Case №0//Дело №0

Проигравший в войне со злом,

Победивший с войне с собой

Я заряжаю в ружьё патрон -

Но кого это хоть раз спасло?

— Гадалка, Вишневский.

      Перекатывая зубочистку во рту, Шехай смотрел на доску с зацепками и вздохнул. Тупик.       Очередной.       Конечно, помощь со стороны подпольного агенства помогла - они выслеживают подозрительного типа, который таскается по площадкам и смотрит на детей. Но что-то не то, все равно не то - ну не может этот человек просто похитить школьника и исчезнуть в утренней толпе людей.       Смешно.       Но с недавнего времени перестало таковым быть. К сожалению, даже имея причуду, усиливающую интеллект, трудно находить разгадку в таких делах, где из известного - только жертва. Много жертв, тел которых не нашли - это значит, что они либо живы, либо полицейские хуево ищут. И то и другое - варианты так себе, потому что в первом случае дети подвергаются моральному и скорее всего физическому насилию, а вот втором..ну, во втором, впрочем, и так понятно.       Шехай не понимает только одного - куда можно было увезти столько детей, и никто бы не заметил? У них на руках дела двенадцати пропавших школьников, одно нападение с целью похищения (скорее всего) и туча злых, отчаявшихся родителей, которые пишут и звонят в участок каждый день.       Юаню, на самом деле, не лучше. Вероятность найти человека в первый день пропажи около девяносто пяти процентов, во второй пятьдесят процентов, на третий день - тридцать. Время ресурс критический, количество новых записей камер наружных наблюдений увеличивается с каждым часом, стирая старую информацию. Статистика не врёт, ему больно даже думать о том, что дети станут только цифрами в отчетах, потому что может быть уже поздно.       Потому что в причудном обществе две недели безрезультатных поисков - слишком много. За это время они могли оказаться на другой стороне планеты, по кускам. Шехай задушенно выдыхает и сползает вниз по стулу, закрывая лицо ладонью.       С того момента, как Изуку слышит плач откуда-то, прошло сто семьдесят две тысячи девятьсот двенадцать секунд. Когда ты сидишь в комнате метр на два на три, а по соседству у тебя только труп на расстоянии вытянутой руки, думать особо не о чем. Поэтому он считал. Он не знает, как он смог продержаться двое суток без сна. Может, ему вкололи какие-то стимуляторы, когда он в прошлый раз был без сознания? Мидория не знает. Он сидит в углу и смотрит в пол - он каменный, слишком плотный, а у него нет ничего, чем бы он мог этот камень разбить и выкопать подкоп. Теория с вентиляцией не выходила из его головы, но Сора за стенкой не отвечал. Потом Изуку принялся проверять своё тело на наличие чего-то, чего там быть не должно - и, как он и думал, нашёл. На лодыжке, на внутренней стороне красовалась метка. Он бы с радостью сказал, что это, но даже будучи огромным гиком, он не знал, что это - птица со стрелой. Он бы сделал ставку на то, что это какая-нибудь банда, если бы у него было что-то кроме грязной и рваной одежды и собственного тела, что можно было бы поставить.       За всеми стенками было слишком тихо. Обычно громкая Хана молчала, а может её и вовсе там не было. Мидория не знает - и если это была какая-то извращённая пытка, или, может, эксперимент, то у зачинщиков сего действа явно всё получилось - он готов был отдать всё что угодно, чтобы уже выбраться из этого места. Здесь уже всё пропахло кровью и сладким гниением, а мальчик уверен не был, гниёт он или тот мужчина в углу. Он даже пытался с ним разговаривать, но, очевидно, труп разговаривать не умел.       Мидория совсем потерялся. Он не знает, сколько времени прошло, сколько дней, а может просто часов - света не было, только темнота и мелкие белые лучи, которые откуда-то шли, но он не знает, откуда. Они не затухали никогда, и он не может сказать, лампа это или прожектор. Впрочем, кроме метки он нашёл ещё пару следов - на локтях. Вокруг них расползались жёлтые и фиолетовые синяки, космосом гематомы покрывали внутренние стороны бёдер и запястья, а он совсем не знает, откуда всё это взялось.       Но знать, что кто-то его мог трогать, пока он был без сознания, ему не очень нравилось. Но с другой стороны понятно, почему его так мутит и торкает - вкалывали ему явно не витаминчики.       Незнание и непонимание убивали. Хотелось биться головой о стены, но здравый смысл не позволял ему таким заниматься - он скорее всего даст этим похитителю знать, что всё получилось. Что получилось - он не знает, но уже рад, что не покажет, что это что-то получилось. Вместе с грязно-зелеными волосами путались и его мысли. Вместе с ними путались и его пальцы, когда он держал в руках нечто, напоминающее просто тёмный прямоугольник. Он не знает, что это, но это что-то - достаточно крепкое, чтобы не сломаться, когда он долбит каменную стену. Он бьёт ту, из-за которой дует. Совсем немного, почти незаметно, но он пролежал около неё неподвижно достаточно времени, чтобы почувствовать это.       