить. Взаимная ненависть в данной ситуации ощущается спасением, антидотом против чувственного притяжения. И если он нужен Хёнджину сейчас, Минхо не против соврать. Он повторяет его же слова, шепчет о ненависти, но улыбается пьяно, обнажая клыки; мнёт его бёдра железными пальцами так, что точно останутся тёмными пятнами на светлой коже присваивающие синяки-отпечатки; и, подстроившись под его движения, поддаётся бёдрами чаще, резче, больше, тараня глубже, задевая набухшую простату, вырывая из чужого горла сладостные мычания. Хёнджин, как бы не хотел не забыться во всём этом, окончательно теряет себя адекватного, способного мыслить. Минхо внимательно следит за ним как хищник за жертвой и замечает, как наливается вязкой порочной темнотой радужка светлых глаз, полностью сливаясь со зрачком. Хёнджин шагнул в бездну. В нём не остаётся ни крупицы сопротивления — всё побеждает неконтролируемое дикое желание. Внутри него всё горит, печёт, жжётся. И это приятно и больно одновременно. Сублимируя наслаждение и выпуская боль наружу, Хёнджин бешено скребёт своими выкрашенными когтями кожу Минхо до красных борозд и капелек крови — запах срезанной цедры мгновенно щекочет нос, делает рот слюнявым и жадным. Хёнджина плющит от этого аромата, и он склоняется ближе и мажет широко и мокро по чужому крепкому плечу, слизывая соль и кровь. Мычит блаженно — вкус напоминает текилу. Лимонная пьяная горечь ударяет в голову, и он повторяет действие, проходится по царапинам, ещё и ещё, захватывая больше кожи, пока Минхо шипит ему в ухо — своим языком Хёнджин с него будто шкуру срезает вместе с мясом. Хочется скинуть его с себя, как напавшего опасного зверя, но и вместе с тем, притянуть ближе, чтобы продолжал эту пытку, свою трапезу. Судьба злодейка и сука, но точно не дура. Какой толк связывать ей пресную примитивность наподобие лимона и мяты или малины со сливками? Есть то, что, безусловно, можно назвать идеальным союзом, и эти варианты могли бы стать им, но судьба до тошноты пресытилась поверхностными сюжетами об идеальных и идеально сочетающихся истинных. Другое же дело — союз не идеальных, но дополняющих друг друга людей. И пусть этого не видно в почти что кромешной темноте спальни, Хёнджин и Минхо именно такие истинные друг для друга. Хёнджин на члене Минхо почти что дымится и заполняет всё пространство плотным запахом, что тут же узнается мозгом, как кипящее на огне, пузырящееся и прикипающее к стенкам кастрюли варенье — душный, сахарный, сводящий зубы до боли дурман. Минхо теми как раз впивается в собственные губы, когда чужой феромон накрывает лавиной, а член в плену тугих жарких стенок набухает критично, предупреждая о возможной сцепке. В это мгновение нет ничего, чего бы Минхо желал больше, чем покрыть Хёнджина как суку просто по праву их связи; заткнуть его здоровенным узлом и забить туго, как траву в самокрутку, в его кишки свою сперму, помечая собой изнутри. Минхо жмурится, в голове возникает то, чего ни разу не хотелось во время секса ни с одним омегой — невозможный и иррациональный образ. Беременный Хёнджин. Это грязно и глупо, ведь тот не омега и матки в нём нет, но Минхо слюнями заходится от желания увидеть чужой надутый живот, но… …Хёнджин может не выдержать, а Минхо отчего-то страшно об этом думать. Узел уже почти сформировался в глубине жаркой податливой плоти, и есть лишь один шанс всё предотвратить. — Нет! — противится с криком Хёнджин, когда Минхо делает попытку стащить его с себя до того, как это станет невозможно. — Хёнджин, не надо, тебе будет больно. — просит Минхо, чувствуя как сердце затапливает цистерной концентрированного беспокойства за почти что рыдающего на его члене парня, что дрожит крупно, словно в ломке, и не может сконцентрировать свой взгляд, но просит о таком. — Мы закончим, но не так. — говорит, самого себя заставляя, потому что голодная тварь внутри него хочет иного. Заткнуть узлом и кончать, кончать, кончать, пока станет нечем. — Нет! Блять, не вынимай! Мне это