Пламенное небо

Гром… и яркая вспышка молнии. Моря, что всколыхнулись, словно в глубокой мести разбиваясь о скалы, создавая шум разрушения, горя и словно бы обиды. Море бушевало в тот день, потому что небеса были черны и тревожны. Они… разверзлись, взорвавшись дождем, шумя грозой, пугая вспышками молний. И море отвечало им, сердясь, грозясь, сопротивляясь. Ветер вспенил волны, а скалы, о, эти предательские куски печально возвышающегося камня словно щит, не дающий устремиться дальше. «Что же ты делаешь?! — словно кричало море, с шумом разбиваясь о скалы. — Это ни к чему не приводит, я лишь страдаю! Гневайся, но не утаскивай в это и меня!» Но небеса не слышали. И не слушались. Буря, впрочем, была недолгой, и вот, посерев, прежде черные небеса затихли, словно спрятав в ножны опасные мечи молний, и лишь затаенный звук грома, недовольный, но неопасный, звучал вокруг. А потом пошел хоть и плотный, но мелкий дождь. Волны постепенно стихали. На высоте, очень опасной и недоступной для смертного человека высоте, неподвижно и уже очень долго стояла какая-то фигура в белом, и ярче всего линии этой фигуры играли во вспышках молний. Тогда, когда они вспыхивали, можно было увидеть чернеющую тень с неподвижным телом и такими же неподвижными чертами лица. И глаза, слепо смотрящие вниз, в морскую бездну, шумно разбивающуюся о скалы. Когда Баошань Саньжэнь покинула Да-Ло, едва очнувшись, когда встретилась с Жэчхи и вернулась на гору, узнав, что близнецы ушли, когда осознала, что сумрак полностью закрыт, она вернулась на Небеса, будучи остановленной своим братом, своим последним выжившим родным человеком. Остальные уже были похоронены, и их отец совершенно затаился, очевидно оплакивая потерю. А она была огромной. Из всей их большой семьи в живых осталась только одна дочь и один из младших сыновей, спасенный по чистой случайности в тот момент, когда в Да-Ло явился Янь-ван и забрал всё внимание Сюань Юэ на себя одного. — Я хочу знать… — лицо богини было мертвецки бледно. Она дрожала, и вся была мокрой из-за лихорадки, которая не отпускала её. Её брат смотрел на неё с нескрываемым сожалением. — Я хочу знать, хочу знать! Пусть скажет мне, я имею право знать! — Сестра!.. — брат не привык говорить с ней на повышенных тонах, он всегда безмерно уважал её и был предан её любви к нему. — Не нужно тревожить отца, он и так… — Мне нужен не отец, — прохрипела она, — мне нужны они! Предатели, предатели! Что они натворили, что они натворили! Они же знают… они с самого начала всё знали… — Это не так. — Тогда как? — вскипела она. — Чья кровь должна пролиться, чтобы успокоить эту месть, эту боль, это сердце! Они всё знали, они с самого начала всё знали! Этот мальчик… — губы богини задрожали, — его самая большая любовь и самая большая слабость. А они… растерзали его как жертвенного агнца, и во имя чего? Кто еще способен занять Рубиновый трон, кто способен нести бремя Второго господина?! Они хотят это ядро, чтобы осуществить задум по рождению противоборствующей сумраку силе? Они что, Кармы не боятся? Почему она опалила его, а не их?! — Да потому что он их убил! — не сдержался брат. — Убил, понимаешь? И не виновных, а невиновных! Сколько молодых голов легло за их грехи ты понимаешь? Тридцать шесть Небес всколыхнулись, богов охватила смута. Если Да-Ло не справится с этим нарастающим давлением… — Да пусть сгинет в бездну! — взорвалась богиня. — Пусть сгниет, сгорит, превратится в пепел! Но разве это что-то вернет? Дело сделано, и мы обречены! Он будет мстить, он вернется! Он… — она не нашла слов, буквально захлебнувшись мыслями о том, что Сюань Юэ сделал с Сюэ Яном и Сяо Синченем, как сильно он проклял их, причем так, что слова Жэчхи были… правдой. Такое проклятие может снять только смерть. Закашлявшись и согнувшись, богиня оттолкнула родного брата и направилась в один из Залов, имея намерение дозваться к самому Зеркалу Кармы или же к тем, кто отвечал за Совет. — Не иди туда, — придержав её за руку, настаивал брат. — Отпусти! — Сестра, умоляю тебя! — Я хочу знать почему сумрак закрыт! — закричала она. — Я хочу знать, я должна знать! Парень сжал зубы, удерживая сестру изо всех сил. Он не хотел, чтобы она туда шла, не к этим бессердечным, трясущимся от страха перед возможным будущим извергам… как и не хотел, чтобы она знала правду. Но ничего не мог сделать. — Сестра… — он сильно потянул её, сопротивляющуюся, на себя и посмотрел ей в глаза. — Он… мертв, сестра. Всё кончено. Сначала Баошань Саньжэнь просто застыла. Она смотрела в глаза брата и её собственные даже не мигали. Она никак не могла понять, что услышала, не могла осознать смысл этих слов. Потому что они к её разуму просто не пробивались, ведь это были слова… которые она, сойдя с ума, отрицала была даже перед бездыханным телом. Она бы раньше сошла с ума, чем осознала бы такую истину, поэтому и сейчас её голова дрогнула в едва заметном отрицании, а всё тело напряглось и задрожало. — Нет… — брови её нахмурились, глаза заблестели влагой. — Это… неправда. — Это правда, — надломившимся голосом подтвердил её брат. — Всё кончено. Его больше нет. — Этого не может быть… — звук её голоса прозвучал шепотом. — Это… невозможно, я не верю! — Сестра… — А кто тогда кричит? — осипшим голосом прошептала она. Взгляд её был… очень страшно было смотреть в такие глаза. — Кто кричит в сумраке, если не он, раненный и опаленный! — Это кричит Янь-ван! — встряхнул её за плечи брат. — Это он кричит и больше некому. Вот почему сумрак закрыт. Чтобы защитить его тело. Он мертв, Мияно. Он… не сумел оправиться, никто не смог бы после такого. Его ведь так страшно опалило в том вихре, а еще Стрелы… он скорее был мертв, чем жив, когда выбрался из него… точнее то, что выбралось оттуда «через» него. Это его конец. Всё кончено. У Баошань Саньжэнь подкосились колени. Она упала на них, схватившись пальцами за одежду брата, сердце её сдавило грудь так, что она даже не могла дышать. Глаза её не мигая уставились на небесную твердь, тело начала содрогать ужасная судорога. Да, самая ужасная из тех, которая могла бы настичь живое существо, самая устрашающая, самая… непереносимая. Немигающие глаза буквально излились потоком слез, они текли как несущиеся вниз водопады, в то время как из горла уже рвались сорванные и резкие всхлипы, в которых угадывалось её хаотичное задыхающееся дыхание. — Нет!!! — она бросила взгляд на брата, словно его глаза были зеркалом, в котором тот, кто был выше её, Создатель её души, мог бы увидеть её страдания. — Нет!!! Крики разрывали ей грудь, но еще ужасней они звучали в ушах тех, кто их услышал. Непередаваемый вой и стенания оглушили Да-Ло, крик был настолько сильным, настолько живым, что он врезался даже не в уши, а в саму грудь, изрезая её накаленными кинжалами. Ослепнув, оглохнув, практически потеряв речь Баошань Саньжэнь свалилась на твердь и словно бы начала ползти по ней, её руки двигались так, словно она что-то выискивала. Глаза же её совсем не видели. Этот до дрожи страшный в плане боли взгляд самого кошмарного отчаяния тоже резал, и тоже грудь, сердце. Она стенала так, как могло бы только женское сердце, это хрупкое по своей физической природе, но сильное в природе совершенно иной. Сколько женщина может вынести мук и страданий, притеснений и гонений ради своих любимых, сколько она может выстоять ради того, за что борется её сердце… и как сильно оно оглушает вселенную своим криком, когда вопреки всем жертвам, всем страданиям, собственной жертвенности и боли у него отбирают… всё равно отбирают. И ни рукам схватить, ни телом закрыть, ни спрятать, ни защитить… Её брат и сам невольно затрясся от услышанных криков, от зрелища, которое резало по живому и внушало одну лишь боль. Всё то, что он видел и что слышал… словно Баошань Саньжэнь действительно что-то резало изнутри, и боль вырывалась так же отчаянно, как и у детей, что ни удержать её не могут, ни противостоять, ни доверить кому-то. Потому что никто не поймет, они не смогут… донести ядро этой боли так, чтобы она была в полной мере понятой, и чем громче их стенания, тем отчаянней разрывается сердце у тех, кто его слышит. А на Баошань Саньжэнь смотреть было попросту… травмирующе. Она задыхалась собственной душой, которая словно пыталась убить себя, она полностью сдалась в жестокие руки не менее жестокой правде, и этому её сопернику даже не нужно было прилагать усилия — она просто распласталась перед ним, практически обнаженная, без меча и доспехов. Ей… нечем было защититься, не было у неё доспехов против такого. Потому что она тоже понимала, что есть вещи, против которых не выстоять даже Богу смерти. И осознавать это… было просто невыносимо. — Довольно! — глубокий, сильный, знакомый своим авторитетом голос ворвался в их уши, и первым взгляд поднял именно брат. Глаза его были влажны от слез. — Хватит кричать, всё уже закончилось. Баошань Саньжэнь подняла свой красный, мокрый от слез жестокий взгляд. Дышала она тяжело, рана в груди открылась, орошая её одежду золотой кровью. — Отец… — её голова буквально тряслась, шепот был темным, а взгляд… затравленным. — Опровергните это, — и видя, что этот мужчина, её почтенный отец, молчит, она неистово закричала: — Опровергните, опровергните это! — Не в моих силах, — глухо отозвался он и с упреком посмотрел на неё. — Ты должна оплакивать своих братьев и тех погибших, кто пал от «его» жестокой руки. — Пусть бы все сдохли, — разум богини окутала та же тьма, что и когда-то в сумраке, когда она была так близка, чтобы быть с Сюань Юэ вечно. — И даже вы, отец… — Тебе настолько не жалко своих братьев? — так же спокойно спросил он. Взгляд его был изучающим. — Мои братья — глупцы, а вы, — она всё еще тряслась, — я вас презираю. Я чувствую, отец, что нас с вами связывает очень жестокий обман, и может быть я говорю это в чувствах, но именно в таком состоянии я осознаю то, что прежде было скрыто. Вы единственный нашему браку не противились, хоть и не одобряли, но сопротивление ваше было слишком слабым, чтоб не броситься в глаза… — Сестра… — пораженно прошептал её брат. Он был в ужасе, что она так говорит с их отцом. А Саньжэнь и правда была не в себе, и можно сказать говорило сейчас больше её бессознательное, чем сознательное. И она этого не понимала. Действительно, шок и агония открывают многие врата, и одно из них — истина. Её же отец напротив, в лице не изменился, взгляд всё такой же изучающий. — Мой муж… — продолжала она, — мой супруг! Теперь я знаю, что с тех самых пор, как родился Сюэ Ян, его вели в эту страшную ловушку, Да-Ло преследовало цель его убить! Чего оно так боялось, чем он так опасен?! Он же был… — изможденная истеричная улыбка тронула её задрожавшие губы, — так безобиден в отношении Небес, он был так ласков со всем, что создано Жизнью. И он был моим… он был моим, моим, моим! Дыхание её ускорилось, рана в груди выталкивала всё больше крови. Лицо мокрое от пота и слёз, белое, как редкий нефрит. — Я никогда не прощу… — низко прошептала она. — Я никогда Небеса не прощу! Забудьте меня, отец. Без него я не стану жить… — Станешь, — голос твердый, слишком уверенный. — Станешь… Не сводя с него взгляда Баошань Саньжэнь оперлась на брата, поднимаясь. Тот еле поднял её, таким тяжелым стало её обессиленное тело. Выпрямившись по мере возможностей, она затравленно смотрела на родного отца, которому прежде никогда не смела перечить и уж тем более так разговаривать. И в тоне его слышался не столько приказ, сколько утверждение. Брату оно показалось странным. А вот ей… она уже не зависела от таких вещей. Её мир был мертв, а она всего лишь еще шептала призраком, нить которого следовало оборвать. Согнувшись пополам, Баошань Саньжэнь выхаркала с полные ладони крови, едва не теряя сознание, но из последних сил сложив пальцами заклятие покинула Да-Ло к испугу и разочарованию родного брата. — Зачем же вы так? — повернувшись к отцу, отчаянно прошептал он. — Она же… любит его так сильно, столько жертв ради него перенесла. Отец… вы так жестоки. Тот не отвечал, впрочем, и взгляд не отведя. — Вы её к смерти приговорили. — Она будет жить, — снова повторил он, словно в этом не было ничего особенного. — Потому что… я знаю, что будет. — Неужели она будет прорываться к его телу? — пораженно сказал парень. — Но… — Эта женитьба, этот союз… и правда стал огромным разочарованием, — тускло сказал он. — И огромной ошибкой. Но кто бы мог знать, что они так полюбили бы друг друга, — и посмотрел на сына. — Она думает, что путь этот начался с Сюэ Яна… в то время как он начался с… неё. Слишком любящее сердце… приносит лишь боль, даже поневоле. Увы, но даже мы бессильны. Мне её