Пламенное небо

Шёпот… он грозное оружие судьбы. И на всём белом свете не найти причины… чтобы предать эту судьбу. Можно бежать, кричать, прятаться… но предать? И невозможно даже предсказать, как это делается, ведь чтобы предать, нужно знать, как… ты любил. Чтобы предать, нужно помнить о верности. Но… если верность всё же предашь, то во что тогда превратится осязаемый глазами и сердцем мир? Она похоронила его в наряде новобрачного. Жестокие, полные страха и сумасшествия слёзы стекали по её лицу, когда она одевала его в красные одежды. Потому что хоть он и умер мужчиной, но так и не познал брачных уз. И потому в погребальный костер ложится тело в багрово-красном наряде с золотой и черной оторочкой. Его лицо спокойно и умеренно, каким никогда не бывало при жизни. При жизни он… плакал и страдал, потому что… — Это моя вина, — её шепота касается лишь воздух, ловя его своими бесплотными ладонями из отблесков света и темноты. — Это всё… моя вина. Он умер, его больше нет. И смысла жить тоже нет. Она кричит, и слезы льются обжигающим градом по бледным щекам измученного горем лица. Не было ничего для неё в тот момент ужасней и бесповоротней, чем его кончина. Чем ему умереть, лучше бы это была она. Но умер он, она его… это её, только её вина. Красные одежды новобрачного… для того, кому уже никогда не познать ни уз любви, ни семьи. Он умер, как и жил — один, и в этом тоже её вина. «Убийца…» Слезы стекают, катятся… падают. «Это всё твоя вина!» Она не может пустить искру — просто не может. Он неподвижно лежит на сухом хворосте, такой молодой, такой… красивый, юный, как сама весна, но…измученный. Красные одежды контрастируют с его белым, словно высеченным из мела, лицом. Его неподвижность и холод его тела заставляют её дрожать. Ей холодно… но она держит его за руку, омывает слезами дорогое лицо, хватается за одежду, целует… и шепчет проклятия, проклятия на свою голову. — Я хочу умереть… — плачет она, — о, бездна, как же я хочу умереть… я хочу умереть! Её голос снова взрывается, мечется, мучается. Она не сможет зажечь искру, не сможет сжечь… тело этого ребенка. Она понимает это, понимает, что не сможет. Чем сжечь его, лучше отбросить явь, время и собственный разум, и остаться здесь навсегда, вечность оплакивая, страдая и мучаясь… обнимая того, причиной гибели кого стала. Он лежит в красных одеждах, его лицо спокойно… а она не может спокойно смотреть на это лицо, просто не может. Волосы каскадом рассыпаны вокруг, с нежностью уложены на шелковую подстилку. Она хочет забраться в этот костер и сгореть вместе с ним… И она делает это. Её движения такие же загибающиеся, как и её взгляд, немигающе впившийся, её большие, полные слез глаза. И когда она залезает на это смертное ложе, кладет голову рядом с его головой, только тогда и понимает, что тоже… тоже в красном. Как… невеста. Но это ничего не меняет, лишь усугубляет, словно даже это она у него украла. Мало было забрать у него детство, юность, молодость… так еще и брачные узы, последнего человека, который был бы рядом. Но она не может не быть, это… ей не под силу. Она чувствует, что не сможет молча умереть где-то еще, она хочет… сгореть вместе с ним. Заживо. Чувствуя каждое касание растущих языков пламени, чувствуя каждый сползший в жаре кусочек кожи. И только тогда в воздухе вспыхивает искра, падает на самые тонкие веточки… и распяляется пламя, пожадливо алое, словно в аду. Дрова начинают гореть быстро, словно их смочили в масле. Двое, одетые как жених и невеста, неподвижно лежат, пока дерево охватывает пламя. Её глаза не мигают, они неподвижны. Она хочет умереть, она хочет заживо сгореть… и быть там, где будет он. Хотя бы тенью, призраком, облачком над головой, травинкой под ногами… но только не как человек, тот, кто мог бы… вмешаться. — Я не смогу без тебя жить… — шепчет она. Кончики её волос завиваются и сгорают, пока пламя движется на неё тихой волной. — И не стану… Костер горит ярко, и вскоре уже не видно, кто в нем горит. Багровые одежды димятся и исчезают в ярком пламени. Огонь всё родил… огню всё и пожрать. Даже одежду. Даже… душу. И криков больше нет, всё поглотил… огонь.

