Где море сливается с небом

So here I lay dreaming, looking at the brilliant sun

Raining its guiding light upon everyone

Elliott Smith — Everybody Cares, Everybody Understands

      Михаил сделал все, что обещал. Единственное — он слишком цеплялся за чужие воспоминания, чтобы оставить Петра без памятника. Тот не просил, но и не запрещал. Под изящным гранитным надгробием, последним, кому были доверены имя и трепетные даты рождения и смерти, не было захоронено тело. Михаил знал, что тело больше не имеет никакого значения. Петр улыбался ему с выгравированной фотографии.       Он пришел с конфетами, как в первый раз, и еще — с цветами. Искусственными, потому что мысль о том, что живые истлеют, не давала покоя. Он хотел поговорить с Петром.       Он все еще многого не понимал о людях, даже теперь, когда смог пожить среди них. Он сидит на скамейке напротив единственного дорогого лица. Но его больше нет. Он не более реален, чем старые дневники и фотографии. Память о жизни, которая была когда-то. Память: пульсирующая, как сердце, которое хочется вырвать из груди, чтобы узнать, как оно работает.       Петр перенес это множество раз, похоронив близких одного за другим. И все же это не заставило его забыть о радости. Закрывшись от мира, он не обозлился, не проклял его. Он хотел быть кому-то полезен, и, если бы ему дали выбор, наверное, пожертвовал бы свою душу. Он прожил с ней так, как смог, почему бы не дать попробовать другому?       Поэтому Михаил не дал ему выбора. Он верил, что где-то там, в тех сферах, где каждой душе отведена своя роль, Петр снова встретится с семьей. Он не знал, он никогда не был там — как не знал и Петр, изучавший толстые тома. Оставалось надеяться.       «Я не представляю, как ты выносил такую боль. Мне жаль, что ты долго был одинок. Знаешь, я чувствую примерно то же, что ты: с каждым днем мое тело истощается. Меня держит лишь обещание. Я почти справился с ним. Не знаю, смогу ли я вспомнить тебя, но я хочу, чтобы помнили другие. Я позвонил тем, кого ты при жизни считал своими друзьями. Новость тяжело им далась. Они много о тебе рассказали. Я убедился, что ты — восхитительный человек. Я был уверен с тех самых дней, когда начал следить за твоей жизнью. Я так и не рассказал, как обрел тело. Я забыл. Можешь себе представить? В какой-то момент мне захотелось познакомиться с тобой. А потом я почувствовал, что могу. Сначала я хотел забрать твою душу. Она была такой красивой, трудно было поверить, что она скоро покинет мир. Но она гораздо важнее для тебя. Даже если хрупкое золото не в силах удержать жемчужину…       Меня скоро разорвет. Уверен, даже в такой ситуации ты бы переживал обо мне. Иногда возвращение к исходной точке — самый невыносимый шаг».       Михаил не переставал терзаться чувством вины. Ему начало казаться, что в те дни, которые они провели вместе, он против своей воли отнимал утекающую жизнь Петра. Как иначе можно было объяснить то, каким легким и крепким ощущалось тело? Руки были теплыми, на щеках выступал румянец — организм работал в полную силу. Он чувствовал себя способным на все, что угодно. Бурлящая радость переполняла каждое мгновение, робкая нежность разливалась в груди.       Почему после смерти Петра тело стало неподатливым и тяжелым? Его голос так ослаб, что слова стали едва различимы. Ноги не слушались, он спотыкался на ровном месте, а руки тряслись, не в состоянии ничего удержать. Ему не нужен был сон, но он не мог встать с дивана. Он не спал… И не бодрствовал. Кисти рук и стопы посинели и похолодели. Пугающая неестественность этого привлекала внимание окружающих. Тело отторгало само себя. Позавчера, посмотрев в зеркало над раковиной, он заметил, как лицо перетекало в доски за спиной. Он скоро станет прозрачным.       Вернувшись в дом Петра (теперь у него был ключ — какой ценой?), он взял с собой аккуратную черную урну. Прохладная и гладкая, она совсем не похожа на него — и она же стала его воплощением. Михаил прибрался в доме: он хотел, чтобы все оставалось так, как нравилось Петру. Книги лежали в ожидании своего часа, одежда — по большей части рубашки — висела в шкафу на плечиках. Свечи, которые никогда не зажигались, но были зачем-то нужны, остались на этажерке. Лишь причудливая хрустальная ваза лишилась привычных цветов (собранных тут же, во дворе), а на рабочем месте Петра появилась его фотография — из фотоальбома, где он уже взрослый. Позолоченная рамка — маленькая сентиментальность Михаила.       Прижав сумку с урной к груди, как ребенка, он побрел пешком к берегу. По пути сорвал две белые розы с чьего-то куста. Когда он пришел, дядя Гриша не сразу узнал его осунувшееся лицо, но, разглядев и ничего не спросив, отвязал лодку.       Лодка была на веслах — хотя это не имело особого значения. Он не торопился. Прикладывая остатки сил, он греб к пограничному пространству посреди залива, оставляя от берега лишь воспоминание. Тихий солнечный день, вода на удивление спокойная, но все такая же ледяная. Она никогда не прогреется.       Голубое небо, целующее море, болезненно рифмовалось с тем днем, когда Петр позвал сюда Михаила. Сколько времени прошло с тех пор? Вся жизнь. Михаил бросил два цветка в воду. Тихо. Не слышно даже, как вода плещет об лодку.       Достав урну, он открыл черную эмалированную крышку. Морской ветер подхватил прах, закружив в воздухе, прежде чем опустить на гладь воды. Михаил представил, как прах превращается в маленьких серебристых рыбок, которые, поблескивая чешуей, уплывают все дальше в море, пока не выйдут в открытый океан…       Он опустился на дно лодки.       Выдохнул.       «Все».       Плечи сотряслись от рыданий. Слезы обожгли немеющие щеки. Он не мог простить миру смерть Петра. Он плакал лишь раз, когда Петр умер — и ласково стирал следы своих слез с его охладевшего лица. Он просидел с ним всю ночь, притворяясь, что тот просто спит, и прекрасно зная, что это не так. Он ставил Петру любимые песни, чтобы воющий ветер не тревожил его покой.       Они вернулись сюда вместе.       Надрывный крик чаек перекрыл захлебывающиеся рыдания. Они тоже стали морем. Михаил вцепился рукой в грудь, пытаясь выцарапать разрываемое горем сердце — ладонь прошла насквозь, не встретив преград.       Значит, дело совсем не в сердце.       Яркий свет путал мысли, перед глазами кружилось полуденное солнце. Утихающий шепот слился с ветром и шумом воды.       Посреди залива стояла пустая лодка — две белые розы уплывали в далекий океан.       О лодке никто не вспомнил.