жаль. Я желал для неё иного, а она… действительно влюбилась. — Отец! — пораженно воскликнул парень. — Вы что такое говорите?! Что ваши слова значат?! — Что она такая же, как и её мать, вот что, — недовольно изрек он, поворачиваясь. — Нельзя так безусловно любить, нельзя! Это верный путь к потере всего, к собственной гибели! Она даже ребенка не смогла ему подарить, хотя я был уверен, что сможет. С её-то плодовитой матерью это было более чем возможно. Но не сбылось, кандалы не сомкнулись и пришлось… не смотри на меня так, я был бы против этого всего, если бы знал изначально. Глупцы… теперь не скрыться нам от проклятия, которое однажды уже уничтожило мир, — он с затаенным сожалением посмотрел на сына. — Молись о том, чтобы он действительно был мертв окончательно, потому что если злой дух его, вне зависимости от присутствия или отсутствия плоти уцелел, нас ожидает только одно — война. И мы её, сын мой… неизбежно проиграем. Как проиграли и другую войну, цена за которую была уплачена трагедией, о которой молчат, даже если помнят. Взгляд его глаз невольно завлекся пеленой странной необъяснимой грусти, словно он ощутил вес какого-то бремени, давшего о себе знать и вызвавшего такой взгляд. Его сын ничего не смел сказать и просто молча смотрел, как тот уходит, очевидно продолжать оплакивать своих сыновей. Он был строг, редко шел на уступки и воспитывал довольно твердыми убеждениями, а порой и рукой, но… он всё же любил своих детей, а это нечастое чувство богов в отношении своих отпрысков. Что же касается этого его сына, одного из младших, то имел он нрав мягкий и незлобивый, был самым… нежным, если можно так выразиться. Просто его сердце, в отличии от сердец остальных, было слишком сострадательным к окружающему, а не только семейному или любимому, а от того и мягким. Он очень любил свою единственную сестру, пусть нрава тяжелого, а характера нелюдимого она была, но он очень её любил. Он единственный поддержал её как в её любви, так и в браке, единственный был счастлив за неё, видя её до предела влюбленной и изменившейся в этой любви. Первым заметил её перемены, первым понял из-за кого. И поддерживал её как мог, единственным не пошел против её желания стать женой для сумрачного бога, единственным принес ей личные поздравления и единственный… радовался её счастью. Он не мог не радоваться, когда видел их, их обоих, тайно, от чего смущался, подсматривал их на поверхности, слышал их воркующий шепот, видел, как танцует для неё Сюань Юэ. Он, этот тяжелых энергий бог просто преображался, когда дело касалось её. Он танцевал для неё, только для неё, он вкладывал в свои танцы всю свою душу и всю свою любовь. И он смотрел на неё так, как мужчина просто неспособен смотреть на женщину как бы её ни любил. Его любовь к Мияно превосходила любую другую, он был верен ей телом и душой, он положил свое сердце на Вечные Весы и они совершенно не качались, когда он признавался ей в своих чувствах. На весах самого Мира его сердце было искренним и чистым. Он… любил, он так сильно её любил! Ничто в мире не было способно оклеветать эту любовь, запятнать её, изувечить! Если сердце на весах Мира оставалось неподвижным, то такое сердце и в таком своем состоянии не знает перемен. Оно будет любить… вечно и преданно, оно не забудет, не сможет скрыть правду. Оно… будет любить, это сердце, это драгоценное, сияющее как далекие звезды сердце… По лицу Баошань Саньжэнь стекали слезы. А может дождь? Он смешивался с её слезами и стекал по лицу, этому неподвижному, замершему взглядом на морской бездне лицу. Сколько счастливых, полных неземного тепла моментов теплилось в её сердце, в её памяти, в её душе. Любовь… которой нет описания, любовь, которая не умеет лгать, быть притворной. Любовь, о которой не сложить стих, не написать музыку, не рассказать в истории. Она рассказывает о себе сама, робко притаившись в сердцах, так же робко выглядывающих навстречу друг другу. Она рассказывает о себе сама, в движениях возлюбленных, в их взглядах, в их шепоте, в их дыхании… в их единстве. Она… шепчет, Создатель, она шепчет, льнет, ожидает, плачет и улыбается. Она рассказывает о себе сама, когда двое стремятся навстречу друг другу, когда их пальцы соприкасаются, когда их взгляды встречаются. И историю эту слышат только они, влюбленные. И они не понимают, что эта история уже рассказывает себя, не понимают, что они и есть история. Они… влюблены, они одно целое, они — весь мир, единый мир, от сердца к сердцу, в слившемся дыхании, в переплетении тел, в запахе губ, вкусе слез, звуке голоса. Любовь… «Любовь… — шепотом прозвучало в мыслях Саньжэнь. Глаза её были неподвижны. — Моя любовь…» Прекрасен. Он лишь неспешно двигает рукой, поднимая её вверх, неспешно поворачивается, раскрывая веер. Его одежда из тончайшего батиста многих слоев двигается. Она… кажется такой прозрачной, обтекая его тело словно туман, но всё же видны лишь обнаженные полоски кожи его шеи, частично ключиц, немного груди, кистей рук, стоп. Он поворачивается, закружившись, он наклоняется назад, медленно откидывая голову. И снова кружится. Он… танцует, танцует для неё, и в танце этом все чувства к ней, вся его скрытая под глубокими пологами души любовь. Он танцует, а её сердце готово умереть. Он смотрит на неё, улыбаясь мягкой томной улыбкой, словно нет ничего в мире кроме неё и лишь она одна то единственное, что он может видеть. За этот взгляд действительно можно умереть. А он продолжает танцевать, его руки двигаются, веер трепещет в порывистых движениях, светлый батист вздымается, он сгибает ноги в коленях, чтобы принять более низкую позицию и отводит одну руку, держа ею край развевающегося батиста. Его одежда частично сделана им самим, он сам захотел придать ей вида тумана, слоями ниспадающего с его тела. Поэтому когда он двигается быстрее, эти части его одежды словно подброшенная вуаль трепещут в воздухе, следуя за ним. Он кружится, а они словно воронка, кружатся вокруг него. Он их сердце, он их центр. Он — их всё… Баошань Саньжэнь не двигается, когда он заканчивает и, замерев, немного спешно дыша смотрит на неё. Она ничего не может сказать, даже просто стой он и она бы смотрела с не меньшим восхищением. Но он улыбается ей, он… ждет её. Словно птица, танцующая в весеннюю пору любви он так же танцует, признаваясь своей любви в чувствах, которые не выразить словами, и даже танец не в полной мере донесет их. Он всё еще улыбается, он смотрит полными любви глазами и каждый его выдох, казалось, адресован ей, каждый его выдох словно несет признание, наполняя им этот мир. В его взгляде плескается нежность шелков и тепло солнца, его губы словно призывно возвышающаяся крепость, и даже ресницы подобны прекрасным веерам, один взмах которых рождает то, что достигает сердца. Баошань Саньжэнь смотрит словно в дурмане, словно в сладком бреду. Они… не разговаривают в такие моменты, и очень часто они проходят без единого слова, без единого звука их голоса. Но они общаются, всё же общаются. Глазами, движениями, теплом тел, лаской и… дыханием души. К чему разговоры, к чему? Не голосом же, к чему он? Все иные звуки словно опора для симфонии, которая не нуждается в поддержке слов, не нуждается в открытом пении. Она сама… поет, и звук этот сладок, как сама душа, ведь она и есть душа. И любовь. Он берет её руки в свои и молчаливо, хотя они продолжают «разговаривать», уводит её ближе к себе, медленно задавая движения. И она вливается в них так покорно, без тени опасения или страхов. Ради этого мужчины она готова подняться на самую опасную высоту, даже если её оттуда сразу сбросят. Она будет лететь вниз и смотреть на него, думать о нем… любить его. Она… любит, её сердце не может молчать, хотя голос тих. Очень, очень неразборчивый шепот срывается с её губ, когда его запах вдыхается ею поглубже, когда его руки, его теплые нежные, до слез родные руки касаются её с той же благоговейностью и трепетом, с которым прикасаются лишь к глубоко обожаемым вещам, даже если они мысленные. И они кружатся, прижавшись друг к другу, они словно парят над землей, их ноги не путаются, при том что их глаза закрыты. Но вот они уже смеются, распрямляют руки, держась лишь ладонями и просто, словно дети, кружатся так быстро, так быстро, точно зная, что упадут, но кружатся. И падают, катаясь по траве, прижимаясь друг к другу так тесно и интимно. А потом смех стихает. Его взгляд замирает на ней. Он ничего не говорит, лишь дышит, существуя здесь и сейчас. И она молчит, её душит чувственное волнение, она задыхается запахом его кожи, его волос, его одежды. Если бы он был цветком, она бы бросила свои роскошные комнаты и, свернувшись вокруг него, жила бы вот так, рядом с этим цветком. Она бы ни за что не сорвала его, она просто была бы рядом, обожая его и оберегая его. Она бы пила росу с его алых лепестков, она бы дышала им, услаждала им взор… и свое сердце. Она бы согревала его теплом своего дыхания холодными ночами, она была бы солнцем, вечно сияющим только для него одного. А если бы он был птицей… её грудь стала бы для неё гнездом, она бы свила ему гнездо у самого сердца, вечно нося её в нем. Но ни птицей, ни цветком он не был, он был… мужчиной, который мог взять её за руку, был мужчиной, который танцевал для неё, был мужчиной… власти которого она желала над собой. А он — её власти над ним. И вот глаза в глаза, взгляд полон нежности и шелка, меда и сияния звезд. Влюбленный, тихий, молчаливый, заколдованный и страстно любимый… Он смотрит, а она готова умереть в этот момент. Она — его, а он — её. Их счастье казалось дорогой Млечного пути, в котором и земля, и небо — звезды. Любовь… которая дышала вечностью. Он любил её, и она любила его. Сойдясь они стали едины. И никому не рассказать, не поведать, что это была за любовь… Бездна казалась взглядом её чернеющего ока, затягивающим в себя всё, что посмело бы устремить туда взор. Баошань Саньжэнь была неподвижна. «Всё, — думала она, — у нас было всё. Мой прекрасный, мой невыразимо прекрасный А-Ю, моя душа, мое бьющееся сердце… У нас было всё, у нас были мы. Но нас больше нет. Если нет тебя, то и меня… тоже нет». «А-Ю» было обращением исключительно одной Баошань Саньжэнь, её самым нежным, самым сердечным и самым чувственным обращением к нему. Он очень любил, когда она так его называла, особенно любя слышать это в её страстном или молящем выдохе, когда она теряла себя в его объятиях, а он, только он её удерживал. Она была его, причем настолько его, что это сводило его с ума и он совершенно не мог справиться с этим. Тогда он и правда сходил с ума, он терялся, изгибался, закатывал глаза, моляще протягивая к ней руки, обнимая её, и нежно, до боли нежно, почти до слез шепча что-то на очень старом японском. Признания, которым он искал слова и не находил их иногда проявляли себя просто в звуках, по которым можно было считать его чувства. Он дрожал, он забывался, он терял себя. Он хотел быть в ней, он хотел быть её любовником, её ребенком, её богом, он хотел мир, где вечно наслаждался бы ею, он хотел быть небесами в её глазах, землей под её ногами, кровью в её венах, влагой на её коже, даже её губами хотел быть. В такие моменты Баошань Саньжэнь теряла голову не меньше, она страстно целовала его губы, так обожаемые ею губы, плакала и шептала ему слова любви, чувствуя, как он изнемогает в ней, теряет силы, волю, порой даже сознание. Она касалась его губ и шептала им, словно в них самих, как сильно его любит. Но они не разбирали слов, ощущая лишь вибрации, реагируя именно на них. Поэтому не было смысла в том, что бы они сказали, главное — что они таким путем извлекали. Вибрации, которые оба ощущали, говорили ярче любых слов, несли больше смысла. И каким-то образом, какими скрытыми чувствами они их понимали. Её обнаженное тело прижимало его, скользило, поглощало, терзало и вознаграждало. Она плакала, а он задыхался. Она плакала им, он задыхался ею. Она «пропадала», вдыхаемая им, а он выдыхал её обратно. Он растворялся, теряясь в ней, а она вновь собирала его воедино, принимая его и возвращая. Боги любили… и ничто этому не могло противостоять. Баошань Саньжэнь сделала шаг вперед и остановилась. Молния с силой прорезала небо, грохот грома оглушал. «Без него я не буду жить, — её мысль — кровь, которой расписываются под клятвой. Или приговором. — Без него этот мир — открытый саркофаг. Я просто захлопну крышку. Мне не мило ни солнце, ни небо, ни ветер, ни дождь. Без него это просто… ничего. Мне более не ощутить ни тепла, ни влаги, ни радости, ни даже жалости. Он умер, и я умерла вместе с ним. Осталось лишь, словно цикада, сбросить тело и улететь душой