***

Ямамото не помнила, как она бежала и самое главное куда. Помнила беседу с Сюэ Яном, помнила в этой беседе что-то, что коснулось того, куда вход заказан. Помнила большие чёрные глаза юноши, смотревшие на неё. А потом она ушла и… Приди, приди, моя любовь… Голова заболела и… окрасилась огнем. Что-то треснуло, что-то вздымилось… жестоким поцелуем разрушило, куда-то в самое сердце устремилось. Огонь, огонь… повсюду огонь! Что-то, потерявшее изначальную форму, но сохранившее свою сущность… Повсюду был огонь! Он бился, метался, он жаждал расплаты! И час расплаты пробил давным-давно. Женщина схватилась за голову и ноги её задрожали. Она помнила… этот огонь, помнила грех, который не искупить никогда, равно как никогда ничего и не вернуть. Когда любишь, когда веришь, когда предан душой и телом… а потом это зеркало разбивают нещадным ударом, и всё, что остается, это задыхаться в отражении осколков. Их можно собрать… но шрамами будет посечено навечно. и нашедшее новое предназначение в другой форме… Огонь… он был повсюду, даже в воде. Из неба лился огонь, под ногами был огонь — воздух и тот был пропитан этой пылающей смертью. Дым и пепел поднимались как снежинки и туманы из страны вечного мрака… превратив землю в Царствие мёртвых. Всё, всё горело, всё сгорало… не оставляя даже надежды на иллюзию веры в то… Ямамото схватилась за голову и сорвалась на бег. «Не беги, не беги! — кричал в её голове кто-то. — Ты раздуваешь огонь!» Но она бежала, а зеркала времени показывали — то бежал кто-то, чья сущность имела другую форму. И эта сущность… летела к своей гибели. Она кричала, она задыхалась… и летела. Ты раздуваешь огонь! — Нет! — закричала она голосом, в котором её, Ямамото, было не узнать. — Я хочу спасти! Но сколько за прошлым ни беги, а волну, уже достигшую берега, не повернуть вспять. Остается только выброситься на этот самый берег, как… мёртвое ничто. Она открыла глаза, оказавшись во мраке. Из мрака на неё смотрели глаза на исхудалом лице, и та, которая стала Владычицей, первой встретила её в Доме праха… Красные одежды колыхались, а ногти до крови впились в кожу головы. О, если бы это помогло, она бы вскрыла себе голову и опустошила бы её… но ведь не поможет. Она ненавидела красный цвет. Ненавидела… что он прилип к её коже совсем не одеждой — иным. Наверное, её сердце выскочило бы из груди от страха и кошмаров, что гнались за ней вместе с этим огнем, если бы в какой-то момент Ямамото со всей силы, с которой бежала, не налетела бы на человека, который при всём желании не смог бы отскочить от это летящей стрелы. Но на беду, этот несчастный нес большой кувшин воды на голове, и когда женщина в него врезалась, кувшин, как и человек, попросту улетел… но куда! Ямамото врезалась в мужчину, и сама упала, мужчину также унесло, а кувшин… пролетев, мигом наскочил на человека в простом чёрном кимоно. И попал он ему на спину, притом разбившись об эту спину очень громко, словно там были не кости, а металл. Или дело в том, что кувшин был из глины. Человек, на которого налетел этот кувшин, не сразу сообразил, что в нем была вода. Однако закричал он именно по этой причине — потому что то была вода. И его крики… Ямамото мгновенно распахнула глаза и лицо её наполнилось удивленным кошмаром. Голос она узнала, но то, что он так кричал… в секунду заставило её потерять себя. — Нет! — она бросилась вперед, к согнувшемуся и кричащему парню, который стряхивал с себя воду, словно то было жидкое пламя. — Это же вода, это вода! Схватившись за него, слыша, как парень этот в криках потерял самого себя, Ямамото стала тушить воду, посылая энергию огня, которая этому парню не могла не быть знакома. Но он всё кричал, а она хваталась за его плечи, за его растрепавшиеся волосы, за его руки, пока, в конце концов, её алые рукава, её спина, не спрятали под собой этого парня. Он застыл в этом красном гнезде и трясся, согнувшись едва ли не в позу эмбриона. Он… боялся воды, и не просто