Серое на сером

      Ночь выдалась беспокойной. Во-первых Мику буквально распирало от невиданных доселе впечатлений, а во-вторых - все же это была его последняя ночь.       И он, как мог, проводил ее с пользой.       Раза три, как минимум.       Хотя, перефразируя всем известную поговорку - "перед смертью не на… это самое". Но это ведь еще не повод не получить от остатка этой жизни последние радости?       Тем более, пока все эти новые, странные, но чертовски приятные ощущения - предельно свежи в его памяти. Пока у него вообще еще есть эта самая память.       Бежать?       О, разумеется это было первой и самой очевидной мыслью.       Терять-то вроде как уже и нечего. А с другой стороны - вроде как и смысла особо нет.       Как бы быстро он не бегал - свору шпыр не обогнать. Выносливости не хватит. Лишь умрет уставшим. К тому же - не самым безболезненным способом.       О, разумеется, можно, забраться на дерево. Вот только куда он с этого дерева потом денется? Подоспеют всадники на пульгах и - всё. Дальше понятно.       Хотя, с другой стороны, если рвануть по реке - то и свору со следа собьет и шансы какие-никакие есть. Хотя… вряд ли он один тут один такой умный. Если бы это могло сработать из волчьей деревни давно бы уже кто-нибудь да сбежал.       И привел сюда королевскую армию, которая не оставила бы от этого места камня на камне.       Но ведь стоит, стоит деревня-то! Не первый год уже, явно. Стоит.       А еще где-то в глубине теплилась дурацкая, совершенно идиотская надежда, что "пронесет". "Ничего не будет".       Ну что он, в конце концов, такого сделал? Отпихнул мальчишку-дикаря, который собирался намять бока другому такому же мальчишке-дикарю?       Всего лишь отпихнул! Даже не синяк поставил!       И почему? Защищая "хозяина". Ну должно же даже у этих дикарей быть хоть какое-то, пусть и странное, дикарское, но - понимание о чем-то вроде справедливости. Да ведь?       Ну а еще казалось, что все это просто не может завершиться вот этак, настолько по-дурацки. Не сейчас, не когда он только-только осмелился, набрался наглости и… дотронулся.       Не теперь, когда он весь переполнен странным, пьянящим предвкушением… Чего-то большего.       И уж точно, не когда ему в голову пришла возможно самая лучшая идея из всех его странных идей. Изобретение, сопоставимое по значимости с изобретением колеса!       Ну хорошо - не колеса, но как минимум - водяной мельницы!       Ладно там плотские радости, какое до них дело богам? Но Идея! Идею-то за что?       Он просто не мог, не должен был покинуть этот мир, исчезнуть, раствориться без следа в волчьем брюхе, не воплотив эту идею в жизнь.       Пусть даже она никогда и не покинет волчьей деревни. Пусть!       Идея пришла к нему, Идея хотела родиться. Воплотиться в изящный… Ну хорошо - пусть не изящный - без нормальных-то инструментов! Но хоть как-то работающий механизм. Скрипучий, кособокий, но - работающий!       Было бы слишком несправедливо, если бы все завершилось ничем.       Так бездарно, нелепо, неправильно!       Рассказать бы Идею кому-то. Просто так, на всякий случай… Вот только - кому? Где найти Рэма или Энис посреди ночи - он совершенно без понятия.       Пим? Если осоловевший от обжорства мальчишка-дикарь и поймет его объяснения, то вряд ли вряд ли захочет с этим возиться. На кой? Рабы же есть, они стирают…       Кому еще? Некому!       Нет, должна же в этом мире быть хоть капля справедливости?       Ну хоть пол-капли?       Нет, не может быть, чтобы не было!       Он выжил один раз, должен выжить и другой! Все не может, не должно кончиться так глупо!       А если кончится - что ж. Значит и ну это все к дьяволу. Значит судьба такая. В конце-концов… Что он тут может поделать? Чему быть, того не миновать. А значит без толку мучать себя этими страхами, томительным ожиданием, предчувствиями.       Впрочем, конечно, легче сказать, чем сделать. Разумеется. А вот избавиться от этих страхов и ожиданий - уже куда как сложнее.       Хорошо хоть после всех пережитых им ужасов - страх словно бы притупился, поблек, отступил. Не ушел полностью, далеко нет. Но словно бы стал менее острым, менее мучительным. Стал чем-то привычным.       