туда, где будет он. Без него… я не стану жить». Едва вдохнув, даже толком не втянув в себя воздух, чтобы задержать его в своих легких, она повернулась и спиной упала назад. Её падающее тело разбивало летящие вниз капли дождя, и поскольку скала была очень высокой, то падая из неё можно было осмыслить, наверное, всю свою жизнь. Но не ей. Она, падая, не думала ни о чем. Закрыв глаза и отдавшись воле ветра, она ожидала столкновения с морской бездной, которая должна была похоронить её в своем дне. Белая, как жемчуг, и лицом, и одеждой, она проникла под водную гладь, с громким звуком упав в воду. Глаза её были закрыты. Бездна утаскивала её, и она падала в неё не сопротивляясь. Все звуки исчезли, даже стук сердце больше не был слышен в ушах. Утопая, как когда-то её утаскивало в себя темное зимнее озеро, Баошань Саньжэнь мечтала о том, чтобы её схватили его руки. Еще раз… еще хотя бы один раз. Хотя бы кончиком пальца ощутить хоть край его одежды. Веки богини чуть поднялись. Темные морские воды туманили взор, ничего не было видно. Лишь вереница пузырьков, поднимающаяся вверх. И тишина. Давящая, глубокая тишина. Тело богини повернулось и стало почти прямым, по какой-то причине зависнув именно так. Края одежды, надувшись от воды, тревожило подводное течение, волосы двигались в неспешной извилистости морской травы. Снова в голове заиграла музыка, для которой нет инструмента. Так… играет только душа, и нет в мире инструментов, которые бы её повторили. И музыка эта вновь возвратила её в тот танец, когда он был в белом. Разум туманило давление воды. Она вновь и вновь, словно заколдованная, возвращалась туда и её руки словно вновь ощутили его касание. Она не знала, открыла ли она глаза на самом деле или же это происходило под веками, но она увидела его, его размытый, но всё же его облик, словно он тоже был под водой. И он смотрел… смотрел на неё так же, как и тогда. Она помнила его взгляд, в котором читался ужас от её «предательства». И она знала, что никогда больше он не посмотрит на неё иначе. Значит не явь. В воде движения были обласканы неспешностью, и оба тела, прильнув друг к другу, снова сошлись… и губы вновь нашли друг друга. Как долго лишь к воспоминаниям о его губах она могла прикоснуться, как долго она не чувствовала даже иллюзию его поцелуя… их поцелуя. Она коснулась ладонью его щеки, прижала её к ней, целуя губы, за красоту которых готова была отдать жизнь. «Я твой… — шептало в её голове. — Я твой…» Да, он говорил ей это, сколько раз признавался, практически клятву приносил, насколько же он её. И не мог успокоиться, чтобы не шептать это когда любил её, когда её тело, её мольбы и её слезы доводили его до предела контроля над собой. Он шептал, всецело отдаваясь этому, он словно хотел стать этими словами и войти ей под кожу, отпечатавшись в её крови, в её костях, и особенно — в её чреве. Он хотел быть там, он хотел быть под её сердцем, слушать его, быть ближе всех к этому драгоценному камню из плоти и крови. Он даже ребенка не просил. Он… хотел быть им для неё, и для себя. Он желал быть для неё всем, и чтобы она была всем для него. «Я твой… — мольба, к которой душа сама порывалась дождем из слез. — Я твой, твой, твой…» Глаза Баошань Саньжэнь распахнулись. Закатное небо высилось над головой, шум прибоя размягчал душу, навевая покой. Богиня не двигалась. Тихие волны омывали её, волосы поглотил песок. Море… отвергло её. «Даже море, — слезы сошли с её глаз, — даже море отвергло меня. Отец говорил, что море — это выплаканные слезы Дракона воды, тяжелее всех переживший утрату братьев, друзей, семьи. Не было ничего, что он любил бы сильнее. Он плакал, и к суше подступило новое море. Почему… ты отвергло меня? Неужто ты не любило, неужто не теряло?» Дальние крики чаек скорбным ответом ворвались в её душу. Солнце медленно опускалось к линии горизонта, алеющее, шипящее, неизменное. Богиня закрыла глаза. Её душа вдруг совершенно опустела. Она… жива. И почему-то, словно сама вечность вдохнула в неё эту мысль, сердце прошептало: «И он жив. Если ты жива, если даже море не приняло тебя, значит и его… гибель отвергла. Он жив, он жив…» — Он жив… — сошло с её губ горячим пламенным выдохом. Она вдруг резко поднялась, её заплаканные глаза смотрели на линию горизонта. — Он жив! Глубокий, сильный, громкий возглас волной прошелся над морской гладью, утопая в шепоте морских волн, и прибивающиеся к берегу они словно отвечали несчастной богине, чьи глаза всё еще теряли душу, вырывающуюся через них. — Он живой, — взгляд её был полон не безнадежного, а полного надежды отчаяния. — Я знаю это, теперь я знаю, я чувствую… он жив, он жив! Я знаю, я знаю… Сердце шептало ей, порой даже переходя на крик, и это было так удивительно, словно само море отдало ей эту тайну и милосердием своим внушило надежду, которая сохранила ей жизнь. И хоть не имея подтверждений, поставив на Весы лишь свое сердце, богиня внутренним взором видела — они не качаются. Она… чувствовала, ей больше нечего было сказать. Ни объяснить, ни доказать, но она знала, ничего в своей жизни она так не знала, как то, что он жив. — Я знаю… что увижу тебя, — это было больше заклинание, чем убеждение, — хоть как-нибудь, как угодно, и каким бы ты ни был… но я увижу тебя. Я отдаю этому моменту всю свою жизнь, я отдаю этому всю себя. Её сердце забилось сильнее, хотя она всё еще плакала, хоть и не чувствовала этого. Можно было даже подумать, что она сошла с ума. Но этого не произошло, её разум был чист и осознавал не иллюзию, а реальность, приближение которой она ждала, а не создавала. Она найдет его, она увидит его. Три мира не имеют для неё препятствия, она будет ждать сколько нужно. Даже если он сам ждать её не будет… Глубоко в темнеющем полотне Вечности, обласканным звездной пылью, возвышались Весы, на которых всё еще лежало сердце Бога самоубийц, в то время как на другой стороне было другое сердце, Богини закатного неба. Невидимые волны, источая рокот волн, словно вопрос потревожили эти весы. Они… не качнулись.

***

Он её любил. Даже еще не осознавая этого он её любил. Его тело еще никогда не ранила такая слепая боль как в тот момент, когда он голыми руками начал бить лёд, чтобы вытащить её из ловушки Повелителя снегов. И это был первый раз, когда он не от кого-то получал ранения, ведь его кожа рассеклась, извлекая наружу кровь. Но он не видел её, не чувствовал и боли. Он бился как сумасшедший, в отчаянном страхе не успеть, а когда лёд раскололся он так же слепо кинулся в чернеющую воду с одним единственным порывом — спасти. Он должен её спасти, он должен вытащить её, он должен, должен… Ему никогда не забыть ту пугливую волнующую сладость чувств, когда он прижимал её, мокрую и дрожащую, к себе. Она дрожала, и нежный трепет её тела заточил в ловушку уже его самого. Он замер, пораженный этим чувством, с мыслью лишь о том, что хочет оградить её кольцом своим рук от всего враждебного мира. Чтобы спасти? Нет, его обуяли чувства куда более тайные и темные. Он желал прижать этот сладостный трепет к своему сердцу так сильно, чтобы чуть ли не заключить его в себя, закрыть и вечность ощущать своим телом. Баошань Саньжэнь… Его чувства к ней… они были всегда. С того самого дня, с самой первой встречи, когда он увидел её, в сердце Бога самоубийц распустилась весна. Когда он родился, всё, что он делал, это танцевал, танцевал со смертью и разрухой, которая поработила серединный мир. Его танцы залечивали кровоточащие раны, усмиряли темную энергию, подчиняясь зову юного бога. Эти танцы в мире людей призывали бы весну, и часто ему казалось, что и свою он тоже призвал, когда увидел её. Его сердце сжалось в груди, словно пойманное чьей-то ладонью и забилось с силой ему неподвластной. Он увидел её. И весна увенчала его венцом из цветов самой чистой и самой нежной любви. Но он не понимал, что любит её, и даже во сне он никогда не предавался с её обликом ни сладостному разврату, ни чувственным тревогам. Всё это было спрятано так глубоко, потому что он не позволял себе даже думать о том, что с этой гордой, никогда не улыбающейся девой у него может быть то, что было с другими женщинами. Другие женщины нежились с ним и жаждали его, с ними он высвобождал и насыщал саму свою способность раскрывать и наслаждаться любовью. Они как тепло, влияние которого раскрывает бутоны прекрасных цветов, именуемых любовными чувствами, но с ней… он не смел даже подумать о подобном, потому что его чувства к ней были невероятно сильны, а от того и осторожны. И он не понимал, что любит её, и он по-своему оберегал её. Но пусть интимные отношения с ней он даже представлять себе запрещал, то от отношений других, более внешних, он просто никогда не отказался бы. Слышать её голос, порицающий его, или видеть взгляд её сияющих янтарных глаз было для него чем-то настолько необходимым и естественным, словно это было неизменной частью его самого. Он не мог жизни своей представить без того, чтобы не увидеть её хотя бы раз, когда поднимался в Да-Ло, он не мог вообразить себе, что на закате, когда грань между мирами была так хрупка, не отправит в её закатное небо волны изумрудного сияния с маленькими посланиями, смущающими её стихами. Они не были развратны, они просто славили красоту алых губ и холодный блеск сияющих глаз. Она никогда ему не отвечала, но он довольствовался и тем, что точно знал — она видит это, её взгляд коснулся этих строк, а значит они непременно потревожили её мысли. Он часто ловил себя на том, что буквально жаждет, чтобы его персона тревожила её мысли, а потому ребячески подходил к исполнению этого таящего под собой куда больше скрытого смысла желания. Он вторгался в её жизнь тем же ветром, что обрывает лепестки древесных цветов, чтобы закружиться с ними в танце, чтобы обласкать их своим теплом. Он понимал, что без этого вторжения цветы никогда не закружатся с ним в этом танце. И он дразнил её, чтобы она сердилась и обращала на него внимание, он представал перед её глазами, чтобы отражаться в них, ибо она на него не желала смотреть, не искала его глаз, не искала с ним встреч. Он не мог представить себе жизни, в которой не обращал бы на себя её внимание, он остро нуждался в том, чтобы она хоть изредка имела его на уме, чтобы думала о нем, словно… он уже тогда хотел засесть в ней так глубоко, что это не иначе было его тайным неосознанным желанием быть с ней как мужчина может быть с женщиной. Он хотел соединиться с ней, чувствовать, что он в ней, что ему позволено быть в глубине её мыслей. Он хотел, чтобы она думала о нем, пусть не как о мужчине, а просто — думала. А что же Саньжэнь? О, Сюань Юэ переживал напрасно, он уже очень давно был в её мыслях и совершенно не знал, какое на самом деле место и пространство в них занимает. Богиня… была в растерянности. Личностью она была довольно сложной, замкнутой, отстраненной от всего, что могло её потревожить, даже радостно потревожить. Для такой, как она, почувствовать те непривычные волнения, прежде оправдываемые лишь гневом, который она, без сомнения, испытывала к этому мужчине, было… почти возмутительно. Сказать по правде именно из возмущения всё это началось: когда он увидел её, купающуюся, она была возмущена, но когда он набросил на неё алую шаль — смущена. Когда увидел её на крыше храма, она была возмущена, но когда его грязный язык коснулся темы прошлого, а именно того самого купания — смущена. Когда их силы начали встречаться на закате, она была возмущена его наглостью, но когда он начал вкладывать в свои зеленые вспышки послания и переплетать их с алым маревом заката, богиня была ужасно смущена. А вот момент, когда она увидела его в обществе других девушек, и это было очень радостное и веселое общество, богиня… вдруг испытала непривычный для неё отчаянный гнев, отдающий… предательством. За всё то время она настолько свыклась с тем, что Сюань Юэ постоянно вторгался в её жизнь, что попросту привыкла к его существованию и немного успокоилась, ведь когда знаешь, чего ожидать, уже не так нервничаешь. Она, безусловно, знала о том, какой он, но увидеть это собственными глазами… и собственные чувства стали для неё пугающим противоречием. Сердце богини бесконтрольно сжалось, в груди разлилась неприятная дрожь, мысли налились свинцом. Она увидела его улыбку, услышала его смех, его движения, его мимику, его… всего Сюань Юэ. Такой же… с ней он был такой же, такой же беззаботный, очаровательный, веселый. Саньжэнь почувствовала себя настолько преданной, что это заставило её немедленно уйти в затишье и какое-то время в Да-Ло богиню было не видать. А на закате она жестоко разогнала прелестное зеленое марево, и