так. Вода его ненавидела и всю жизнь старалась убить. Вот почему… — Если бы была защита! — вдруг закричала она. — Которую ты, безбожник, просрал! И как влепила ему сгоряча крепкий подзатильник, да такой силы, что едва-едва приходящий в себя Жэчхи не сразу-то и допёр, что его начали бить. — Ты?! — мокрый, как подзаборный кот, распатланный и с искривленным от гнева лицом, он смотрел в глаза своему главному кошмару и не мог поверить в то, что видел. — Бедствие! Как ты посмела свалиться на мою голову, иди и сдохни уже наконец! — Если бы я могла! — Свали от меня! — его глаза налились кровь. — Утопись, сгори, расчленись, хоть в пёздах захлебнись, но меня… оставь в покое! Я не хочу жить с тобой на одной земле, ты же как чума! — Слушай, полегче на поворотах. Жизнь с тобой тоже далеко не «долго и счастливо», а просто «долго», мать твою! — Долго? И это ты мне говоришь?! Не в силах отдышаться, Жэчхи злобно поедал Ямамото глазами и всё еще не мог поверить в то, что произошло. Он действительно не мог в это поверить! Ну никуда ему не спрятаться от этой женщины, и тем ужасней — она его находит, когда он уверен, что хорошо спрятался. Ямамото тоже постепенно приходила в себя, и то, что пожирало ей голову, наконец-то было задвинуто обратно в те слои личного ада, который не предназначался для публики. — Эй, — она постаралась красиво улыбнуться, — ну ладно, прости, хотя я не совсем виновата. Это всё он! И она тут же указала пальцем на обалдевшего мужчину, который потерял и землю под ногами, и воду, и кувшин. — Так, скатывайся с меня, — Жэчхи стал отпихивать её ногами. — Проклятие, теперь я весь мокрый! — Чего орёшь?! Нагрейся, да и пар пойдет — высушишься. — Я щас тебя сушану. — Ой-ц, напугал японского волка китайской косточкой! — Заткнись уже! — Жэчхи краем глаза видел, как на них смотрят люди. — Блять, уходим! И, взяв её за руку, чего Ямамото совсем не ожидала, стал буквально волочить её за собой, а отпустил лишь тогда, когда они оба потерялись между домов. Шли они довольно долго и притом молча, Ямамото просто шла следом. А пришли они к какому-то старому дому, одноэтажному, очень ветхому. Жэчхи вошел внутрь, и Ямамото последовала за ним. Едва зайдя, по её ногам тут же пробежала крыса. — Ты здесь живешь? — она осмотрела бедное убранство и полный глубокой нищеты вид. — Я здесь ночую, — сказал Жэчхи и, обернувшись, посмотрел на неё. — Ну и? — Что? Жэчхи слегка нахмурился. — Зачем раздувала огонь? Глаза Ямамото стали больше. Она не произнесла ни звука, ошеломленная и полностью застигнутая врасплох. — Все эти беседы на ненужные темы, — продолжал Жэчхи, — совсем, притом, ненужные! Чего ты хочешь от мальчика, чего? Зачем ты здесь?! Казалось, должно было от сердца отлечь, но… не отлегло. Она-то думала… да уже и не важно. — Раздуваешь такое пламя, которое и тебе руки сожжет. Ямамото молчала. — Я тебя не понимаю, — Жэчхи стал наматывать круги как дикий хищный кот, — это же… так серьезно! Ты тоже веришь, что Сюань Юэ мёртв? Ямамото слегка печально улыбнулась. — Но ведь это так. — Это ложь, — засычал Жэчхи. — И то, что ты подкладываешь юнца под это… чудовище в личине человека. Он ведь даже не человек, я прав? В нем течет кровь чего-то первородного, я еще никогда не видел кровь такой силы. Она… кипит, и это не обычный огонь. Моему огню… — он нахмурился, — не справиться с таким огнем, — на мгновение он опустил голову. — А тут ты вмешиваешься! И он одним движением опрокинул хлипкий стол. — Чего ты добиваешься? — закричал он. — Каких усилий мне стоило вернуть его к жизни, и это при том что я потерял… — его лицо исказилось душевной болью, и увидев это Ямамото печально надломила брови. Жэчхи же, задыхаясь, снова подошел к ней. — Уйди, — сказал он, — уйди и не мешай мне забрать мальчика и спрятать его от богов. Чего ты добиваешься, подкладывая его этому чудовищу, чего?! Я вообще не понимаю, с какого черта ты влезла в это дело, что ты преследуешь, что?! Они были одного