Да, Мика боялся. Но не настолько, чтобы то и дело не отвлекаться от него и мрачных мыслей куда более приятным. И нырять в уютные, разнузданно сладкие фантазии.             Горячие и влажные. Странные, чертовски стыдные, но неописуемо, невозможно манящие.       Нет, ничего особо грязного ему толком не снилось.       Все было более чем невинно, хоть и странно. Наверное.       Снилось ему как ненасытный волчонок жадно опустошает ломящийся от еды стол.       Снилось как он, Мика, снова помогает отяжелевшему обжоре донести всё сожранное до кровати, взвалить на постель, словно какой-нибудь мешочек… И вскарабкаться следом. И, разумеется, снился тот странный момент, когда он набрался наглости… и прикоснулся.       В этих его фантазиях уже словно бы и не было меж ними какой-то мучительной неловкости и стеснения. Словно были они знакомы уже много-много лет. И словно бы совершенно естественным образом все происходящее в этих фантазиях было для них абсолютно нормальным, не сказать даже типичным. Словно бы они оба самым вопиющим образом предельно явно наслаждались всем происходящим. Каждый на свой странный лад.       То и дело Мика выныривал в прохладную, неуютную реальность, недовольно ворочался на своем тряпье, что заменяло ему здесь лежанку и снова спешил поскорее нырнуть в эти сладкие грёзы. Буквально загнать себя в них.       Туда, где снилось ему, как волчонок на пути к дому опрокинул Мику на спину, наорал на него… Тот самый краткий миг, когда волчий живот в какой-то момент улегся на него сверху. Всей этой своей округлой мягкостью и упругостью.       Улегся и придавил.       И оказался плотным и жарким, неожиданно жарким даже сквозь пару одетых на них рубах.       Мика тогда просто лежал и глупо улыбался, разглядывая сердитого волчонка снизу вверх.       Во сне же он набрался наглости и дал волю ладоням - удержал, помешал тому смущенно отпрянуть, скатиться прочь. И оба замерли, словно бы вдруг, одновременно, осознав как мало разделяющее их носы расстояние. Осознав и задумавшись - не сократить ли его еще немного? Смущаясь и паникуя, неловко и с этакой трепетной, мучительной надеждой.       Закончилось все, как водится, на самом интересном месте. Он снова вывалился в прохладную, неуютную и мокрую от пота реальность.       "Бежать!"       Немедленно! Сломя голову! Прочь!       Мысль эту подкрепляли пугающе жуткие картины минувшего утра.       Судьбы первых беглых. Там, на площади.       На какое-то время все эти ужасы отвлекали, сбивали с настроя, словно вытаскивали его из сладких грез цепкими, когтистыми лапками.       "Бежать , бежать, бежать!"       Но нет. Не сейчас! Когда-нибудь, если выживет. Позже. Когда-нибудь - точно.             Обязательно! Ведь дома ждут родители. Но точно не прямо сейчас. Нет!       И пугающие липкие мысли вновь быстро сменялись, отступали под давлением куда более приятных образов. Округлых и мягких, тугих и упругих. Как волчий животик, пару сладостных мгновений придавливавший его к траве прошлым вечером.       Нет, бежать он точно не станет. Не сейчас!       Глупо? Возможно.       Под этим пьянящим, сладко ноющим в груди, буквально окрыляющим чувством - практически невозможно не делать глупости. Вот только в романтических книжках о приключениях всяческих рыцарей и удалых молодцев - глупости эти совершались во имя прекрасных дам. А у него… Вместо прекрасной дамы… Боже, стыд то какой! Хоть уши стискивай и прячься в них. Словно если ты прекратишь видеть мир - мир прекратит видеть тебя.       Странный, нелепый, жалкий, глупый неправильный заяц!       Круговерть странных, до нельзя противоречивых мыслей как на ярмарочной карусели-вертушке, водила вокруг него безумные, головокружительные хороводы. Чувство окрыления и дурацких надежд, не оформившихся даже хотя бы в смутные образы сменялись жгучим презрением к себе. Не сказать - практически ненавистью. Достаточно просто на миг представить что все его грязные тайны, все что он так панически прятал, заметал в самые темные уголки своей пропащей души вдруг станет общеизвестным.             Представить, что сказали бы на всё это …все. Родители, приятели, случайные знакомые. Соседи, наконец. Представить и прямо тут, провалиться сквозь землю. В самое адское пекло.       