стальной холод этого жестокого деяния не укрылся от Сюань Юэ. Он начал искать её, она же стала еще грубее. Но молодой бог не мог понять причин, а значит и для отступления их не было. Он продолжил свои деяния, но становилось только хуже. Богиня вела себя так, словно несдержанно срывала сорняки, которыми, без сомнения, был этот бог. Такое поведение Сюань Юэ совсем не нравилось, он вдруг испытал страх, чувствуя, словно само его присутствие подвергают истреблению. Но не мог понять, почему, всё же было хорошо… для характера их общения, разумеется. Ну, или только в его личном взгляде на это. А Баошань Саньжэнь злилась. Не на него. На себя. Её грубость стала отдавать несдержанной агрессией, и если бы Сюань Юэ смотрел бы на неё так, как на других женщин, он бы уже тогда заметил, почему растет этот гнев. Но с самой первой их встречи она вошла в него обликом желанным, но совершенно неприкосновенным, и всего, чего он желал, была лишь её компания, нахождение в её мыслях, и чтобы её эмоции обращали на него внимание. Он полагал, что этой сильной, независимой и отстраненной женщине он так противен, что та уже просто не может сдерживать гнев из-за его во многом навязчивого присутствия. На деле же этот гнев был проявлением слабости, грубым щитом, которым она защищалась. Богиня всё меньше контролировала растущее в ней чувство любви, она ужасно ему сопротивлялась, но чем дальше шло, тем больше она понимала, что проигрывает. Она уже не могла смотреть на него отстраненно, она уже не могла не думать о нем. Сюань Юэ был действительно очень красивым мужчиной, в нем одновременно сочеталась покладистость и дикость, красноречие и словоблудие, радость и хитрость, веселье и ум. Там, куда он приходил, всегда разливались песни безудержного смеха, воздух полнился весельем, а глаза услаждались его красотой. О, его смех был так звучен, но его улыбка была еще прекрасней. — Мияно, — улыбался он и даже глаза его сияли, так ярко и влажно, что на это хотелось смотреть часами. — Увидимся на закате. Они никогда не виделись на закате, в прямом смысле. Но они… чувствовали присутствие друг друга, и Саньжэнь знала, что это время он уделяет только ей одной. И стала ждать вечеров, чтобы почувствовать его, чтобы впитать в себя то сладкое ощущение того, что лишь одну тебя ждут, лишь одной тебе ниспосылают свое внимание. Она никогда не отвечала на его стихи, никогда не присоединялась к его играм света, цветов и теней. Просто погружалась в одно сплошное «чувствую», закрывая глаза и под опущенными веками ощущая, как движется нечто иное, что тоже вплетается в её личные краски и двигается тихо и гибко, как капля чернил в прозрачной воде. Однажды ей довелось увидеть, как он по-особенному танцевал, словно прочитал её мысли. Это была воздушная ткань, которую он двигал, и которая извивалась так плавно и гибко, так… красиво. А он улыбался. Танцевал и улыбался, долго танцевал, пока не изжил силы. И музыки не было, но он словно сам её источал. Всё сильнее сердце Саньжэнь заходилось при виде его, всё больше она не могла не думать об этом таинственном, не принадлежащему её миру боге… Она думала, что между ними никогда ничего не будет. Признав свои чувства, как явь и, что было для неё естественно, немедленно сокрыв их, Баошань Саньжэнь искренне полагала, что пробудившаяся в ней любовь к этому мужчине не найдет ответа. Она бы никогда не спросила, никогда бы не призналась. Она… боялась и была уверена, что эти чувства не взаимны, ведь в своем поведении Сюань Юэ не проявлял ни намека характерных поползновений, и даже в его откровенной речи нельзя было прочитать этого намека. Он сам прочертил между ними черту, за которую действительно не переступал, потому что относился к ней иначе, всегда она была для него особенной. Но пусть чувства к ней сразу угнездились в нем, он, бесконечно уважающий её и откровенно дрожащий перед ней в своих неосознанных чувствах просто не смел выйти за грань, которая бы показала, что она для него значит куда больше. А Саньжэнь, разумеется, не могла этого понять, потому что он тоже умел прятать, даже от самого себя. Эту любовь источала его душа, а свою душу он прятал и сам редко-когда обращался к ней. Он будто сам себе велел не осознавать истинную глубину этих чувств, чтобы не оскорблять эту женщину, ведь и она не давала ему понять, не давала увидеть. А он её обожал. Он так её обожал, и это было так откровенно, такая радость была в его глазах при их встрече. И тянулось такое положение дел довольно долго. Они оба бесконечно радовались присутствию друг друга, и уже тем, что больше не гнала его, Саньжэнь разделяла эту радость с ним. А он был просто счастлив, что она существует и что они могут встречаться, общаться… хотя иногда это заканчивалось её откровенным гневом. Но теперь гнев Саньжэнь был другой. Сюань Юэ, относясь к ней так, как и относился, не мог увидеть эту характерную дрожь её тела, которая выдавала совсем иное, нежели просто гнев. А она дрожала, безнадежный трепет охватывал её как женщину, которая испытывает желание к мужчине. И за это она ненавидела себя. Это повергало её в отчаяние. И вот наступил момент, когда физическое и эмоциональное напряжение вылилось в форму той плоскости, где разделяющий ум царил очень слабо, а именно в форму снов. Он… приснился ей, и сон этот полностью поглотил её. Примечательней всего, что приснился он ей… связанным и ослепленным шелковой лентой, закрывшей его глаза. И был он полуобнажен, бесстыдно раскрыт. На нем было лишь верхнее одеяние, которое он словно спешно накинул на себя, как бывало делал это когда сбегал с ложа страсти из-за прибытия ревнивого мужа. Но сейчас он был здесь, в полумраке, связанный и ослепленный. Баошань Саньжэнь совершенно не понимала, что это сон, и всё существо её в этот момент было откровенно и свободно. Она лишь понимала, что перед ней мужчина, которого она страстно желает, мужчина, которому она хочет отдаться как женщина, проснувшаяся в ней из-за этой любви. Себя, как женщину, она не знала, не было возможности это проявить. Но сейчас, когда перед ней был он и она понимала, что ни воспротивиться ей, ни увидеть её он не сможет, богиня стала к нему подходить. Он не произнес ни звука, когда кончики её пальцев коснулись его подбородка, лишь немного вскинул голову, словно через это касание пытаясь почувствовать, кто это может быть. Но дышал он тревожно, его полуоткрытые губы охватывала едва заметная дрожь. Опустившись перед ним на колени, богиня, не сводя с него взгляда, в котором почему-то переплелось изможденное страдание, приблизилась к нему, впервые так близко чувствуя запах его кожи и источаемое телом тепло. Он был пленником в её сне и на таком его образе проецировалось её желание и её страх, почему он и был обездвижен и ослеплен. Она так сильно боялась раскрытия своих чувств, своих желаний, что даже во сне не позволяла его облику увидеть, что это она. «Я грезила увидеть его обнаженным, томным, распростершемся на белом шелке кровати, с раскинутыми волосами и закрытыми глазами, с тяжело дышащей грудью, с трепещущими ресницами. Видеть его, изможденного желанием, любовной тоской или же её зенитом, когда он, раскрасневшийся и мокрый отдавал бы свою любовь… Видеть его лицо при этом, чувствовать жар его кожи, движения тела, его изгибы… распростертым на кровати он внушал настоящее любовное сумасшествие, ты не была бы готова к такому, это… слабость каждой женщины, видеть мужчину из своих грез во власти желания, которым его непреодолимо влечет к тебе, которому он не может противиться и которое умоляет унять. Умоляющий мужчина… даже произносить это, думать об этом, воображать это заставляло сердце заходиться. Как бы он умолял, как бы это выглядело? Сюань Юэ… умоляющий Сюань Юэ, умоляющий мужчина. Хочу… хочу увидеть это, хочу трогать, хочу… принять этот трепет поцелуями, ртом, языком, губами… я хочу взять его в рот, я хочу чувствовать, как овладеваю им, хочу смотреть, как он будет изнемогать…» Она его желала. О, небеса, как же она желала этого мужчину, как её женское существо буквально сходило с ума, мечтая оказаться в его объятиях. Начав целовать его, прежде никогда не зная вкуса и мягкости его губ, богиня трепетала и буквально изнемогала, её глаза увлажнились, а сердце зашлось в трепещущей груди. Их поцелуй был влажным и шумным, дыхание срывалось и обжигало обоих. Он отвечал ей, его язык двигался в её рту и это сводило её с ума. Еще сильнее разведя края его одежды, она приникла к его груди, спешно и требовательно целуя её, слыша, как он начал дышать сильнее, и чем ниже она опускалась, тем очевидней пробивался его голос. Оказавшись внизу, она замерла, не решаясь. Это место… Она ведь никогда не видела обнаженного мужчину, и ни один мужчина никогда не прикасался к ней. Но этот мужчина… этот мужчина… Робко погладив его бедра, богиня коснулась места, где они сходились, и услышав сдавленный стон немедленно подняла взгляд. Её глазам предстало лицо, которое залил прелестный румянец, тревожный надлом бровей, раскрасневшиеся искусанные губы. «Я хочу взять его в рот, — во сне ум не препятствует желаниям, и чувствам солгать невозможно. — Я хочу взять его в рот…» Всё же осторожно обхватив плоть рукой, она тем не менее немного спешно приникла к ней, действительно обхватив губами, слыша сдавленный выдох и, что поразило её сильнее всего, почувствовала, как изогнулась его поясница. Он подался ей навстречу, выгнув спину и чуть-чуть вскинув бедра, всего ничего толкнувшись между её губ. Она же, не имея ни малейшего понятия как это нужно делать, просто ласкала губами, целовала, чувствуя эту плоть своими губами и своим языком. Это её сильно взбудоражило, она сама раскраснелась и задрожала сильнее. Она не чувствовала, как её собственные бедра стали влажными, она даже не касалась себя, не видя, что и её одежда бесстыдно раскрыта. Выпрямившись и приблизившись, она села на его бедра. Приникнув своей обнажённой грудью к его, обняв мужчину и спрятав лицо на его шее, а затем чувствуя трепет и волнение, но никак не сомнения, направила его «туда», опустившись и постепенно облекая собой. Из-за интенсивности чувства, которое её накрыло, богиня разволновалась так сильно, что это выбросило её из сновидения, и тревожно очнувшись она тут же выпрямилась, понимая, что всё её тело мокрое от пота. Действие сна всё еще кружилось в её памяти, сердце громко стучало в её груди. Сорвав одеяло она увидела, как поблескивает внутренняя сторона её бедер, и в царящем в её комнате полумраке этот блеск был особенно похотлив. Губы богини задрожали, к глазам подступили слезы. Она схватила подушку и прижав её к лицу взвыла, погибая в чувстве ненависти к себе… Как назло, она увидела Сюань Юэ на следующий же день, и тот, совершенно не имея представления о её настроении очень обрадовался, увидев её, и прожогом бросился к ней, надеясь завязать беседу. — Пошел прочь! — достаточно грубо рявкнула она, покраснев лицом. — Прочь! Сюань Юэ это тоже немало удивило, в конце концов обычно такие слова срывались с её губ не раньше, чем он первым открыл бы рот. — Ты не в настроении? — осторожно улыбнулся он, надеясь, что причиной её гнева является не он. Богиня сжала губы, смотря на Сюань Юэ с такой обидой и гневом, что молодой бог совершенно растерялся. И встревожился. — Уйди, уйди… — голос её стал ниже, он почти шипел. — Оставь меня в покое, исчезни с глаз моих, исчезни! Он заметил в её голосе эту странную обиду, заметил отчаяние, как и непривычную ей несдержанность, такую очевидную, что Бог самоубийц ощутил тяжелое и неприятное волнение. Он… почувствовал, что её терзает какая-то боль, и поняв это сердце его мгновенно стало тяжелым. — Хорошо, — он даже отвел взгляд, чтобы не смотреть на неё и не злить этим сильнее. — Я уйду, тебе не нужно так кричать. Извини. И он правда ушел, а она, чувствуя себя хуже некуда, быстро подалась прочь, проклиная себя и ненавидя еще больше. В чем же он был виноват? Лишь в том, что она любила его и ничего не могла с этим поделать. Горло сдавили невыносимые слезы, и несколько капель действительно сорвалось с уголков её век, так ей было тяжело. Уединившись у воды, сидя на камне, богиня утопала в ненависти к себе и чувстве одиночества, которое когда-то совершенно её не тревожило. А сейчас она чувствовала себя такой слабой, такой беспомощной, а опереться было не на кого. Грустно склонив голову, понимая, что из-за неё теперь даже просто пересечься с Сюань Юэ будет немыслимо тяжело и что бог наверняка затаил на неё обиду и вряд ли больше посмотрит в её сторону, Баошань Саньжэнь совсем поникла, из груди её вырвался сдавленный стон. Тот сон… ярче всего показывал, что