Так, как и должно быть

      Все происходит ровно так, как и всегда. Ровно так, как Эймонд привык.              Он входит в полутьму комнаты, миновав тут и там разнузданно сплетенные тела, и дает плащу соскользнуть с плеч. С его появлением здесь все само собою приходит в движение. Пара мгновений, и шаги слышатся снаружи, а сразу после — за его спиной со знакомым скрипом распахивается дверь.              Здесь все бывает переменчиво. В большую часть дней ему хочется вести, намного реже — быть ведомым. Сегодняшний день не исключение, и Эймонд сам разворачивается к вошедшему юноше, указывая тому, как все пройдет сегодня.              Эймонд тянет его к себе за ворот одежды, губы ловя первым поцелуем на пробу, и тот поддается легко, будто мягкое масло. Одежды на нем больше, чем обычно, но это не страшно. Эймонду не нравится, когда ее совсем нет с самого начала, и после первого раза он распорядился впредь этого не повторять. Так слишком пошло, неправильно. Он никуда не торопится, а распутывание многочисленных застежек и шнуровок приносит мимолетное успокоение душе, увлекает все внимание.              Они целуются крепче, и Эймонд пальцы вплетает в темные кудри. Короткая борода не умаслена сегодня, как обычно, и царапает лицо там, где касается его, а кудри кажутся длиннее, но поцелуй занимается ярче, как огонек, и мысли эти вспыхивают и сгорают в нем. Лицо перед ним скрыто вуалью полутьмы — свечей Эймонд велит зажигать меньше — и порой у него и правда выходит обмануться…              — Дядя… — шепчет жарким воздухом ему по губам, и Эймонд его губу кусает в ответ.              Это он сам ему позволил, но каждый раз оно бьет ударом хлыста по ребрам. Эймонд это заслужил — оттого и не запрещает.              Эймонд ведет его к постели и заставляет сесть, сам взбираясь на колени. Это для него жест власти — то, как он повелевает величайшим драконом, сидя в ее седле… и то, как единожды он упустил свою власть из рук.              Эймонд языком зализывается в подставленный рот, будто весь воздух хочет украсть из чужих легких, и парень, настоящего имени которого он никогда не спросит, охает напору и бедра его крепче сжимает в своих руках, а после одной ладонью ныряет промеж разведенных ног.              Шаги раздаются рядом в коридоре — раздражает, но ничего необычного. Скрип же распахнутой вновь двери вырывает Эймонда из транса.              — Мой п… — вошедший пятится назад, и испуг на его лице вырывают из тьмы свечи у входа.              Эймонд смотрит туда: темные кудри и мягкая борода, широкие плечи под легкими одеждами… Тяжелое дыхание на его шее оборачивается смехом:              — Ты его ждал?              Что-то в Эймонде рвется, как тогда. Что-то в нем сжимается от забытого уж было чувства страха и чего-то еще, чему он не знает имени.              — Уходи, — вместо него велит парню тот, кто Эймонда крепче жмет к себе, так и приласкивая снизу. — Ты ему здесь больше не нужен.              Дверь скрипит — тем звуком, с каким сам Эймонд оставляет эту комнату всякий раз — и взгляд свой он скрещивает с темным взглядом перед собой, не разнимая тел прочь…              — Ты тосковал по мне? — Люк смеется, не глазами. — Я всякого приема ждал, но не такого…              Эймонд дергается и тут же коленом упирается в рукоять меча, что не заметил прежде по собственному допущению в порыве глупой страсти.              Все так, как и должно быть, он понимает.              Тот спектакль, что он разыгрывал в этих стенах не раз и не два... Крепкие колени под головой, поцелуй в макушку и ласка прошептанного на ухо «Я тебя прощаю» в ответ на извинения. Все это — ложь за звонкую монету. Повторенная многократно, но оттого так и не обратившаяся в правду.              Правда явилась за ним бессердечным жнецом с лицом того, кого Эймонд лишил жизни. Или так ему думалось.              — Как вы это с ним делаете? — любопытствует Люк с хищной хрипотцой. — Он тебя? Или ты его?              Эймонд зло дергается прочь, выворачиваясь из рук, но по силе с мужчиной перед собой ему не тягаться.              Эймонд может дотянуться до кинжала на его поясе — бедром он ощущает рукоять поменьше — и вспороть горло, кровью замарав рубашку и собственные руки. Эймонд может его убить, и Люк это знает. Только больше его не боится.              