Может… Если его и впрямь сожрут этим утром? И всем будет только лучше? И не будет у него этих странных обжигающе стыдных мыслей. И его самого. Ничего не будет. Вообще ничего.       Да, определенно не самый плохой вариант, если разобраться.       Пугающий, конечно. Но как-то, не то чтобы до визга.       За пролетевший день он уже насмотрелся на ровно впятеро больше смертей, чем видел раньше за всю свою жизнь. И сам с этой своей жизнью успел мысленно попрощаться. Не раз и даже не десять.       Если делать это столь часто, как делал Мика - с каждым последующим разом все это будет уже словно бы сухо, формально. Не столь ярко и искренне, как в первые пару раз.       Словно бы подприелось. Словно перестаешь ощущать настоящий, полноценный страх и ужас в их полную силу. Как тогда, прошлым утром. Когда вроде бы и надо бояться - но почему-то не выходит.       Нет, не совсем, не полностью, разумеется. Какие-то оттенки страха у него, разумеется были. И сильные. Но в то же время - словно бы воспринималось это всё как-то отстраненно, отдельно от себя. Словно происходило не с ним, не взаправду. Вроде бы умом понимаешь - нет, всё более чем взаправду! Всё самое что ни на есть всамделишное, настоящее! А сердцем, эмоциями… Вроде как веришь в лучшее. Наивно, беспочвенно, глупо.       Но - будь что будет.       А не будет - так и к черту это всё!       По крайней мере он уйдет из этого мира не с пустыми руками. А успев "украсть" целую кучу ярчайших и приятнейших впечатлений в его дурацкой жизни.       Словно бы напоследок, покидая пирушку - невоспитанно отхватил огромный кусок торта. Который и прожевать то толком не выходит - насколько плотно тот заполняет весь рот, что не перекатить, не прожевать-то толком.       И Мика вновь и вновь продолжал то нырять в свои сладкие грезы то вываливаться в неуютный мрак яви.       Туда, сюда, обратно.       Просыпался, снимал напряжение и проваливался в очередной странный сон вновь.       Время, казалось, растянулось в маленькую бесконечность. И прошла словно бы не одна короткая ночь, а целая маленькая жизнь. Начало казаться, что ночь эта не кончится никогда. Что весь мир замер в этом странном, тягучем и липком чувстве неопределенности, не желая жить дальше. Что за окном теперь всегда будет ночь, волчье семейство будет умиротворенно спать и утро не наступит никогда.       Но нет - за окном всё же забрезжило. Ночная тьма стала светлеть, отступать и таять.       Перешла в полумрак и медленно, но уверенно сменилась блеклым рассветом пасмурного утра.       И вместе с рассветом грезы отступили, забились в темные углы, растаяли. А тревожные мысли окрепли и атаковали его в полную силу.       Пожалел ли он, что не сбежал, пока был запас времени?       Не особо.       Просто тревога и плохие предчувствия, уже не отгоняемые сладкими видениями - навалились на него душной, тягостно-прилипчивой копной. Словно сопревшее, загнившее сено в прошлогоднем стожке.       Не мысли даже, а именно ощущения.       Тянущее, ноющее, мерзенькое такое беспокойство, предчувствие неприятностей.       Не страх, нет.       Просто неприятное, скребущее с внутренней стороны ребер чувство. Раздражающее, невыносимо тоскливое, щемящее.       Почему всё так? Зачем этот мир - такой?       Странный.       И мир. И Мика.       Все странные.       Странный мир для странного зайца. Или, скорее наоборот. Просто потому что мир - нечто куда большее, чем один отдельно взятый заяц. Заяц кончится, а мир останется. И будет жить себе дальше, словно и не было в нем никакого Мики. Словно вся его жизнь - со всеми его страхами, надеждами, сложными выборами - просто пшик. Словно мимолетный блик на глади озера, один из миллионов таких же, возникающих и тотчас тающих на водной глади спустя неуловимо краткий миг.       "Неприятности не заставили себя ждать" - частенько пишут в приключенческих книжках.       Но нет. В его случае неприятности себя ждать заставили. И еще как!       Вот уже и рассвет наступил и даже день. Утро закончилось, а волчье семейство знай себе дрыхнет. И Пим и его родители.       