из этого плена не вырваться. Она… любит его, она в самом деле его любит. Но он не любит её, а теперь даже посмотреть на неё не захочет, ведь она так жестоко обидела его, а ведь он даже сделать ничего не успел, просто радостно устремился ей навстречу. Он всегда выражал радость, когда дело касалось её. И иногда от этой его радости богине становилось очень больно… Тихий шорох потревожил её слух, и подняв взгляд богиня увидела, как что-то маленькое резко спряталось за передним камнем. Это заинтересовало Баошань Саньжэнь, и она всмотрелась внимательней. В её природе любопытство занимало одну из главенствующих ролей, хотя она сама никогда не даст этого понять. Лишь её сны и безграничное доверие к кому-то могло обнажить её истинную природу, а так проявление подобных нравов было ей не по статусу. С самого детства она чувствовала не столько давление статуса, сколько личное желание соответствовать ему. Сама по себе она была девушкой упрямой и строгой, а имея довольно тяжелый нрав и горячую руку (собственно, как и голову) не могла считаться легким соперником, и уж тем более жертвой для чьей-то потехи. Её взгляд всегда выражал подлинный вес не только её нрава, но и её способностей, богиня не умела шутить, не умела понимать шуток, отворачивалась от веселья, косилась на любые проявления откровенности и распущенности поведения, даже если это просто была черта, а не недостаток. Собственно говоря, Сюань Юэ был её полной противоположностью, но при всем этом, как ни странно, гармонично дополнял её. Да, богиня была замкнутой и во многом нелюдимой, но это не значит, что замкнутой она была и для себя. Баошань Саньжэнь любила интересные и сложные вещи, ей нравилось за чем-то наблюдать, что-то раскрывать, что-то узнавать. Она имела сильную заинтересованность ко многим вещам, но эта заинтересованность была уединенной, и наслаждаться чем-то, даже своими эмоциями в отношении чего-то, она предпочитала сама, не разделяя ни с кем свои чувства и не нуждаясь в этом. По правде говоря, из-за её характера никто не стремился делать это и с ней, с ней даже драться не хотели. Во-первых, потому что она казалась слишком горделивой, а это никому не нравилось, а во-вторых, потому что проигрыш был бы неизбежен. Когда человек проявляет эмоции, реагируя, это действует благотворно, потому что ты понимаешь, что он испытывает, проще говоря считываешь то, что не говорит его рот. А она была замкнутой, не проявляла эмоций, и взгляд её был вечно каким-то надменным. Он казался таким, хотя на деле таким не был. Но такой взгляд слишком сильно давал ощутить свою ничтожность, свои недостатки, практически упрек, словно не зная проблемы она уже видела её и отражала своим взглядом. И её опасались, с ней не хотели завязывать дружбу, интуитивно чувствуя, что слишком она горда, чтобы страдать подобными мелочами жизни. То ли дело Сюань Юэ! Он оскорбление в таком её поведении для себя не находил. Да что там не находил, он и от прямой её речи его не находил! А ведь она высказала ему в лицо не одну хоть и правдивую, но тяжелую вещь, вот только его это никак не оскорбляло, даже немного забавляло. Ну, всегда забавно, когда другой человек пересказывает тебе то, что тебе и так известно, но Сюань Юэ был уникумом, которому нравилось слушать это в чужом исполнении… и особенно в её. Он видел, четко понимал, что перед ним живое существо с явным огоньком внутри, только очень хорошо спрятанным. Для него это было как мышка для кошки, ведь он тоже страдал любопытством, вот только Баошань Саньжэнь утоляла его тихо и неспешно, а Сюань Юэ любил сразу, вот просто сразу падать в эти бурные воды. Он немедленно вступал в словесный, тактильный и в конце концов физический контакт с этим, ему хотелось трогать, примерять на себя, тень к тени, поведение к поведению, слово к слову. Он был как кисточка, до основания ныряющая в краску, чтобы всю её на себя перебить и до конца в ней испачкаться, чтобы прямо без зазора было. И вот когда он вляпался в Баошань Саньжэнь, последней это очень, очень не понравилось. Сюань Юэ нарушал границы, а люди замкнутые этого очень не любили. Но ведь неинтересно, когда всё просто? А Баошань он находил весьма интересной, причем он подступил к связи с ней не с позиции «вычерпывать до дна», а именно наслаждаться её компанией. Он чувствовал, что вовсе не утоляет временный интерес, а жаждет её внимания к себе. Они были противоположностями именно в том, каким образом утоляли свои потребности, которые во многом имели общность. Они оба были любопытны, пытливы, внимательны к мелочам, задумчивы до глубины души, огненные и… откровенные. Даже сны Баошань Саньжэнь открыто указывали на её особый интерес к Сюань Юэ, в то время как сами действия Сюань Юэ тоже указывали на его, очевидно нисколько не ослабевающий интерес к в принципе всей личности этой богини. А вот откровенность выдавали не сны или действия — её сильнее всего выдавал взгляд. Со стороны, если они не знали, что за ними наблюдают, когда они сталкивались, можно было увидеть весьма очевидные чувства в глазах обоих. Их глаза смотрели друг на друга максимально пытливо, жадно, с блестящей, слегка дрожащей влагой. Зрачки увеличивались, словно затягивали в себя, и боги… редко моргали. Потому что их взгляд всегда был задержан и сосредоточен друг на друге, и взгляд глаз было единственным, что оба не могли, а позже даже не пытались скрыть. Этот взгляд как приближающий охотник, как цепкая хватка, как… особый интерес, который не выдаст себя действием и не даст себя озвучить. Но будет продолжать смотреть, снаружи тихо, а внутри срываясь огненными ветрами, опаляющими тайные закрома души… Через какое-то время малыш снова выглянул, но увидев, что она смотрит, снова тревожно спрятался. Богиня чуть сузила взгляд, чувствуя любопытство, но не пошевелилась, ожидая продолжения. Тогда видя, что она не сердится, малыш робко выглянул еще раз и вдруг запрыгнул на камень. Этот малыш был собран из нежно-розовых цветов вишни и пятиконечных, сочно-зеленых листьев, в целом напоминая собой какого-то милого лесного духа. Малыш стал всматриваться в богиню, потом вдруг запрыгал, выражая радость и совершенно милые звуки, похожие на приятное попискивание. Но вдруг на камень выскочил еще один такой малыш, и только первый хотел побежать к ней, как он мигом запрыгнул на него, сбивая с ног. Первый возмущенно запищал и принялся драться, второй снова сбил его с ног. В итоге они затеяли настоящую потасовку, хватая друг друга за шею и тряся как фруктовое дерево, при этом издавая всё такие же милые, но полные ссоры звуки. Баошань Саньжэнь неожиданно для себя ярко улыбнулась на это представление, не зная, что вместе с ней в улыбке растянулись и еще одни губы. В итоге малыши дрались так, что летели листья и цветы, и всякий раз, когда один из них срывался к богине, другой хватал его и драка начиналась заново. Богиня умилялась их смешному противоречию, и вытащив из одежды тончайшую ленточку бросила её малышам. Те возбудились еще больше, став скакать друг другу на голову, чтобы достать её, но, вот так неожиданность, сама богиня не давала, удерживая ленточку над ними. Но вот вдруг поняв, что порознь дела идут плохо, малыши сгруппировались и, создав тандем, всё же умудрились схватить ленточку, снова начав за неё драку. Она была такой потешной, когда они путались в ленточке, в итоге запутавшись до такой степени, что обездвижили себя и жалобно запищали, явно недовольные такой близостью друг с другом. Богиня рассмеялась откровенней и помогла им, распутав концы, на что малыши замерли, но видимо один отмер раньше, потому что воспользовавшись заминкой соперника просто скинул его с камня, и тот с тонким протяжным писком упал в воду. Первый малыш оказался победителем, и словно знаменем размахивая ленточкой стал вести настоящий парад, как хороший солдат, маршируя с нежной полоской ткани. Богиня заливалась от смеха, это и правда было потешно, потому что малыш был невероятно милым и смешным. Она была уверена, что совершенно одна, поэтому не сдерживалась, находя в своих реакциях на эту сцену легкость и тихое забвение, которым на удивление для себя давала полную волю, и почему не понимала. Она почему-то сразу же открылась реакциями этим малышам, они совершенно её не смущали и представляли собой что-то такое, в чем она не находила ни малейшего подозрения, ни малейшей тяжелой мысли. Слыша её смех, малыш возбудился еще больше, он вдруг стал прыгать с ленточкой, вертеть её, в прыжке даже растянув ножки в шпагат и после приглушенного треска упал, откровенно постанывая от боли. На другом конце Да-Ло, достаточно далеко, чтобы даже присутствия не ощутить, по траве быстро-быстро перемещались увенчанные мягкими подушечками лапки, а когда нашли то, что искали, остановились, и вот уже над травой высится молодой мужчина с до ужаса прекрасным лицом. — Господин мой… — смотря на Второго господина сумрака, Владыку Теней, Бога смерти, Бога самоубийц и т.д и т.д. выражение лица Лунъю приобрело оттенка выразительного удивления, — у вас крыша окончательно съехала? А удивляться было чему. Вот он, о Великий, сидит в тени дерева с раскидными ветвями и смотря вперед себя совершает движения пальцами и постоянно меняя выражение лица от глупого к еще более глупому. Глаза его были сплошь одного цвета, что означало, что он управляет чем-то на расстоянии или же следит за кем-то тайно. Лунъю не знал, что Сюань Юэ как раз был в процессе драки цветочных малышей, и когда Саньжэнь улыбалась, он, видя это, тоже улыбался, а когда она смеялась, смехом заливался и он. Эти малыши были его созданиями, и ими он привлек внимание богини, устроив это веселое представление соперничества за её внимание. Когда Сюань Юэ столкнулся с гневом Баошань Саньжэнь, он не испытал ни одной эмоции гнева и обиды, он… ощутил тревогу и боль. Он видел, что с ней что-то не так, что-то ужасное её гложет и травмирует. Это поселило в его душе ужасную тяжесть, настолько сильную, что он едва сдержался от порыва схватить её в медвежьи объятия и крикнуть: «Кто обидел тебя?!» Потому что её боль отозвалась в нем болью еще более свирепой, и истязая себя переживаниями он тем не менее ушел, в то время как она решила, что он до ужаса оскорблен. Но он был лишь огорчен, он чувствовал, как в душе поднимался гнев и злость на причину её отчаяния. Знал бы он, что причина этому её чувства к нему… но он не мог знать, а на себя в любом случае бы не подумал, потому что ничего не успел сделать, кроме того, что… дал ей увидеть себя. В итоге, нервничая и переживая, он решил во что бы то ни стало вырвать из её сердца этот острый кинжал гнева и устроил богине представление, тайно управляя малышами за кулисами своего отсутствия. Видя, что улыбка, которую он вообще не видел на её лице, во всяком случае не от взаимодействия с ним, вдруг украсила прекрасный лик богини, Сюань Юэ и сам улыбнулся, словно отзеркаливая её, чувствуя, как внутри разливается знакомое тягучее тепло, подлинный смысл которого, впрочем, он сам неосознанно скрывал от себя. Он и не знал, что улыбаясь в радости, она прищуривает глаза, и улыбка делала её лицо таким незнакомым для него, но таким красивым, что неудивительно, что малыш тут же схватился руками за сердце и упал, словно теряя сознание. Малыши эти проецировали настроение и поведение самого Сюань Юэ, они прыгали, бесились, корчили рожи, сходили с ума, прыгая по головам. И танцевали. Тот первый малыш, ставший победителем, начал танцевать, и хорошо, что внешне это было потешно, а иначе богиня точно бы что-то заподозрила. Но её так увлекло представление, что она даже тихо хлопала в ладоши, и малыш, поймав ритм её хлопков, начал двигаться в соответствии с ним. Но вот хлопки резко оборвались, и он тоже замер, выпрямившись и оцепенев. Богиня склонила голову и отдала ему настоящие аплодисменты. Малыш тут же стал кланяться, причем настолько театрально, словно у него была публика из всех жителей Небес. Он вдруг осмелел и послал ей воздушный поцелуй, но сразу же вжал голову в плечи, понимая, что неосознанно слишком расслабился. Однако же на его удивление богиня не послала ему ответный, и тем более не сожгла его. Она, слегка наклонившись вперед, изящно надув губки издала ими такой же звук, как при поцелуе, такой себе легкий чмок, игривый и серьезный одновременно. Малыш аж отошел назад, но вдруг резко подбежал еще ближе и, вытянувшись, послал ей еще один поцелуй. Богиня вновь наклонилась, верх её груди стал виден отчетливей, и снова «поцеловала» его, но в этот раз сложила ладони в лодочку и вытянула навстречу ему. Малыш вне себя от радости прыгнул в лодочку и стал радостно