роста, но сейчас казалось, что Жэчхи будто был немного выше. И она смотрела на него с позиции того, кто поднимает голову. — Тише, — странно, но очень ласково шепнула она, — ты весь… горишь, любовь моя. Тише. Лицо Жэчхи вытянулось от удивления. Он ступил на шаг назад и с отвращением на неё посмотрел. — Я… — казалось, что-то его обеспокоило, — я не хочу тебя видеть. И знать тоже не хочу. Если я или мои слова для тебя пустой звук, что ж, пусть так. Но в таком случае будь готова… потому что я буду сражаться. — С ним? — в глазах Ямамото резко заплясало пламя. А потом их закрыл мрак. — Только попробуй. Твои сто лет еще не прошли, и если ты склеишь ласты до этого срока… — Знаю, — сумрачно сказал Жэчхи, — не воскресну. Они замолчали. Тишина в доме стала отдавать покровом страха, гнева… и опасности. — Давай помогу, — в конце концов сказала она. — Есть полотенце? — Иди и сдохни, — негромко рявкнул Жэчхи и уселся на хлипкий стул спиной к ней. Ямамото не обратила на его шипение ни малейшего внимания. Лишь завертела головой, ища что-нибудь чистое, но так и не нашла. Этот дом был не просто беден — он был разрушен, покинут. И когда она поразмыслила об этом больше, сердце её невольно сжалось в груди. Ведь точно таким же… был и Жэчхи. Каким бы красивым ни был фасад, а внутри… всё изъедено разрухой и мраком. — Я правда, — что-то коснулось распущенных волос Жэчхи. Он не стал сбрасывать. — Оплакивала твою ужасную потерю. И мне очень жаль, что так случилось. Жэчхи молчал. — В тот день не Лунъю был мишенью, — в конце концов выдохнул он, — а Сюэ Ян. — Почему не убил его? Себе этот вопрос Жэчхи не задавал. Он прожил достаточно долго и был достаточно измучен и сломлен, чтобы закрывать глаза на очевидное. И он понимал, что Сюэ Яна… сделали лишь орудием. К тому же… разве сам он мало потерял? — Я в своей жизни хотел убить лишь одного ублюдка, — мрачно протянул он. — Какая жалость, что не успел. Ямамото проводила внутренним поясом-оби по его черным волосам. Её движения были ласковыми, мягкими, и именно из-за них Жэчхи и сидел смирно. Теперь тишина, окутавшая их, не казалась страшной. Она была… вернее стала мягче, спокойней. Хотя искры всё еще летали. — Знаешь, — после долгой тишины прозвучал голос Ямамото, — японцы так любят исповедовать буддизм, слава Батхисатве. Но чему он учит? Многому, но самое основное описывается в трех величайших желаниях — аппетит, сон и вожделение. И последнее является самым сильным из всех. — К чему ты клонишь? — К тому, что не только в вере есть список трех нерушимых столбов духовной и физической слабости, у народов тоже. К примеру, те же японцы, в их списке слабостей всего три статьи: инцест, каннибализм и педофилия. Жэчхи закатил глаза. Эту женщину не исправила даже могила. — И что из этих трёх столбов позора исповедуешь ты? — он вдруг повернул к ней голову, и женщина увидела слегка посверкивающий иронией глаз, обрамленный влажными черными локонами. Красиво. — Ну-у… — задумавшись, протянула она, — что я могу на это сказать? Умный телёнок двух маток сосёт. — Как ты с двух фляжек. — Во-первых у меня их три, а во-вторых, я совсем не против пососать у маток. А тебе, бодливый, ни одна не даст. — Я такой хёрней не страдаю. — Но страдал же, — сказала она, — с братом. Жэчхи мгновенно напрягся. — Как он? — в конце концов тихо спросил он. — Как он? — удивилась Ямамото. — Опекаемый любимой женой? Цветет и пахнет! — Кто бы мог подумать, — вздохнул Жэчхи смотря куда-то вперед, — что он женится на сестре по матери. — Я, — словно бы давая знать о себе, слегка зашевелилась Ямамото, — я могла подумать. У них в семье и так сплошной инцест. Видимо, это наследственное. — Минео нельзя судить, — задумчиво нахмурился Жэчхи, — но она и правда хорошая, она думает… о нем. Жаль только… что бесплодна. Теперь замолчала и Ямамото. Старшая жена Минео, главная жена, если можно так выразиться… не могла иметь детей. Вообще. Нельзя сказать точно по этой ли причине