Словно и не намечалось этим утром никаких неприятностей, словно всем им сейчас решительно наплевать что будет с ним, с Микой.       Даже Пиму.       А собственно - чего он ждал? Его собственное странное, противоестественное влечение - еще не повод для какой-либо взаимности. В любом виде, любой форме.       Грустно, но такова жизнь.       Вот и день уже разгорелся - ну, насколько это определение вообще уместно к пасмурной, словно готовой заплакать вместе с ним, погоде.       И вот уже явно полдень, а обещанных последствий все нет.       А тягостное их ожидание - есть.       И хуже этого мерзкого чувства он еще в своей жизни также не испытывал. Ну, не считая тех трагедий, которым он стал свидетелем прошлым утром. Но там все произошло хотя бы быстро. А не тянулось большую часть ночи , все утро и кажется почти половину дня.       Мика ждал.       Ждал, ждал, ждал… Ворочался в своей куче старого тряпья, заменявшей ему постель и ждал. И незаметно для себя даже снова заснул - уже без всяких сладостных образов и манящих фантазий. Просто провалился в тягучее, липкое забытье. Чтобы мгновением позже прийти в себя от грубого, требовательного стука в дверь.       - Гааааартульф! Гартульф, алам пурд, ладж урум па чичох!       "Гартульф". Отца Пима зовут Гарт - ибо кому еще мог быть адресован этот вопль? А второе - что-то вроде "просыпайся!". Или какие-то ругательства.       Да, судя по тону - ощущалось нечто вроде издевки.       Мика уселся на своей неопрятной подстилке и прислушался, протирая глаза.       - Урам ыч пахпа туш! Фал рюш арах! - продолжал барабанить в дверь шумный гость.       В комнате родителей Пима недовольно завозились, заворчали под нос какие-то волчьи ругательства.       Стук повторился, снаружи дома донеслись какие-то новые не то насмешки, не то ругательства.       Мимо Микиного закутка с занавеской протопали тяжелые шаги. Распахнулась дверь, забурчали голоса. Обвиняющий, агрессивный - вероятно принадлежал наконец-то явившемуся с претензиями отцу давешнего забияки. И второй - сдержанный, все еще сонный, принадлежавший отцу Пима, Гарту.       "Ну вот и все".       Мика выбрался из своего закутка, вздохнул, зябко поежился и поплелся на расправу.       Ноги немного подгибались, а сердце то пропускало удары, то начинало биться, словно собираясь выпрыгнуть из грудной клетки. Но что еще ему оставалось делать? Не забиваться же в угол, надеясь спрятаться в этой груде взопрелых тряпок?       Нет, умереть с достоинством - пожалуй, то немногое, что у него не отнимут.       Ну, насколько хватит его отчаянья. Может ведь и не хватить. И тогда будет совсем уж позорно. И визг и мольбы и все прочие бесполезные глупости, случающиеся в миг осознания, что вот и все. Закончилось. Что через мгновение тебя просто не станет. Мир останется и будет жить дальше, а тебя просто не станет.       Под пристальным взглядом волчицы, появившейся из своей спальни, Мика на деревянных ногах прошел через большую комнату, выбрался на крыльцо и предстал пред двумя здоровенными, разгоряченными дикарями.       Точнее - перед одним разгоряченным.       Второй - отец Пима - все еще выглядел сонным и вялым. Отвечал шумному гостю спокойно, с ленцой и словно бы некоторым даже пренебрежением.       Шумный гость оказался плотным и крепким, как водится у местных - с внушительным объемистым пузом, но заметно ниже ростом, чем отец Пима. А когда ты ниже ростом - разгневанно нависать над кем-то не так-то просто. О, он пытался. Сердился, бряцал грубым доспехом, патетически жестикулировал и взывал к помаленьку собиравшимся вокруг них прохожим. Прохожие с интересом глазели, но никакой особой поддержки обиженному и оскорбленному не выказывали.       Отец вчерашнего забияки все же пришел за обидчиком своего сынульки. И явно ощущал себя сильно пострадавшей стороной.       Сам отпрыск шумного - выглядывал из-за его спины в паре шагов позади. Такой же крепенький и плотный, пузатенький и сердитый. Он то оглядывался на собиравшихся зевак, то бросал на Мику злобные взгляды, не сулившие ничего хорошего.       При появлении зайца оба здоровенных волка оборвали свои тирады на полуслове и одновременно уставились на предмет своих препирательств. Словно бы даже с некоторым изумлением от его отчаянной наглости.       - Вал тах пурд шайда ур! - Гость указал на Мику обвиняющим, несколько картинным жестом. И заговорил еще громче, чем стоило бы. Учитывая, что собеседник его стоял всего в паре шагов и прекрасно слышал бы даже очень тихий голос.       Видимо, столь нехитрым способом визитер намеревался привлечь к сцене как можно больше свидетелей и снискать их поддержку.       И свидетели, конечно же, не заставили себя ждать. К уже имевшимся зевакам быстро присоединялось пополнение. Пара соседей волчьего семейства, прохожий. Даже державшийся на некотором расстоянии от волков чей-то раб - пугливый енот в каких-то обносках. Из дверей соседнего дома выглянул чей-то ребенок и оценив обстановку умчался по улице, звать всех своих приятелей на бесплатный спектакль.       К сгущавшейся же толпе тянулись все новые и новые зрители.       - Уш гыр кайхал пурд! Акаш! - продолжал тем временем папаша забияки, продолжая явственно переигрывать, делать все более патетические жесты и взывать к толпе. И судя по этой патетичности и пространности обвинений - были они, мягко говоря, слегка преувеличены.       В чем не замедлил уличить Шумного Гартульф.       Набор волчьей тарабарщины Мика, конечно же, не понимал. Но интонации - насмешливые, издевательские - уловил более чем отчетливо. И по привычке мысленно заменял тарабарщину на привычные и вроде бы подходящие по смыслу слова.       "Так твоего сына обидел этот тощий заяц?"       "Оскорбил! И я требую…"       "Ты разбудил меня в это чудесное утро, потому что боишься спросить с него сам?"       Вряд ли Мика угадал смысл перепалки достаточно точно, но судя по тому как толпа зевак зашлась хохотом, а Шумный ощерился и сбился с заготовленных фраз - шутка явно была обидной. На грани того оскорбления, после которого хватаются за топор. Что       Шумный и проделал. Впрочем доставать его из-за широкого клепанного пояса не решился.       Силы тут явно были не в его пользу.       Но злиться и требовать не прекратил.       Тем временем из дома показалась волчица. Остановилась в дверях и молча привалилась плечом к косяку распахнутой двери. Женщины в волчьей деревне особым правом голоса то ли не обладали, то ли нечасто им пользовались и в мужские свары благоразумно не лезли. Впрочем и избегать этих шумных скандалов тоже не считали нужным.       И тётка, скрестив на груди руки, созерцала происходящее. Не вмешиваясь и не демонстрируя никаких заметных и понятных эмоций. Просто стояла и таращилась, лишь разок скользнув по Мике безразличным взглядом.       А затем из дома показался и Пим.       Заспанный и вялый, одетый в длинную, до середины ляжек рубаху. С ощутимо подросшим после вчерашнего пиршества, далеко выступающим под этой самой рубахи пузиком.       Штаны волчонок натянуть не удосужился. Впрочем, долгополая рубаха скрывала все, что принято скрывать.       Волчонок попытался было прошмыгнуть мимо мамы, но был пойман и прижат к ней. Да так хитро и ловко, что немного потерял равновесие и вынужден был стоять, опираясь на мать лопатками и еще больше выпятив свое пузико.       Попытался вырваться, изогнулся, но - тщетно. Мама держала уверенно и крепко       Тем временем взрослые волки продолжали свой спор в полукольце приумножившихся свидетелей.       Шумный гость продолжал сыпать обвинениями, зеваки то и дело одобрительно гудели и с интересом косились на Мику. Хозяин дома был немногословен, лишь изредка отпуская какое-нибудь краткое, явственно едкое замечание. От которого зеваки начинали хихикать и мало помалу явно занимали сторону Гартульфа.       - Умша тхум, пуш вала! Кан атар - хейда пурд, узал тар! - разразился очередной тирадой визитёр и патетически протянул ладонь к своему сыну.       А потом гневно-обличительно вновь указал на Мику:       - Ышта рюш - гыр!       Судя по интонациям - Мику требовали отдать на расправу.       И отец Пима вроде бы и и не возражал-то особо. Выглядел не то чтобы взволнованным, скорей уж безразличным и немного раздосадованным тем, что его сон прервали по такому пустяковому поводу. Разве что смотрел на шумного и скандального гостя словно бы свысока, с этакой снисходительной ленцой, под которой читались нотки если не презрения, то как минимум превосходства. Не сказать надменности.       