подскакивать, всё время тяня ротик для поцелуя, беспрестанно посылая воздушные. А в это же время на другой стороне, не без красноречивого удивления, Лунъю наблюдал, как возбужденно Сюань Юэ вытягивает свои губы в пространство, выглядя при этом как ненормальный дурак. Ну, сильнее обычного. Оказавшись в шелковой лодочке ладоней, малыш совсем потерял тормоза. Он падал и качался в них, терся о пальцы, прыгал на ладонях, крутился, переворачивался. Сюань Юэ и Баошань Саньжэнь никогда не прикасались друг к другу, а потому Сюань Юэ впервые ощутил тепло её кожи и был так счастлив, что совсем потерял контроль над собой. Он вскочил на запястья богини и весь вытянулся в ожидании поцелуя, хотя и понимал, что они просто играют. Но вот чего он никак не ожидал, так это того, что руки богини придут в движение, и оказавшись вблизи её лица малыш, потому что глаза Сюань Юэ были закрыты в этот момент, не увидел, куда и что приблизилось к нему. Глаза Сюань Юэ сразу же распахнулись, когда его собственные губы ощутили нежное мягкое тепло, и бог оцепенел, понимая, что именно дарит ему это тепло. А Баошань Саньжэнь, нежно поцеловав малыша, отодвинула ладони, с улыбкой смотря на него. Она не знала, что её нежное улыбающееся лицо Сюань Юэ видит просто перед собой, ведь именно через малыша он наблюдал за ней. Видя её в такой близи, видя её такой нежной и счастливой, Бог самоубийц лишился дара речи, не смог даже пошевелиться. А она, осторожно опустив его, еще раз улыбнулась ему и растворилась в воздухе, наверняка отправившись домой. Сюань Юэ же, безмолвный, беззвучно упал на траву и долго так пролежал, смотря немигающими глазами в небо. Он был… совершенно опустошен, и чувства, посетившие его, просто не укладывались в голове. Он лишь понимал, что будь она здесь и делай то же самое, он бы не смог пошевелиться. А от мысли, что всё это произошло взаправду и что она никогда об этом не узнает молодой бог пришел в такое возбужденное эмоциональное состояние, что на испуганное удивление Лунъю сорвался с места и бросился бежать, как мальчишка, всего себя отдавая этой радости, захлестнувшей его с головой. Он бежал, чувствуя трепет в груди, бежал, улыбаясь, просто бежал, потому что из души его рвалось чувство, которому он был отдан уже очень давно. Эта радость не осознавалась им до конца, он просто отдался ей, снова упав на траву и залившись счастливым смехом, обнимая себя за плечи и улыбаясь так, как никому и никогда не улыбался до этого… Они оба были молоды и влюблены друг в друга, и для каждого из них это были весьма сложные и возвышенные чувства. Робея друг перед другом они так хорошо это скрывали, что, должно быть, и правда могли провести вечность лишь во взглядах друг на друга. Но так или иначе, а даже такую вечность они не провели бы порознь. Богиня всё больше понимала, насколько Сюань Юэ не такой, как они, и понимание это вызывало в ней не отторжение, а… сострадание. Чем больше думала об участи Богов смерти, тем ярче было осознание той трагедии, которую за собой несли божества нижнего мира. Он… был Богом самоубийц, он был могущественным господином. Тьма была его домом, сумрак был его колыбелью. Но до чего же он любил солнце, тепло, благоухание весны и радость. Этот бог был так необычен, так загадочен, что любовь Баошань Саньжэнь крепла лишь от одних мыслей о его душе, её глубине, её радости и её горе. Она так хотела познать эту душу, так хотела прикоснуться к ней, осязать, и чем больше думала об этом мужчине, тем отчаянней становилась её любовь. Она чувствовала, что всё сильнее всё в ней принадлежит ему, отталкивается от него. Она и правда могла тайно любить его самую вечность, пребывая в одиночестве своей стихии. Такой она была, будучи женщиной, способной любить лишь одного мужчину, храня беззаветную верность этому чувству. В этом была она сама, такой был её нрав и её верность. Впрочем, она никогда не верила, что может приглянуться ему как женщина. Сюань Юэ любил беззаботных и веселых женщин, так как же ему мог понравиться пристальный глубокий взгляд янтарных глаз, столь дерзко и вызывающе смотрящих; как ему могло понравиться лицо всегда серьезное, не улыбающееся, эмоции которого чаще всего выражали лишь пренебрежение и тень затаенного гнева. Никто не понимал, почему со всей страстью сердца своего он мог так сильно полюбить именно такую женщину. Да, пусть и повелевая огнем, что это всецело въелось в её кости, Саньжэнь можно было считать «горячей», но это был очень тяжелый жар, очень опасный, в нем совершенно не было нежности, соблазнительной пылкости, мягкого очарования. Она была очень закрытой женщиной, и очень отталкивающей, честно говоря, всем своим видом выражая абсолютную незаинтересованность в вещах, касающихся как любви, так и легкости чувств. Даже в воздухе ощущалась её постоянная напряженность и недоверие, её тяжелая непоколебимая воля, её сила, способная затмить собой почти любого мужчину. И Сюань Юэ полюбил такую? В это отказывались верить даже его любовницы. Сюань Юэ был легкомысленным в плане любви, хоть и очень искренним, очень притягательным и заботливым; Саньжэнь же была холодной и колючей, нисколько не ласковой, порой даже грубой. Её взгляд всегда выражал пренебрежение, несмотря на то, что лицо её было в большей степени очаровательным и буквально дышащим чарами еще юной красоты. Но Сюань Юэ полюбил именно её, и ведь она его тоже полюбила. Как это вообще можно назвать, какое у этого могло быть объяснение? Ведь именно её он полюбил самой сильной и преданной любовью, он отдал ей свое сердце, и она отдала ему всю себя, всю свою верность и преданность. Сюань Юэ же искренне не понимал за что она могла любить его. Даже когда всё вскрылось, даже когда боги сошлись узами брака, дав клятву, он не мог для себя понять, почему такая, как она, может любить такого, как он. Он не принижал свою красоту или достоинство, он просто недоумевал. Её он считал отсветом золота далекого солнца, прекрасным и недостижимым, недоступным и неприкосновенным. Когда закат снисходил на землю, а солнце погружалось в воду, можно было услышать, как шепчет прибой. Она была для него таким шепотом, стихией, которую он может только обожать, сгинуть в ней, но добиться взаимности… для этого он не считал себя ни достойным, ни избранным. Он не понимал, что любила она в нем его самого, что не просто обожала, а стремилась к нему, желая быть и опорой, и утешением. Она была способна пойти ради него на всё, он был её смыслом, её небесами, её домом. Всё в ней тянулось к нему, всё в ней отталкивалось от него. Она любила и радость его, и грусть, и красоту, и тревогу, и достоинства, и недостатки. Он же души в ней не чаял, был предан ей, верен, и любил только её одну. Для него она тоже стала всем, он погибал в ней и возрождался, он пил её и тонул в ней. Их тела и души сплелись в тот способный стать роковым день и больше уже ничего не могло их разлучить. Он стал её мужчиной, а она стала его женщиной. Больше не нужно было бросаться от одного теплу к другому, больше не нужно было бояться. Лишь собой одной она стала для него тем, что он искал в этой жизни, чем он хотел быть и чем хотел себя окружить, в чем хотел потеряться. Он был Смертью, а она была Жизнью. И слившись они совершили то, что и первые боги мира… Что же касается их «уединенной» жизни, то тут для обоих были свои скрытые удивления. К удивлению Саньжэнь, Сюань Юэ оказался куда более робок и нежен в отдаче, он был мягок и безумно чувственен, когда они занимались любовью, и особенно это выражалось в пике его удовольствия. Сама же Баошань Саньжэнь на удивление Сюань Юэ проявляла непривычную ей (до поры скрываемую) жадность и, можно сказать, была жестче, чем сам Сюань Юэ. Но не требовательней. Всё, что ей было нужно, это присутствие Сюань Юэ, смотреть на него и чувствовать его. Всё, больше богине ничего не было нужно, и именно в этом проявлялась её жадность. — Хочешь… сама взять меня? — как-то спросил он в процессе их ласк. — Садись сверху. С учетом разных причин сама она никогда не проявляла фантазию в таких вопросах, поскольку Сюань Юэ был её единственным мужчиной, и она, как полагается, следовала своим желаниям прежде всего через него. К тому же оседлать его означало самой вести процесс, чего богиня, тем не менее, стеснялась. Она стеснялась и себя, своих движений и своего обнаженного вида, а вот на него смотрела с большим удовольствием и его реакции были для неё предметом обожания. Ей нравилось наблюдать за ним, за переменами в выражении его лица, за тем, как всё больше его лицо расслаблялось, а бедра дрожали. Видеть его таким, в чьем виде сквозила беззащитность и зависимость от неё… это очень раскрепощало её. И чем слабее становился он, тем настойчивей была она. Её движения становились более подавляющими, она абсолютно забывала о себе и всецело сосредотачивалась на нем. Даже взгляд её выражал пыл ястреба, преследующего свою добычу. Он был для неё обожаемым и единственным, она не могла не жаждать «такой» его слабости, учитывая, что причина этой слабости — она сама. А Сюань Юэ был более раскрепощен, он отдавался ей всецело, и хорошо чувствуя это доминирование подстраивался под него, услаждая желания богини. Он прекрасно осознавал, что он её единственный мужчина, единственный! а потому страсть в отношении его драгоценной Мияно была практически благоговейной и безотказной в чем бы то ни было. Бывало в моменты, когда богиня слишком терялась в том, что они делали, когда особенно чувствовала его присутствие в себе, а обычно это интенсивней всего чувствовалось перед финалом, она могла шептать ему: «Хочу чувствовать тебя в себе всецело, хочу, чтобы ты был внутри, хочу выносить тебя и родить… нет, чтобы ты всегда был у трепета моего сердца…» Он ведь не сдерживался с ней, они оба хотели детей и только с ней единственной он «отпускал» себя, наполняя чашу её жизни. Когда она чувствовала, как он изливается в неё, она замирала и превращалась в одно сплошное чувство, крепко обнимая его, дрожа вместе с ним. Однако было то, что не давало Сюань Юэ покоя… — Нам нужно поговорить, — однажды сказал он, садясь напротив неё. Богиня как раз шила, но немедленно отложила свое шитье и повернулась к нему. Для Сюань Юэ это тоже стало откровением, поскольку он был уверен, что такая мелочь, как шитье, была бы слишком скучна для неё. Но ошибался. Баошань Саньжэнь любила изящную деятельность, которая требовала абсолютного сосредоточения на ней, чем и лишала тяжести мыслей, и не один раз в шитье её было что-то от него. Она сама того не осознавая вышивала ликорисы, изумрудную листву, черные волны и… красные цветы слив, страстные в своем желанном цвете, так напоминающие его губы. А когда боги стали мужем и женой она сама вышивала на его одежде узоры, даже саму одежду для него шила. А когда боль и страдания разлучили их, Сюань Юэ лишь в мгновения глубокой скорби доставал эти спрятанные в запечатанном сундуке одежды, ленты, шелка и платки, ложился с ними на кровать и обнимал их. Но не смел носить. Он гладил вышивку своими холодными пальцами, смотрел на неё и содрогался душой. Он мог отправить эти одежды, мог от них избавиться. Но проще было вырвать свое сердце во второй раз… — Вся во внимании, — улыбнулась она, отложив шитье и прикрыв его шелковым отрезом. Она как раз была в процессе довершения своей картины, в которой отразила закатное небо и изумрудные ветра, вплетающиеся в красные линии облаков. Сюань Юэ смотрел на неё и не спешил говорить, и это было странно, ведь обычно для него это не было проблемой, даже когда он говорил с ней о вещах слишком интимного содержания. Баошань Саньжэнь стеснялась себя, стеснялась любых манипуляций с собой, порой достаточно болезненно (морально) их переживая. А вот Сюань Юэ она с удовольствием ласкала, действительно наслаждаясь этим, а вот чтобы открываться самой… это было для неё трудно. Как истинно влюбленная женщина она была придирчива к себе, зацикливаясь на своих возможных недостатках, на своем поведении, особенно интимном. Представать перед ним обнаженной и особенно слушая его пылкие речи в отношении её красоты было для неё делом смущающим и сложным, и она не любила яркий свет, когда они делали это, предпочитая скрываться в полумраке, естественно жалея, что не может как следует видеть его. Сюань Юэ хотелось долго и не спеша ласкать её в самых разных местах, а ей это давалось тяжело, она спешила как можно быстрее «прикрыть» себя его телом, притягивая мужа к себе. Она не была ни чрезмерно утонченной, ни слишком крепкой, но безусловно красивой, изваянной по лучшим меркам. И, само собой, она выделялась среди остальных, более хрупких девиц. У неё