Камень, впрочем, не спешил ломаться. Мелко крошился, да, но не ломался. Честно, он уже готов был эту стену руками корябать, если бы не содрал пальцы секунд эдак двадцать пять тысяч назад. Теперь в комнате удушливо пахло не только кровью того трупа, но и его собственной. Он въелся в нос - а может, так сильно пахнет из-за того, что из носа у него кровь тоже текла.       Изуку не знает.       Он уже ничего не знает - он не уверен, что его вообще зовут Изуку, но когда над головой раздаётся голос, он ощутимо вздрагивает и роняет прямоугольник на пол.       – Время вышло. Итак, ответ на загадку?       Загадку? Какую? О. О. Мидория сглатывает и садится на пол, скатывается по стене в низ и смотрит в потолок, надеясь разглядеть там гарнитуру, из которой доносится звук. Ожидаемо, кроме маленькой камеры, там ничего не было.       – Ну-ну, я в вас разочарован. - вас? значит кто-то за стенками всё же есть. Но почему они не отвечали? Изуку, крича, доходил до невообразимых для его горла децибел, пытался докричаться хотя бы до кого-нибудь. - Не бойтесь, с вами ничего не случится..это было небольшое развлечение для меня.       Изуку мог поклясться, что этому человеку весело. Если его вообще можно назвать таковым - монстры, которые похищают детей и устраивают им пытки где-то на уровне капель, звания человека не достойны. Но ему весело. Мидория смеётся и кашляет - глотку резануло так, как будто там шилом почесали. Ему тоже весело. Или нет - когда человеку весело, у него же не должно быть слез, да?       Он не знает - слезы всегда были неотъемлемой частью его жизни. Он плакал всегда, а смотря в зеркало, видел только шрамы у внешних уголков зелёных глаз. Он не хотел бы их там видеть. И себя бы он не видел - но если бы он разбил зеркало, мама бы переживала. Переживала бы ведь, да? Изуку вдохнул и закашлялся, закрывая нос. Сощурив глаза, он посмотрел по сторонам и стёр слезы с глаз - они почему-то заболели, а носоглотку обожгло - как будто цианида вдохнул в газовой камере. Или измельчённого стекла.       Но ему, впрочем, было уже всё равно.       Но он мог поклясться, что стена отъехала вбок. А может, это, конечно, предсмертные приходы? Типа оправдавшейся надежды или что-то вроде, чтобы упокоиться наконец с чистой душой? Изуку не знает, что будет потом, когда заваливается на бок, бьётся головой об пол. Когда видит перед собой лицо - бледное, впашее, осунувшееся. Он бы посмеялся - прям как с его кошмаров, но увидев чёрные глазницы, ему стало не смешно, но экзистенциальный ужас смешался с резкой усталостью и он закрыл глаза. Опрометчиво и глупо, но чтож, кто из нас не без греха?       Он проснулся. Так, что ж, это уже было хорошо, хотя он не уверен - было бы лучше, если бы он был уже мёртв. Полумрак комнаты, в которой он очнулся, скрыл лихорадочный блеск его глаз. Это была не та пустая, маленькая комната, но пахло здесь также - затхлостью, кровью и его страхом. Изуку выдыхает и поднимает руки к лицу.       О.       Что ж, теперь он знает, откуда пахнет кровью. От его руки.       А потом он закричал. Нож из руки выпал с лязгом, приземлился на пол и отлетел в сторону. В другую сторону со стола упал он, отползая и упираясь спиной в стекло. Он не оборачивался. Он чувствовал, как на него смотрят, но не оборачивался, свернувшись в клубок, он схватился за волосы и шмыгнул - а потом ещё раз и ещё, пока из глаз капало кусочками изумрудное, бездонное море.       Он ударился затылком о стекло за спиной и сполз ниже, чувствуя засохшую кровь на лице, как она стягивает кожу, щеки и губы. На языке - сладко-медный вкус, как если бы он прикусил язык, но тот цел - он почему-то знал, что это не его кровь. И увидев синие волосы где-то рядом, он почему-то знал, чья именно это кровь.       – Изуку.       Он слышит голос. Он знает его - это тот голос из его странных снов, которые казались совсем не снами, которые он, начав путать с реальностью, ждал. Потому что там было не больно, не жарко, на языке не было мерзкого вкуса своего поступка. Потому что зная, что он сделал стало только хуже от нахождения в камере - это его наказание, он знал-знал-знал, но как мог он забыть?       – Изуку.       Голос совсем рядом, и Изуку не может не обернуться. Он испуганно смотрел на человека за стеклом, и повернувшись, он ладонями прильнул к нему, там, где он стоял. Янтарные глаза в темноте отсветов блестели жёлтым и красным, в них были все эмоции, которые враз сменились красной кровью, жидкой смертью. У человека за стеклом голос как у самого страшного существа, как у самого близкого человека, как у жизни и смерти, как у того, кто вершит судьбы.       