нужно! — заполошно шепчет Хёнджин, изнывая от остановки. Его дырка пульсирует, желая продолжения и финала, но Минхо крепко держит его за тонкие бока своими руками, сводит брови к переносице и выглядит так серьёзно, словно решил всё за них двоих окончательно. И почему-то внутри Хёнджина, который сейчас только слабое и скулящее тело, занимается уголёк странной обиды. Почему его не хотят вязать? В этот момент чёртова истинность работает так, как надо, выкручивая связь на максимум. Хёнджин хочет стать со своей парой одним целым, соединиться и раствориться в той, даже если никакого репродуктивного толка в том не будет. Сейчас, у самого края, ему совсем нет дела до того, что всё за пределами этого мгновения ненормально: начиная с того, что они оба альфы и заканчивая тем, что оба презирают свою связь. Об этом он подумает позже, после того, как получит то, чего так желает его голод. — Узел! Я хочу твой узел! — шепчет загнанно будто не своим голосом, но добивает покорным и жарким в самое ухо: — Пожалуйста, альфа. Зверю дали команду, подняли решётку и спустили поводок — нет больше смысла отрицать и отказываться от того, что нужно им двоим. Хёнджин хочет узел? Минхо ему его даст! — А-ах! — с криком стонет Хёнджин в экстазе, когда тот резко насаживает его на себя до упора, тараня безжалостно прямо в простату, заполняя максимально полно. Шершавая ладонь скользит с талии через дрожащий живот и противоположно ласково, будто Хёнджин самое хрупкое существо на свете, накрывает его член. Указательный и средний едва ощутимо мажут по хлюпающей головке и вместе с большим сжимаются кольцом под ней. И это предел для Хёнджина. Всё в нём сокращается до размера песчинки, предвещая собой большой взрыв. Под обугленной жаром кожей ширится чувство размером с вселённую — такого оргазма он не испытывал никогда. Всё ещё растянутый и наполненный до упора, Хёнджин распахивает рот, словно рыба в поисках воды, и, неожиданно лишённый сил, падает своей плоской грудью на чужую — крепкую и упругую, бодает мокрую шею горящим лбом, опаляя плечо своим горячим прерывистым дыханием; жмурится и видит перед глазами мириады звёзд; безумно сжимается там, внизу, скулит совсем по-омежьи и льёт из дрожащего члена сгустки млечного пути прямо на руку и пресс Минхо. Возможно, он погорячился с узлом. Но теперь это совершенно неважно, потому что пути назад нет — Минхо, теряясь в ощущении бесконечного давления на свой член, тоже подходит к финалу. Он прижимается ещё ближе к итак навалившемуся на него всем телом Хёнджину, охватывает крепкую задницу железной клеткой своих цепких рук, размазывая по той мутные пятна спермы, и, запрокинувшись до хруста в пяти поясничных, кончает долго и горячо в глубину чёрной дыры, что прячет у себя между ног Хёнджин. И вот он момент озарения, взломанный код судьбы, раскрывающийся в простом бытовом правиле — когда готово малиновое варенье, нужно добавить лимонный сок. Судьба злодейка и сука, но в это мгновение нет ничего более идеального, чем разлившийся по спальне общий запах их удовольствия. Без неприятной горечи и лишней сахарности — идеальный баланс вкусовой композиции, которого ни Минхо, ни Хёнджин не смогли бы достичь по отдельности. Минхо кончает в Хёнджина обильно и щедро, забивая его живот первой волной наслаждения, а потом происходит сцепка. Хочется просто отключить сознание в этот момент, отдаться удовольствию с головой и войти в режим полёта, чтобы ничего не волновало и не отвлекало, но Минхо не может себе позволить такую роскошь. Не сейчас. Не в их первый раз во всех из возможных смыслов. Не с Хёнджином. С Хёнджином сейчас почему-то хочется особенно бережно, хотя он, чёрт возьми, всё ещё альфа, та ещё заноза и сам просил с ним не церемониться. Но поступить с ним небрежно в момент такого единения кажется вопиющим кощунством. С Минхо сходит морок оргазма, отдавая рассудку несколько мгновений контроля до следующего прилива, и он замечает, как сильно колотит на нём, словно в эпилептическом