была объемная грудь и крепкие, очень красивые ноги, рельефный живот со слабо выраженными формами пресса, но с утонченными, выделенными линиями, прочеркивающими именно её женскую красоту, красоту её притягательной фигуры. Она была той женщиной, которую и со спины не спутаешь с мужчиной, потому что формы её были сладкими и прекрасно очерченными. Но она не видела свою красоту, только свою силу. И её очень стыдили эти откровенные ласки, направленные в её сторону, она просто не могла заставить себя раздвинуть ноги, чтобы голова Сюань Юэ оказалась между ними. Он, собственно, не возражал и не боролся с этим. До поры до времени. — Ты… — начал он, но осекся, отвернулся, однако снова вернул на неё взгляд. — Ты не достигаешь пика. Ни разу с тех пор, как мы… — он хотел сказать «поженились», но вспомнил, что этот сладкий грех был совершен до свадьбы, — стали быть вместе. Баошань Саньжэнь побледнела лицом. Естественно она услышала это как упрек себе, и услышала это так, что неправильная здесь именно она. Мгновенно внутренне сжавшись она напряглась, но присутствия духа не потеряла. — Я… — было сказала она, но совершенно растерялась. — Я люблю тебя и наслаждаюсь нашей близостью. — Речь не о том, — успокоил её Сюань Юэ, — ведь я знаю, что наслаждаешься. Проблема в том, что ты не кончаешь. Это задевает меня. — Не… — она бы скорее умерла, чем даже наедине с ним произнесла бы это слово. — Это… не так. Мне хорошо, очень хорошо. Почему ты говоришь об этом?.. — Потому что я знаю женское тело, — подсев к ней он взял её руку и преданно посмотрел ей в глаза. — Ты думаешь это упрек тебе? Я же мужчина, Мияно. Думаешь мне приятно, когда я понимаю, что пика достиг я один? — Но ведь у меня нет того, что должно… излиться. Услышав её слова Сюань Юэ вдруг расхохотался и обнял её. — Бесценная моя, — нежность его объятий успокаивала её. — Ты ведь совершенно не знаешь, какового это, мне так и не удалось тебя к этому подвести. Ты так зациклена на мне, что совершенно неспособна расслабиться своим телом, и это меня удручает. Я хочу, чтобы ты сходила с ума в моих объятиях так же, как я схожу с ума в твоих. Видишь ли, я знаю, как это должно быть, я… чувствую это тем, что тебе так нравится трогать и с чем тебе любопытно играть. Она тут же вырвалась из его рук и смущенно отвернулась. На это он размяк еще сильнее и приноровился ластиться к ней еще более покорно. — Кончи для меня, — тихо шепнул он ей на ухо, — позволь сделать всё, что умею и что сделаю только для тебя, чтобы тебе стало так хорошо, как ты сама того вообразить не можешь. Ты моя супруга, я твой муж. И я хочу, чтобы ты освободила себя в моих руках. Мне не успокоиться, пока это не произойдет, ведь тогда ты поймешь, в какие небеса возношусь я. Из-за тебя, только из-за тебя. И только с тобой. Сказать по правде, Саньжэнь совершенно об этом не задумывалась. Поскольку Сюань Юэ был её единственным мужчиной, она не знала всех секретов тела и полагала, что тот трепет и напряжение, которое, впрочем, не доходило в её теле до того пика, о котором говорил Сюань Юэ, и есть подлинным положением дел. А вот причина, почему до этого так и не дошло, была в ней самой. Она и правда слишком была зациклена на нем и его чувства были для неё в приоритете. О себе она не думала практически от слова «совсем», хотя он и пытался это исправить. Но ей было сложно из-за своего смущения перед более раскрепощенными вещами, в которые он пытался её увлечь, почему Сюань Юэ и не давил на неё с этим, слишком уважая её и оберегая её желания. Но ведь слишком долго так продолжать не могло. Она его женщина, а он не может её удовлетворить? И всё же переступать через чувства Мияно Сюань Юэ тоже не хотел, почему и не сопротивлялся. И в этом видел свое упущение в этом вопросе. — Давай так, — сказал он, когда она дала свое согласие, — позволь мне делать всё, что я посчитаю нужным, чего я желаю, и не сопротивляйся так, как прежде. Я не дам тебе прикрыться мною, и не позволю одурачить меня твоим роскошным телом, которым ты буквально нападаешь на меня, лишь бы я не усладился так, как того желаю. Мне бесконечно хочется вылизать тебя всю, распробовать. И не останавливаться, пока у тебя не хватит сил на сопротивление. Его речи были смущающими для неё, но она не была бы собой, если бы не умела принимать вызов. В конце концов это тоже было частью их жизни до того, как они признались друг другу в чувствах. Ей нравилось… сражаться с ним, это всегда её возбуждало. Их внешние схватки порой были очень пылкими, а без одежды… они становились бесконечно страстными. Ей пришлось переступить через себя, позволив ему ласкать себя в постыдных местах. Из-за её напряжения ей не удавалось расслабиться, она слишком много думала и сдерживала себя. Сюань Юэ это злило, но злился он не на неё, а на её упрямство. Он ведь понимал, что на самом деле она боится, боится своих же реакций, своих чувств. Он понимал, что именно это её пугает и она инстинктивно уходит от возможности достигнуть пика удовольствия, так как для неё это была пугающая неизвестность, всецело переключаясь на него. Знал бы он, точнее чувствовал бы её чувствами, как сильно эта женщина любит его, всего его, ощущать его плотью к плоти, втягивать в себя влажный жар его естества и дышать запахом его кожи, вкушая её влажную терпкую соль. Однажды утром она проснулась, чувствуя тяжесть его тела. Он был в ней, и стоило ей шевельнуться, как его желание снова вспыхнуло в ней. Она закрыла глаза, позволяя ему наслаждаться ею, хотя Сюань Юэ и был в полудреме, и она тоже не окончательно проснулась, но в этом было что-то оторванное от притяжения земли, что-то между небом и землей, зависшее между ними. Как-будто сон, в котором не спишь, ощущая явь этой удивительной легкостью. Он кончил в неё, а она как обычно глубоко вдохнула в этот момент, её внутренние мышцы особенно запульсировали. «Я обнимала его, пока он в каком-то измождении и тихих стонах дрожал на мне. Это было так бесценно, когда он отдавал мне свою слабость, свою чувственность, принимать их в себя уже было высшей формой наслаждения. О какой эйфории они говорят? Они, казалось, думают лишь о себе, о своем удовольствии, самом ярком, почти безумном. Для меня же эти тихие, полные невозможной глубины и трепета моменты и были тем пределом, за который я цеплялась руками и ногами, кровью и сердцем, чувствами и душой. Чувствовать его, чувствовать его внутри, как ребенка, который будучи живым и только моим движется во мне, наполняет меня собой — что еще вам, женщины, надо? Хотите ярких вспышек, сладкого паралича разума и тела, безумной дрожи чрева? А я хочу его, только его. Хочу чувствовать его всегда, держать под сердцем. Хочу знать, как он слабеет в том удовольствии, что ему приносит близость со мной, хочу ощущать, как в изнеможении он дрожит на мне, когда его покидают силы. Он доверяет мне всю свою слабость, все свои слабые места. И я принимаю всё это, вот моя эйфория. Я любила его еще до того, как он позволил мне быть рядом с ним, и еще больше люблю сейчас, когда мы вместе, когда каждый день я могу смотреть на его светлый лик, когда могу целовать его мягкие алые губы, когда могу смотреть ему в глаза, когда могу чувствовать тепло его дыхания, слышать его голос, его смех, его обращенные ко мне речи. Люблю его за само его существование, люблю его всего, и не важно, с ним я или без него, моя любовь никогда не изживет себя. Уж лучше страдать в разлуке с ним, чем отречься от этой любви. Она мое всё, она и есть вся я…» Очень часто она думала о себе, как о женщине, и о других женщинах, от которых слышала те ужасные подробности их жадных до услады тел. В её глазах они были… ничтожными, жалкими, постыдными. Она не понимала их, потому что её «женщина», та, которая была в ней, ожидала совсем иного, сохраняла себя и скрывала для иного, даже мучила себя любовной тоской и гневом ради иного. Она их не понимала, потому что её «женщина» была не телом — она была сердцем. Именно оно одинаково трепетало как тогда, когда их с Сюань Юэ разделяла недосказанность, так и тогда, когда разделить их было уже нечему и они… сходились, сливались, соединялись. Думая о себе, как о женщине, она руководилась именно сердцем, а не тайнами тела, и это во многом было последствием её личных ощущений жизни. Если сердце было мерилом на известных Весах, то к телу она относилась просто как инструменту воплощения того, к чему призывает сердце. И тем самым проигнорировала скрытые в нем секреты… временно, потому что мужчина, который был с ней, думал о ней куда больше, чем о себе, и он бы не простил ни себе, ни ей, если бы между ними осталось что-то, что они бы не разделили вместе. Он не хотел, чтобы хоть что-то в их отношениях было односторонним. Как нежный ребенок, преданно сжимающий спадающую ткань платья своей матери, страшась, что между ними, словно разлукой, станет даже один шаг. Но, конечно, Сюань Юэ не был ребенком, но до того, как полюбить и овладеть этой женщиной он не знал за собой такого притяжения и такого страстного желания быть уверенным, что они оба в одинаковой степени испытают одно и то же и разделят одну чувственность на двоих, пусть и в соотношении со своими личными физическими мерилами. Их пальцы переплелись. Сюань Юэ уже довольно долго не отрывался от её прелестей, и постепенно богиню начала одолевать знакомая истома, заставившая тело немного расслабиться. Но этого было недостаточно. Исходя от давления её пальцев, для Сюань Юэ было очевидно, что её нутро значительно оживилось, хотя она всё еще сдерживала себя. Она не позволяла себе сжиматься, чтобы не провоцировать жадность, из-за которой могла бы сорваться, и пусть она покорно лежала на спине, но всё же тихо сопротивлялась. И в этот раз подобное её поведение сильно раззадорило мужскую часть Сюань Юэ, он перестал быть покладистым и проявил давление, на которое отозвалось её женское существо, пытаясь подкупить его своей робостью. Но это его лишь раззадоривало, он не верил этой маленькой лгунье и больше не позволял ей убежать… На самом деле когда-то она даже жалела, что не родилась мужчиной, ведь это позволило бы ей завязать с этим богом дружбу и не опасаться более глубокого влечения к нему… так она думала. Понимая, что он не видит в ней «кусок мяса», не ухаживает за ней, а только… дразниться, не проявляет достаточно характерных поползновений, богиня скрытно от себя отчаивалась. Будь она мужчиной, и мысли в её голове были бы иными. Она могла бы… наслаждаться обществом этого мужчины открыто, деля с ним близость друзей. Но она была женщиной, которую он в ней не видел… и именно из-за того, что она была женщиной, она, влюбившись в него, не могла не думать об иных типах отношений… более близких, интимно близких. К чему ей быть женщиной, если он её в ней не видит, а она, пламенея к нему нарастающей жаждой и будучи именно женщиной не могла открыто просить его дать ей его общество. Будь она мужчиной она бы наслаждались им… и даже если бы и тогда влюбилась, всё было бы проще. Ей не нужно было бы об этом беспокоиться, её бы устроило и то, что он просто рядом, а страсть… можно держать при себе или проявлять с другой, как это делал сам Бог самоубийц. Но она была женщиной, влюбленной женщиной, жаждущей женщиной. Она… не могла быть ему другом, она бы попросту выдала себя! Она же всё-таки не «та» женщина, которая уже тогда вызывала в ней огромное чувство затаенного гнева. Да, однажды она видела их. Из всех женщин, к которым она могла его ревновать, была только одна, которую она ненавидела всей душой, и ненависть эта была достаточно многообразной, как, впрочем, и та женщина. Её Сюань Юэ безусловно ценил и во многих чувственных и просто эмоциональных сферах не столько полагался на неё или доверял, а как бы тянулся к ней, как обычно тянется тот, кто признает чужой авторитет, хотя эти боги считали себя равными друг другу. Но у Сюань Юэ были свои чувства. Он весьма сильно предпочитал её общество, находя его далеко не как женское, а как… очень и очень дружеское, весьма глубокая и сильная дружба чертила их близкую связь. К тому же, Баошань не могла этого не признать, та женщина была гораздо, гораздо сильнее неё, и во многом, не только в силе. Это… чувствовалось, лишь заглянув в глаза бога это чувство накатывало на уровне глубокого инстинкта, как бы предупреждающего, наставляющего. Но сильна или нет, а значения это не имело никакого, поскольку если бы вопрос решался только силой, то Баошань сцепила бы зубы, но не отступила. Нет, этот вопрос был в ином: Сюань Юэ морально был очень приближен к ней, он доверял ей то, что прятал от Саньжэнь. Вот почему она её ненавидела. Эта богиня крала