Но человек просто качает головой и уходит.       Изуку плачет. Как плакал лежащий в углу синеволосый мальчик; Изуку кричит, как кричала девочка, лежащая около железной двери. Как от горя кричит мать убийцы, как плачет она. Как плачут и поют киты, он кричит, почти воет, но его не слышат - не слушают и не хотят. И он знает, что это наказание, хватается пальцами за небольшие отверстия в стекле, и стирает на них кожу в кровь, она каплями течёт вниз, и внутри и снаружи.       Человек не слышит, а Изуку не знает, можно ли его вовсе считать таковым.       Щеки высохли. Он остался наедине с бессмысленной жестокостью, пустой камерой и своими сожалениями. Он обнимает тело, зарывается в его волосы пальцами, прижимает к своей груди и беззвучно шепчет молитвы - незнамо кому - богу или человеку. Пустые синие глаза не смотрят на него, куда-то мимо, в потолок и в пустоту. Лежащая рядом девочка почти живая, если бы не её раскромсанная шея.       Изуку жалко. Он тихо воет и качается вперёд-назад, лелеет своё горе и жалеет остатки своей человечности.       Девочка рядом молчит. Мальчик у него на руках молчит, но Изуку хотел бы, чтобы молчал именно он, а не слушал бы молчание от других. Ангелы не плачут над потерянными жизнями, может, потому что им всё равно, может, потому что они давно покинули их богом забытую, бренную землю. Вслед за своим отцом, видимо, потому что вот, смотри, твои любимые творения воюют, убивают друг друга, делят на хороших и плохих; но господь гневаться не может, это грех, поэтому он забывает. Про людей, забывает про прощение и остаётся лишь прощание.       Апокалиптические знамения горят в небесах, карта вылетает из колоды и стремится к небесам - забытые судьбоносные рисунки на старом картоне. Изуку думает, что не верит в гадания. Он сидит за столом, перед ним - молодая женщина, рыжая или блондинка, он в Киото, в Осаке, в Йокогаме - всё одинаково. Её кольца блестят в свете солнца, которое пробивается сквозь жалюзи.       – Я не верю в гадания.       – Не имеет значения. - говорит Мияно, говорит Саки.       Изуку думает про Каччана. Из колоды выпал Дьявол; женщина смотрит на карту, смотрит на Изуку и откладывает колоду в сторону. Это старший аркан, - говорит она, а потом спрашивает, про кого он подумал. Он не отвечает, но, кажется, для него самого всё предельно ясно. Кацуки подходит. Но она всё равно объясняет, что Дьявол это олицетворение соблазна, символ неумеренности, слабой воли. Тёмная сторона всех арканов, злой рок, неудача. Изуку думает.       О том, что вчера был в подвале, в сырости, обнимая труп своего бывшего одноклассника; задаётся вопросом, что произошло. Думает, про ту гадалку-шарлатанку, про её дешёвое таро, усталый вид и запах виски в её доме. Думает про маму, когда смотрит в зеркало, когда видит в отражении убийцу, Иуду, в осколках - осколки своей собственной души. Когда он уходит из туалета торгового центра, накидывая на отросшие волосы капюшон, он чувствует себя так, будто все знают, что он сделал, но почему-то прикидываются, что все нормально.       Он видит листовку со своим лицом, вспоминает отражение в зеркале и думает, что, мол, понятно что его не нашли. Ничего общего с этим мальчиком на фото он не имеет, хоть и знает его наизусть. Мальчик с фото его не знает, но улыбается ему щербатой улыбкой, застенчивой, смотрит в камеру. Это похоже на поминки.       Они встречаются с Бакуго, когда на улице не стало людей, ходящих в шортах и в майках, когда все укутались в плащи; проходящий мимо мужчина поднял воротник джинсовой куртки, закрывая лицо от бьющего в него ветра с дождём. Он не обращает внимания на проходящего мимо мальчика, думает, наверное, что какая-то сомнительная личность не достойна его внимания. Вывеска магазина блестит неоном на фоне туч, и в этом вся современная Япония - все похеру, всем светло, даже если на улице хаос из бегающих людей, ветра и дождя. Потом Изуку понимает, что это не тучи, а уходящий в небо плотный, тёмный дым. Хлопья пепла летят по улицам, а люди несутся подальше оттуда и во всём этом оплот спокойствия и безопасности - магазин с горящей неоном вывеской.       Там стоит компания из его погодок, в чёрной форме. Они взбудораженно переговариваются; Изуку берёт из холодильника пачку шоколадного молока, с полки рядом - пару булочек с джемом и идёт на кассу. Старается делать вид, что всё хорошо, будто это не его лицо на фото на листовке о пропаже; делает вид, что за его спиной разговаривает не Кацуки Бакуго.       – Эй.       Изуку кладёт на лоток мелочь, пару смятых купюр, игнорирует и хочет убраться отсюда.       – Эй, ты.       Он дёргается, когда его хватают за плечо, смотрит в алые глаза напротив, наполненные узнаванием и неверием. Его светлые волосы мокрые, отросшие и падают на лицо, Мидория думает, что сейчас расплачется.       – Изуку?