появились другие жёны, хотя тут точнее будет сказать наложницы, потому что по всем традициям Минео официально заключил только один брак, и что странно, в последующих посещениях прекрасных особ рождались у него только дочери. — Если бы он тогда успел спасти своего первенца, — вспоминал Жэчхи, — если бы… Ямамото молчала. То была страшная, очень страшная история. И вспоминать о ней не хотелось им обоим. — Так лучше? — она убрала оби из уже сухих волос. — Может заодно и вещички высушить? Давай раздену. — Ты только труп мой разденешь, старая потаскуха. — С-старая? Я?! Да я моложе тебя буду! — Ты?! В каком месте? — Тебе показать?! Жэчхи резко встал и отшатнулся. — Вон из моего дома, вон! — кажется, он начинал терять самообладание. Ну, впрочем, как всегда рядом с ней. — Рядом с тобой я себя вечно чувствую, как на базаре, где я товар, а ты барыга! — Прекращай уже истерику. Я дохлую крысу за курицу выдавала, и тебя выдам. Что?! Ну а что?! Какой товар, такой и спрос. — Ах ты падлюка старая, убью! — Нашел чем пугать. В какой-то момент в доме учинился жуткий грохот, в котором и без того ветхая лачуга успела получить немалый урон на свои «старые кости». — Вообще не пойму нынешнюю моду. Вот нормальный мужик он и есть нормальный мужик — с телом, у которого есть формы и… само тело. А не кости! Разве эти смазливые тощие юнцы — парни? Парнешончики какие-то. Самодовольные дистрофики, которые уподобились женской участи — ждать того, кто засадит в этот угловатый терновник. Куда ни плюнь, везде эти утонченные морды на фоне спрятанного в многослойные одежды скелета. Нет, у настоящего мужчины должно быть на что посмотреть, как и у настоящей женщины. Грудь, попа, бедра — а это самое важное — всё должно быть таким, чтобы это можно было со вкусом пожамкать и при удачном стечении обстоятельств погрызть. — Тебе-то, блять, какое к этому дело? Ты их если и раздеваешь, то только на деньги. — Но даже если так, всё равно хочется глаз обласкать. Так нечем! Эту странность в Ямамото подметил еще Сюэ Ян. Даже несмотря на то, что у неё не было абсолютно никакого любовного интереса к мужчинам, сама любовь, вернее какое-то обожание, к мужчинам всё же было. И она смотрела на них именно любуясь, без малейшего интимного намека. Ямамото обожала красивых, уверенных в себе мужчин, мастеров меча или боевых искусств. Казалось, что она смотрела на них как на недостижимый плод, но при этом взгляд её выдавал… зависть? Её обожание к ним можно было бы назвать влюбленностью, но это скорее влюбленность в тело, но никак не в душу, и причем в тело не в том самом смысле. Жэчхи замолчал, привычно для себя зло сжав губы. Он ненавидел эти споры и перебранки именно за то, что так легко в них растворялся и, можно сказать, вообще терял голову. Что хуже, он прекрасно понимал, что, как бы ни оскорбил, ни плевал, ни унижал эту женщину, с неё всё стечет как с гуся вода: только повод ей дай малейший словом и она сплетет из этого слова такую паутину, в которую попадается даже самый злостный её ненавистник, а именно Жэчхи. Впрочем… это всё равно не мешало Жэчхи это осознавать, ведь ненависть не так бездонна, как может показаться, и когда всё же достигаешь дна, то в какой-то момент мутная пелена сходит с глаз и… ты рассматриваешь всё, чем себя окружал, в данном случае тьму — тьму ненависти. Ямамото тоже заметила его паузу и себе остановилась. В её животе вдруг проснулся легкий голод, что сподвигло её к мысли о просто невероятном — пригласить этого человека на обед. Но так как денег у неё не было, то вероятней всего платить придется приглашенному, что сам приглашенный максимально вероятно воспринимает не с самой большой радостью. — Послушай, — Жэчхи смотрел куда-то в пространство в известный лишь ему вектор восприятия себя и мира, — зачем ты здесь? Ямамото смотрела на него. И не спешила отвечать. — Ты… — голос Жэчхи перешел на шепот, — предзнаменование большой беды. Ты — бедствие, которое сваливается на