у неё возможность быть абсолютно всем для сумрачного бога, и из-за того, что она существовала, Сюань Юэ держал её на уме куда больше, чем её, именно в плане вот такого доверия, что Баошань Саньжэнь… переживала и всегда будет переживать очень трудно. Это был первый раз, когда она увидела «её» рядом с ним. Это было в землях Японии и получилось совершенно случайно. Богиня просто… увидела их, идущих вместе, беззаботно смеющихся, особенно Сюань Юэ. Баошань сразу заметила куда более выразительные эмоции на его лице, более искренние. В Да-Ло он не имел такого выражения лица, был больше шутлив, нежели серьезен. А с ней он был… как бы на равных, словно её общество было для него немалой потребностью. О, это была совсем непростая женщина, даже её внешний вид не оставлял равнодушным: высокая, крепкая, лицо удивительной красоты, а энергия настолько тяжелая, что и не подступить. Тогда она была одета в темно-синее платье, волосы свободно спадали вниз. И поведение её тоже было свободным. Слишком. Она буквально наваливалась на Сюань Юэ, трогала его, говорила близко к его лицу. У Баошань уже тогда сжалась челюсть, и смех этой женщины, долетевший до неё, вызвал в богине прилив жара, который плавил ей руки. Не ведая тогда о ней ничего она до глубины души возненавидела эту женщину, словно сразу чувствуя в ней неравного соперника, серьезного соперника. Она не знала этого, но уйдя уже не увидела, как пытливые глаза бросили взгляд на её удаляющуюся спину, как и не знала, что та женщина сразу почувствовала её присутствие. «А кошечка-то с норовом», — не без удовольствия подумала она, уже тогда словно ощущая, что будет весьма интересно. И ухмыльнулась, чувствуя знакомый привкус кислого во рту, ведь кому как не ей было чувствовать эту всегда забавляющую её тяжесть на ускоренно бьющемся сердце… Оторвавшись от влаги, Сюань Юэ принялся целовать её живот, который заметно задрожал, поднялся к груди, целуя её и лаская ладонями. Своим членом он лишь терся о её внешние складки, но не скользил внутрь, и скоро богиня стала двигаться бедрами ему навстречу, пытаясь заставить его соскользнуть. Но он не поддавался и продолжал дразнить, принявшись целовать её шею, а ладонями ласкать грудь. Он очень долго дразнил её, она текла так, что уже это сводило его с ума, он ведь был мужчиной, тяжело было сдерживаться. Но он сдерживал себя как мог… до тех пор, пока она не позвала его. — А-Ю… — это было личное, бесконечно интимное и ласковое обращение, которое он просто обожал. — А-Ю, пожалуйста… Её лицо источало нежное страдание, её глаза были влажны, а губы поблескивали от их поцелуев. Не разрывая их зрительный контакт Сюань Юэ просунул руки под неё, приподнимая за бедра, и медленно вошел, ненамного, всё так же не отрывая от неё взгляда, никак не заходя полностью. — А-Ю! — изможденно, почти страдальчески прокричала она, откинувшись на подушки, и Сюань Юэ тут же вошел в неё до конца, вырвав из её горла несдержанный глубокий стон. Он старался не сорваться в быстрые толчки, а держал ритм и всё время погружался так глубоко, как мог. Раздразненная, напряженная, даже сказать перенапряжённая из-за своих страхов и волнений она уже интуитивно старалась сбросить это напряжение, однако не учитывая, что чем сильнее расслабляется, тем легче ему протаптывать себе дорогу, тем ярче ощущались его толчки. Силы постепенно покидали её, она всё больше теряла способность зажиматься, всё сильнее её тело вдавливалось в кровать, а бедра подавались навстречу. Пот стекал с их тел, кожа переливалась от этой влажной сетки и горячего дыхания, опалявшего их обоих. В какой-то момент окончательно потерявшись она уже не смогла вынырнуть из этого состояния, её веки опустились, она больше на него не смотрела. А вот он с жадностью поглощал выражение её лица, интуитивно ускоряясь и наращивая темп. Он хотел наклониться и поцеловать её, но вдруг отказался от этого желания и не сводил с неё взгляда, ожидая, ожидая… Он чувствовал этот знакомый трепет своим собственным естеством, он даже не осознавал, что частично кончил, всецело сосредоточившись на ней одной. Дыхание из груди богини вырывалось всё более хрипло, она начала извиваться, а глаза её закатываться. Она выгнула шею, откинув голову, её губы раскрылись, высунув язык. Сюань Юэ наклонился, жадно облизал её шею, поведя дорожку вверх и вдруг распрямился, утянув её бедра на себя так, что его член без какого-либо зазора был в ней так глубоко, как это только было возможно. И вот её спина выгнулась, она схватила рукой подушки и отчаянно, с каким-то ревом давяще закричала, оцепенев телом. Сюань Юэ, одной рукой обхватив её ногу и прижавшись лицом к бедру, пальцами другой руки принялся ласкать её спереди, и богиня буквально взорвалась, сжав его до сладчайшего головокружения. Он сдавленно выдохнул, склонившись над её животом, и еще какое-то время двигался, пока силы вконец не покинули его. Он почувствовал, как тугой комок нервов наконец-то расплелся, а мышцы внутри пошли ходуном, если такое выражение уместно. Упав на неё и приникнув к её шее, он стал вылизывать её, покрывая поцелуями, а она, пребывая в чувствах, которые полностью её опустошили не могла ничего сказать, не могла даже посмотреть. Когда женщина чувствует себя женщиной, ощущая чувственные дары именно своего пола? Только тогда, когда влюблена в другого человека или в ребенка, которого родила. И, конечно же, если это другой человек, мир вокруг остается прежним, а вот внутри себя… наступают перемены, которые раскрашивают этот мир, облагораживают, придают подлинного смысла жизни. Потому что любить — это не выбор, это всегда потребность. Сердце жаждет любви, потому что любовь создала этот горящий пылающий рубин. Вложив в него себя она через него проявляет себя в этом мире, всегда, бесконечно, пока существует жизнь. Для Баошань Саньжэнь любовь к Сюань Юэ была причиной, почему и без того пламенный рубин её сердца начал так ярко и роскошно сверкать. Она утопила в этом чувстве весь свой прежний холод, и горела, горела, горела, вместе с ним, только с ним, для него и ради него. Потому что иного смысла для всего этого не было. — Ты так красив, — бывало в любовном бреду шептала она. Сама по себе она была бесконечно замкнутым человеком, но лишь наедине с Сюань Юэ обнажала то хрупкое нутро, которое прежде защищала стальными щитами. — Бесконечно красив. Я не знаю, за что ты любишь меня, но хочу, чтобы ты знал: несмотря ни на что, даже если твоя любовь когда-нибудь рассеется, я всё равно… буду продолжать любить тебя. Даже если ты меня отвергнешь, возненавидишь, уйдешь. Любить тебя, любить тебя… это всё, чего я хочу в этой жизни, это всё, ради чего я хочу жить. Говоря о его красоте, она имела в виду всё, чем он является, не только лицо. Ведь от её взгляда не укрылась ни та редкая грусть в его глазах, ни печальный взгляд. Она знала, что глубоко внутри он очень страдает, но не желает её в это погружать из большой любви к ней. Это её ранило… потому что она желала разделить его страдание. Она ушла вместе с ним, она разделила его темную власть. И он понимал, что она отдала ему всё. Как счастлив он был, насколько сильно он любил её… и он стал танцевать только для неё, вкладывая в танцы сердце и душу, и в каждом движении чувствовался зов к ней. Однако порой из-за того, что они, влюбленные, слишком любят друг друга, случаются трагедии, разбивающие эти союзы. Ни один из них не хотел страданий для другого, и в итоге каждый принес в жертву силу своей любви. Она приняла тьму, а он отказался от любимой женщины. Их обоих это сделало очень несчастными, итоговый исход разбил им сердца. Сюань Юэ любил Баошань Саньжэнь бесконечно и верно, их общие годы, в том числе и в браке, были самым счастливым временем в его жизни. А собственноручно оттолкнув её он задушил в себе саму способность любить и стал глубоко несчастен. Она же… она была женщиной, её природе ожидание, даже бессмысленное и безнадежное, было ближе. И она стала жить в ожидании момента их встречи, в ожидании её мужчины, её единственного возлюбленного мужчины. И это было больно, но ей было всё равно. В тот день, когда после стольких лет разлуки она увидела его на своей горе, когда он явился ей, богиня была готова лишиться чувств, но не смела позволить себе эту слабость. Единственное, чего она желала — это он, и всегда, всегда она будет ждать его. Потому что такой была её любовь. Потому что такой была любовь их обоих. Сюань Юэ не раз думал о том, чтобы сдаться, но именно любовь к ней удерживала его. Он знал, чем был чреват их союз, и хотя понимал, что разрыв их обоих делает несчастными, больше не смел вторгаться в Жизнь, которую убивал своей Смертью. Их история — это история любви противоположностей, которые страстно приглянулись друг другу, и однажды слившись в единое чувствовали неразделимое одиночество, существуя порознь. Эти чувства… невозможно было разделить с кем-то еще, тропы сошлись, а реки слились. Такой мир не знает деления. Такой мир дает познать истинное одиночество… когда он утрачен. Забытые мгновения… да, когда мир утрачен. И она плачет, укрывая свои плечи белой скорбью, пряча изможденное лицо за вуалью. Плачет, когда по реке плывут свечи и цветы, а шум и влага дождя обездвиживают. И она стоит, стоит под стеной дождя, молчаливая, неподвижная, одинокая. Не может и шагу ступить, только дышит. Снова. Снова и снова, словно упиваясь слезами небес. Иногда её сопровождают те, кто когда-то её не любил, призраки, демоны, младшие боги смерти. Они идут вместе с ней, не ища утешения, а просто идут, потому что знают, кто она, знают, что она его… вечная, его «навсегда». Стена дождя просто оглушает, белые одежды кажутся блуждающими призраками, а молчаливый, почти невидящий взгляд пугает. Всё же смерть не самая печальная участь. Печальней всего жизнь, в которой ей самой нет места. А с разбитым сердцем более ничего не желаешь, кроме как покоя. Но она не могла умереть. Она была жива, а значит, жив был и он. Это то, во что она верила, и не потому, что это она или что причина в ней, а потому, что смерть её отвергла. Из всех мест, где бы он не ждал её, именно это, о, как велика ирония, было бы тем, где он бы не смог от неё спрятаться. В духовном пути она всегда сможет последовать за ним, всегда найдет его. Если он снова станет богом, она вновь родится богиней. Если станет человеком, красная нить приведет её к нему. Такую связь… невозможно разорвать даже по желанию, она скорее предпочтет переродиться, нежели дать уничтожить себя. И чего бы он ни хотел, а сердцу не прикажешь. Он может быть холодным, злым, жестоким… но его сердце не сможет не дрогнуть при виде её. Возможно, он весьма умело, как делал это когда-то, обманет себя, одурачит, запутает. Но оно уже давно свершилось: он любит её и некуда ему от этого деться. Пусть терзает, пусть мучает, пусть даже их обоих, себя и её. Но чувство это он из себя не вытравит. Его сердце замрет, в груди что-то взвоет, а глаза затмит гневом, если он почувствует её боль. Особенно если сам её принесет, ведь убивая её он убивает и себя, и знает об этом. Но добить её никогда не сможет, не примет как данность то, что вместе с ней умрет и его чувство к ней. Нет: вместе с ней умрет только он сам, через неё он убьет себя и на этом всё закончится. И он об этом знал, вот почему… «промахнулся», когда его рука ворвалась в её грудь. Боль… но не смерть. Он не сможет. Как призрак блуждал бы он по миру, а она неизменно следовала бы за ним. Он пугал бы её, терзал, устрашал, угрожал. А убить всё равно не сможет. Не будет помнить ни кто она, ни кто он сам, а сделать что-то этой женщине всё равно не сможет. И это будет пугать его, терять, смущать. А она будет идти за ним, смотреть ему в спину, держаться его тени. Жестоко… однако даже будучи разбитыми сердца их тлеют рядом с осколками другого, трепещут, обоюдно отдавая жар, чтобы согреть другого. Потому что такова эта любовь. Даже в этой могиле разрушенной жизни, даже в растерзанной груди, среди осколков разбитого сердца она будет жить, направлять, сражаться. Она будет идти за ним. Он же никогда не сможет вырвать её из себя. И он будет любить её, даже если сгинет. А если умрет она… то этого не перенесет ни он, ни мир, который он сделает их общей могилой. И расстелется земля, как дно могилы, и падут небеса, словно крышка саркофага. Из земли, питаясь соками загубленной жизни прорвутся прекрасные цветы, и кто-то, может быть какой-то одинокий странник увидит их и на сердце его станет тяжело и хорошо от этой тяжести. Он сорвет эти дивные цветы, вплетет их в волосы своей любимой и произнесет клятву, надев на её палец изумрудное кольцо…