Впрочем, Мике от этого было не легче.       Он глазел на Гарта, пытался встретиться с ним взглядом.       "Я же твоего сына спасал!"       Но здоровенный волчара словно уже и забыл о его, Микином, тут присутствии.       Зайчик перевел взгляд на крепыша-забияку. Тот скорчил ему еще более злобную рожицу и клацнул зубами.       - Ула каш, тила кан. Ашабха урум па. - Отмахнулся Гартульф от очередной тирады       Шумного, заставив зевак в очередной раз разразиться хохотом.       Небрежно так отмахнулся. Делайте что хотите, отстаньте мол, только. И двинулся в дом.       Шумный и его наглый отпрыск расплылись в торжествующих победных усмешках, не сулящих Мике ничего хорошего.       "Вот и все".       Заячьи ноги подогнулись и он сполз на траву. Нет, не бесформенным кулем - просто уселся.       Пим, так и не выбравшийся из объятий матери, недовольно встрепенулся и с сердитым видом открыло было рот, но был остановлен решительным и властным жестом отца.       "Точно все".       Последняя надежда была дурацкой. Игрушка сына явно не стоила в глазах Гартульфа конфликта с кем-то из других волков. Пусть и явно не самым уважаемым членом общества. Но не ругаться же им из-за зайца, да?       Мика уставился на травинки перед собой, коснулся, провел кончиками пальцев, словно прощаясь. Посмотрел в пасмурное небо.       Помощь пришла откуда не ждали.       - Ута хча, хейда чал! Аза гыр улаша куп! - Внезапно подала голос волчица. Словно бы недовольно. Сдержанно, но с затаенным, явственным обещанием "долгого разговора после" - если верить интонациям.       -Гыр хайда, ыш ула. Агват храф купа руд. - Глава семейства поморщился и скривился.       Покосился на Пима, сердито и негодующе глазевшего на отца снизу вверх, снова на волчицу. Шумно выдохнул и вновь отмахнулся.       На этот раз жест походил скорее на "делайте что хотите".       - Аса кчим гыр ула. Рюш - каташ гыр. Ота чох - вала. - Впервые подала голос волчица.       Шумный скривился. Подумал и решительно выставил два пальца, явно требуя удвоить:       - Ула!       Крепыш за его спиной протестующе забурчал что-то крайне недовольным тоном, но получил звонкую затрещину и обиженно заткнулся.       Волчица вскинула подбородок, поджала губы. Цена, предложенная за Мику явно была высока изначально. А уж двойная цена - явным образом драматически превышала то, на что волчица готова была пойти.       Впрочем, посмотрев на вцепившегося в руку сына, дикарка смягчилась. Окатив Мику неприязненным взглядом, она уставилась на Шумного и нехотя, через силу, кивнула.       - Рахад. Ота ула, шамдак хуж.       Зеваки удивленно и словно бы одобрительно загудели, а при последних ее словах вновь разразились хохотом.       Шумный скривился, тоже вскинул подбородок, словно собираясь ответить какой-то встречной колкостью, но в последний момент передумал и решил не ругаться с женщиной.       Вместо этого подчеркнуто фальшиво ухмыльнулся и даже изобразил нечто вроде издевательского поклона:       - Асам гыр, тухуд шак. Пиш угдак, ул кан рюш. Ота ула - фахун ар, усана.       - Худар шак, пиш аму. Хала шаб ота ла. - Волчица обдала Шумнго очередным презрительным взглядом, но тот, кажется, был вполне удовлетворен своим торгом. Более чем.       А вот волчица, судя по всему - сделку теперь расценивала как крайне невыгодную. Судя по раздраженным, не сказать неприязненным взглядам, которые бросала на Мику.       Было страшновато, но вместе с тем - она была единственной, кто по настоящему вступился за него тут, в сложной, смертельной ситуации. И Пим, разумеется, тоже. Стала бы она спасать Мику, если бы не сын? Вряд ли.       И Мика среди всей каши сумбурных мыслей испытал к ним обоим нечто вроде благодарности. Хотя почему вроде? Благодарностью это и было. Просто… Было чертовски странно ощущать это чувство к кому-то "из этих". Дикарей живоглотов. По вине которых он тут и оказался. Поломавших, изменивших всю его спокойную, размеренную жизнь.       Погрузивших его в бесконечный ужас этой деревни, но вместе с тем… И давших кое-что новое взамен утраченного.       