головы тех, кому не посчастливилось опустить её на твои колени. И твое присутствие здесь ясно дает мне понять, что тобою управляет некий замысел, зло в котором… — он поднял на неё взгляд, — далеко не ты. — Зло? — удивленно подняла бровь Ямамото. — О каком зле ты говоришь? — Ты знаешь о каком, — нахмурился Жэчхи, — о том самом, что сидит в Нижнем мире и день ото дня разлагается остатками души и тела. — Ты сейчас о «ней», что ли? — хохотнула Ямамото. — Да какое ей может быть до меня дело, тем более здесь. — К тебе, может быть, и никакого. Ямамото поняла, к чему он клонит. — Ну и к Сюэ Яну, собственно, тоже. — Да, — согласился Жэчхи, — о нем она знать не может. А вот ты… знаешь. Ямамото пришлось стереть добродушие со своего лица. Что ж… Жэчхи не откажешь в проницательности. — Вздумала её к жизни вернуть? — он сузил взгляд. — Мало было, сколько волей страшной Революции на это было положено жизней в прошлый раз? — Ты о чем, родной? — со смехом удивилась Ямамото. — То было дело падших и восходящих богов. — Ну а ты? — Я? — она задумалась. — Я просто падшая женщина, подстилка Владычицы, сам же знаешь. Живу то там, то сям, немножко пью, немножко пасусь в цветнике юных дев. Мне до войн нет дела. Жэчхи смотрел на неё сурово, не имея сил поверить в то, что слышит. Это средоточие порока и душного яда, это… алое бедствие, которое сейчас смотрело на него, улыбалось и светилось глазами от счастья разделить с ним беседу. — Покинь Безночный город, — в конце концов сказал он, — покинь Поднебесную. Покинь… этого несчастного ребенка. — Сюэ Яна? — взбодрилась Ямамото. — О нет, нет-нет, я ему понравилась, он даже делит со мной секреты, и я… — Тогда почему ты отдала его на заклание этому чудовищу?! — взревел Жэчхи и мгновенно распалился. Кончики его пальцев поглотило пламя, а золото в глазах сверкнуло ярче солнца. Ямамото его гневный окрик не слишком напугал и не слишком впечатлил. Она уже давно привыкла… к ударам и по сердцу, и по разуму, и по душе, а потому так же привычно ей было и принимать их снова и снова, останавливая свою речь и тем самым просто спокойно дожидаясь, пока упавший на неё меч чужого гнева не ослабнет в держащих его руках. Её голова всегда висела на плахе, когда её срубал гнев Идзанами или Жэчхи. Она… свыклась с таким раскладом вещей. — Я не приносила его в жертву, — спокойно ответила она. — Ты это знаешь. — А то, что приносишь сейчас, в счет не идет? — О, ну перестань, он даже с ним не спит. Жэчхи чертыхнулся. — А это в твои планы тоже входит? — Подложить его ему в постель? Не знаю, — она надула губы, — не похоже, чтобы взрослый статный мужчина интересовался этим гибким, как бамбук, юношей. Мне лично не показалось, что в их отношениях есть место для такой связи. Жэчхи выдохнул носом. — Для чего ты здесь? — он снова задал тот же вопрос. — Сюэ Ян, он… оказался между молотом и наковальней — тобой и тем чудовищем. Ты думаешь, я не понимаю, зачем он Чжи Шу? Если не как любовник… — То, полагаю, как пища? — закончила за него Ямамото. Жэчзи посуровел. — Сюэ Ян является душой души Сюань Юэ, — низко сказал он. — Обладать им — всё равно что обладать самим Богом самоубийц. — Бог самоубийц мертв. — И это дает тебе дерзость тянуть к мальчику свои грязные руки? — Во-первых, они не грязные, даже когда с кем-то грешат. А во-вторых… ты что же, серьезно рассматриваешь меня как ту, которая борзанула прийти в чужую, опасную для себя страну, чтобы похитить пищу одного монстра, чтобы… — Отдать её другому. Другой, если точнее. Ты думаешь, я не понимаю сути вещей? Ядро Сюэ Яна — вот за чем охотятся боги, и вот за чем охотишься ты. — Право слово, сравнил. — И не без причин. Если боги получат это ядро, они смогут создать из него нового Бога… смерти, а поскольку еще при жизни Сюань Юэ прекрасно уживался в двух мирах, то есть смысл лепить из этого ядра послушную собачку, которая поможет им править и тем, что под землей, и тем, что под небесами. А если ядро отдать