Губы Люка капризно и нагло кривятся, когда он бросает:              — Покажи мне.              У Эймонда кровь отхлынывает прочь от лица. Он должен быть безумен, а это — лишь его видение. Он столько раз сознавал свою вину в этих стенах, что она обрела плоть, лишь бы продолжить его мучения. Он, быть может, умер, а это — его пытка?..              — Покажи мне, — повторяет Люцерис жестче, и в его темных глазах Эймонд даже во мраке комнаты видит отблески молний из той ночи, — что ты делаешь с ним, думая обо мне?              То, что у них могло бы быть, сложись все иначе. Слова комом встают в горле. Если бы Люк хоть единым словом признал свою вину. Если бы Эймонд по юности не был так постоянно и отчаянно зол до слепоты…              Он в ярости впивается в губы, что никогда не раскрывались для извинений перед ним, несказанные слова собственной грубостью собирая с языка. Что он делает, срывая застежки чужих одежд? Какую нужду восполняет? А может, просто того хо…              Люк спихивает его на постель, силой подминая под себя, и шов его камзола трется о нагое уже бедро изнутри. Ничего успокаивающего в этом нет — они срывают одежду друг с друга без всякой осторожности. Эймонд не то целует, не то грызет шею перед собой, когда бедра прилегают к бедрам, а твердость отирается о твердость.              Они делают это вовсе не так, как делает он здесь обычно. Он не показывает правды Люку — он сам узнает, чего же хотелось телу, когда по ту сторону не подделка.              Они кусают друг друга куда дотянутся, они тянут друг друга за волосы и несомненно выдирают изрядное их количество, они целуются так, как Эймонд никогда не целовался прежде, они не могут успокоиться, даже замарав уже друг другу животы и бедра…              Безжалостно холодное лезвие рассудка пронзает Эймонда не сразу — как еще объяснить, что себя он находит вдруг в кольце чужих рук, ластящимся к играющим с его волосами пальцам?              Он скатывается с постели, из ножен вырывая собственный еще до прихода Люцериса отставленный в сторону меч, и вымеренным движением утыкает его в самую шею.              — Что ты делаешь? — спрашивает Люк холодно.              — Бери свой меч! — велит Эймонд хрипло, не давая дрожи шанса пробраться в голос. — Живо!              Он сдвигает острие прочь от чужого кадыка, прочь от — щеки ему гнилостно жжет стыдом — красных пятен и отпечатков зубов в загорелой коже, дозволяя Люцерису подняться, но тот только падает обратно в подушки и улыбается с прежним нахальством, едва не смеясь над ним.              Собственная нагота почти было забылась, но Эймонд резкостью ощущает ее теперь. Сталь в руке не бережет его от пореза насмешки в этих глазах.              — Убей меня, — подает голос Люк, не отнимая взгляда от его лица в полутьме. — Убей меня снова, давай.              Он тянется вперед, беззащитным горлом встречаясь с острием клинка, и багряная струйка сбегает вниз, марая ему кожу. Эймонд отшатывается прочь. Эймонд себя за это презирает.              — Почему нет? — Люк садится на постели, придвигаясь ближе, пока Эймонд невольно отступает от него. — Ты разве не этого хотел?              Он не хотел. Он бы все содеянное исправил, если бы только мог… То чувство, какое он испытал заодно с ужасом в первый миг осознания, кто же перед ним — это облегчение. Он понимает лишь теперь с запозданием.              — Бери меч, — повторяет Эймонд вопреки всему, свой меч опуская.              Десятки ли или сотни раз он в этой самой комнате каялся тьме с лицом Люцериса в своем преступлении? Уходил с прощением и возвращался вновь с воскрешенной виной? Так повелось, и это было в его власти. А что же живой Люк, настоящий, свою обиду колючкой сквозь года пронесший в сердце? Эймонд в возможность своего прощения, коль это не привычный уже ему спектакль под полной его властью, не верит.              Люк улыбается ему издевкой. Широко… но не смеется. И в глазах его все так же ни живой искринки.              — Нет, — качает он головой наконец. — Убей меня так, если уж хочешь. Беззащитным.                     Эймонд одевается, в горле ощущая тошноту омерзения, а на себе — неподвижный взгляд, и бежит прочь, приметные волосы не сразу вспоминая прикрыть капюшоном.              Выходя на улицу Эймонд знает — он вновь вернется, как возвращался сюда прежде, но будет искать иного.              Люцерис это знает тоже.