припадке, Хёнджина. — Эй? Хёнджин-и? — вырывается само собой. В сцепке все чувства на пределе, и в сердце занимается необъяснимая нежность. Минхо ощущает её полно и красочно по отношению к доверившемуся ему партнёру. Они сейчас одно целое. Это невероятно потрясает… Всё совсем не так, как было прежде с омегами. Минхо чувствует это и невыносимо хочет видеть чужое лицо, чтобы не оставить себе никаких сомнений в том, кто перед ним. Его истинный. Его альфа. Его Хёнджин. Его лицо сейчас не такое, как обычно: более мягкое, восхитительно румяное и удивительно нежное. По мокрому лбу и щекам разводами краски на полотне прилипли его длинные цветастые волосы. Губы горят огнём. Манят своим жаром. Минхо дышит через раз, рассматривая их так близко, и ему хочется совершить шаг в пропасть, сорвать последний замок тайны между ними — каковы губы Хёнджина на вкус? Мысль запредельная. От неё ток по венам проходится. И Минхо тянется к тем в забытье, но замирает, находясь к тому нос к носу, потому что… … у Хёнджина слёзы из глаз. Разбитый и плачущий альфа выглядит как самый сладкий грех и самое невероятное, но сбывшееся желание на день рождения. В этом всём выламывающая кости и выворачивающая наружу внутренности уязвимая открытость. — Хёнджин-и? — повторяет опять Минхо, потому что теперь, кажется, просто не сможет назвать того иначе. — Тебе больно? — Боль-но… — одними губами почти что в его. Жарко, надломлено. Минхо тянет чистую руку к лицу Хёнджина и бережно стирает слёзы, разгоняя в себе свой феромон, чтобы облегчить его состояние, но тот жёстко хватает запястье, давит и тянет к себе. — Больно, но так хорошо. Анатомия его тела не подходит процессу сцепки, это противоестественно его сути. Он сам должен дать кому-то свой узел, а не быть на чужом. Но Хёнджин соврёт, если скажет, что это не самое потрясающее ощущение, что когда-либо ему доводилось испытать. Тяжёлый ствол распирает его разгорячённые стенки максимально сильно, давит пылающим узлом и зажимает головкой чувствительную простату. Внутри него уже так много и мокро, и это всего лишь первая порция спермы, которую дал ему Минхо. Предвосхищение крутит возбуждением внутренности и его собственный член снова наливается кровью. Всё — и ощущения, и эмоции — слишком пронзительно. Они достигли высшей точки наслаждения, абсолютного катарсиса. И есть лишь одно, чего не хватает. Безумно чешутся дёсны. Хёнджин не спрашивает разрешения, да и если бы хотел, то не смог бы, потому что его чудовищно разрывает очередная разрядка. Он притирается носом к тонкой коже на шее, там где концентрат лимона почти что смертельный и так притягательно пульсирует жилка, и неожиданно для Минхо впивается в ту с жадностью голодавшего целый век вампира. Острые клыки рвут кожу, а язык проворно собирает сбежавшие алые капли. Минхо шипит разъяренным котом в чужое ухо и крепко хватает за мокрые волосы на загривке, рефлекторно желая оттолкнуть Хёнджина от себя. Но тот, будто вернув на мгновение свои силы, вгрызся глубоко и не собирается отступать. Боль жжёт повреждённую кожу и растекается под той ядом, что собой беспощадно толкает Минхо за черту, выжимая из его стиснутого пульсирующими стенками члена новый поток спермы. Весь предыдущий опыт стирается в один миг. Всё, что было — неважно, потому что именно сейчас Минхо ломает в самом потрясающем оргазме в его жизни. Эмоции на пределе, и так сложно держать себя в сознании, потому он, надеясь получить своё, с рыком поддаётся вперёд и безжалостно впивается в изящную шею Хёнджина, разделяя с ним неописуемый восторг признания связи. В тёмной, душной и жаркой комнате, они сидят на грязной сбитой постели, сцепившись с друг другом в одно целое всеми возможными способами. Член с узлом в пульсирующей дырке; руки к рукам и пальцы в сплетение; и клыки так нужно, так правильно в мягкую уязвимую плоть до крови и щиплющих меток. И пусть в них почти нет толка, ведь с кожи альф те сходят быстро, — присваивая друг друга, Хёнджин и Минхо ощущают свободу. Голод, наконец-то, утих.