той увядшей суке… то она вернет себе и жизнь, и свою божественную сущность. — Помнится мне, сама Идзанами от неё отказалась, хотя в тот раз ядро было куда сильнее, — приложила палец к губам Ямамото, уставившись в дырявый потолок. — Уж не ты ли был тому свидетелем? Жэчхи осекся. Тот день… день восхождения нового Бога в будущей Такамагахаре. День, когда Минэо не посадили на Трон японских Небес, хотя по праву крови и наследства он должен был его занять. — Такую цель, — продолжала Ямамото, — преследовать может разве что твой брат, который до сих пор лелеет жажду силой занять положенное ему место в Такамагахаре и сделаться Владыкой всех японских Небес. Но в таком случае… он поднимет Нижний мир и наверняка восстанет против Поднебесной. — И не без причин, — хмыкнул Жэчхи. — Китайцы до сих пор вольны обращать в рабов японцев, воровать детей, а их боги — сбрасывать в Ёми «мусор». — Война порождает лишь войну, — грустно заметила Ямамото, — и ничего больше. В любом случае… разве ты видишь здесь своего брата? Он, как мне известно, нежится среди облаков Такамагахары, пересматривая свитки и чища свои безупречные кисти. Пф, перфекционист… для него прям трагедия, если хоть одна кисть не будет висеть кончиком на восток. Жэчхи ничего не сказал. Его лицо… неожиданно стало очень грустным. — Покинь Поднебесную, — снова воззвал он, — дай мне возможность забрать Сюэ Яна из этого ада. — О, Жэчхи, — выдохнула Ямамото, вспоминая, как Чжи Шу убил Небесного зверя, тем самым уже заложив начало печальным событиям, — ад — дело наживное. А на наживу, как ты знаешь… всегда сбегутся волки. Я тут очень бессильна… здесь я или нет. Как и ты. Мне не одолеть его, а тебе тем более. Что, дерзанешь принять свою истинную форму и сожжешь Безночный дворец? Ты знаешь, что Чжи Шу обладает пламенем гораздо более сильным, чем твое. Ты просто не выживешь, — и, сделав паузу, вдруг о чем-то задумалась и сказала: — Не думал, что именно по этой причине я и могу быть здесь? Жэчхи был застигнут врасплох. Его лицо тут же расслабилось, но почти мгновенно потемнело. Он не позволял себе допускать и тени… надежды, не веря ни в единый добрый помысел этой женщины. — Знаю, знаю, — она словно прочитала его мысли, — ты этому ни за что не поверишь. Однако… именно мое присутствие и не позволяет тебе так дерзануть. Мне довольно и этого. — Так зачем ты здесь? — Я просто… — она задумалось, — жду? — Чего ты ждешь? Ямамото слегка печально улыбнулась. — Ты ошибаешься, если считаешь, что ад присутствует лишь в наших Нижних мирах. Здесь, под плитами Безночного дворца, есть такое место… которое будет пострашнее нашего с тобой ада, любимый. «Это» место… живая могила, полна мертвых рук. И они ждут, Жэчхи, момента, когда смогут вцепиться мертвой плотью в живое горло. То, что хотят сделать Вэни… несет в себе стихийную войну такой силы, которая изменит мировой порядок… или вовсе его уничтожит. Поэтому, будь добр, держись подальше от дворца и в особенности от демона. Она развернулась, направляясь к выходу, омраченная и неулыбчивая, совершенно бесстрастная. — А себе этого сказать не хочешь? — бросил ей в спину Жэчхи. Она остановилась. — Ведь, если память мне не изменяет, то ты, уроженка японских земель, получив на земле Поднебесной смертельное ранение, просто… не выживешь. — О, — протянула она, — это действительно так? Жэчхи молчал, она тоже не стала продолжать, и после нескольких секунд всё же вышла, исчезнув за дверью. Жэчхи же, смотря на пустой проем, невольно сжал и зубы, и кулаки. Потому что… не мог ничего сделать и прекрасно знал об этом. Знал, что к Сюэ Яну ему не подобраться, а что хуже — Сюэ Ян сам не захочет уйти. И силой его не вырвать. Сюэ Ян, лишенный памяти и влюбленный в демона… не зная, что единственный, кто его по-настоящему и беззаветно любил… мёртв. А другой… лишь жив наполовину. Какой ужасный рок… но хуже ужасного конца может быть лишь ужас без конца. И именно этот жребий выпал на судьбу Сюэ Яна.