Мика не удержался и скользнул взглядом по волчьему пузику.       Изрядно увеличившееся в размерах, оно было уже сильно меньше, чем после вчерашнего… ужина. Но совершенно точно крупнее, чем до этого… ужина. Называть это разнузданное обжорство просто ужином было странно, но Мика ведь был воспитанным.       И благодарным.       Безмерно благодарным за свое спасение.       Зеваки встретили разрешение спора одобрительными возгласами. Кто-то отвесил пару шуток, толпа со смешками начала расходиться. Шумный со своим отпрыском тоже двинулись прочь.       - Уба шак, тулга шур. Пакат рюш ыш ота хча. - Волчица вновь ожгла Мику неприязненным, пристальным взглядом. С материнской нежностью потрепала макушку довольного сына и ушла в дом.       - Мама сказала тебе придется быть очень хорошим рабом. Теперь ты должен две жизни. - Пим посмотрел на Мику сверху вниз и заяц облегченно улыбнулся.       Показалось или волчонок едва заметно приподнял уголки губ в ответ?       Должен. Да.       Не поспоришь.       "Интересно, что в их понимании значит "две жизни"? Дважды раб чтоли?       Можно ли быть быть еще большим рабом, чем уже?       Впрочем, с первым своим "долгом" Мика был категорически не согласен - он ведь не просил его спасать. Как и не просил их нападать на его чертов караван!       Второй же раз - был в каком-то смысле следствием его собственного решения.       Последствием. И вот тут уже все, как ни крути - предельно понятно и просто.       Должен.       Его не просто спасли, но и отдали взамен нечто ценное. Да еще и в двойном размере!       Что-то, что явно превышало ценность Мики.       И как зайца и как послушного раба.       И даже как желанного объекта расправы для удовлетворения оскорбленной чести.       Что-то очень, очень ценное. Интересно только - что?       "Ула" на волчьем, это "два". Жест Шумного с двумя выставленными пальцами тому однозначное и понятное на любом языке подтверждение. А вот что такое "ота"?       И если он стоит две "оты", то может ли выкупить свою жизнь и обрести свободу, если добудет им эти "оты" обратно? Две или даже три? Да хоть четыре! Вряд ли это нечто настолько дорогое, что никаких шансов на это заработать нет.       Ох, интересное все же ощущение - задолжать целую жизнь.       Все что с ним в этой жизни случалось. И что случится потом, в будущем. И всем этим он обязан сердитой тётке-дикарке. Точнее - её сыну.       Ведь если б не Пим - стала бы она вмешиваться? Вряд ли.       Мика продолжал сидеть на траве и, глупейше улыбаясь, таращиться на окружающих.       На Пима, на расходившихся зевак, обсуждавших увиденное между собой. На удовлетворенного торгом отца забияки и крайне недовольного, но опасающегося новых затрещин - самого забияку. Который, впрочем, не преминул наградить Мику долгим пристальным взглядом и прошипеть в его адрес что-то угрожающее.       Что-то типа "еще увидимся" или что тут принято говорить в подобных ситуациях. Но это ладно.       Под конец раздраженный крепыш перевел взгляд на Пима и тот не упустил шансы совершенно детским манером показать забияке язык.       Мика улыбнулся. Глупо, совершенно по-дурацки. Пытался перестать, но мгновением позже вновь ловил себя на том что губы сами собой расплываются в эту судорожную, непрошеную улыбку       Что ж, если все получится - он сумеет отблагодарить своих спасителей. Докажет свою полезность. Добудет им эти "оты" обратно. Да не две, а больше!       Как-нибудь заработает. Придумает что-нибудь. Или починит.       Странное все же чувство - благодарность. Нет, не само по себе, как чувство. А когда чувство это направлено на кого-то, к кому эту самую благодарность он испытывать вроде бы и не должен.       Благодарность к дикарям.       К душегубам-варварам.       Надо же.       Прилипчивый страх мало помалу отступал и его все сильнее распирало жгучее, нестерпимое чувство благодарности.       К Пиму. Его сердитой мамаше.       Даже к безучастному к его судьбе здоровенному волку. Просто потому что тот не стал возражать против выкупа. А ведь мог бы, да? Две ота в хозяйстве не лишние, чем бы они ни были.       - Иди дров наколи. Завтракать пора. - Проводив непрошеных гостей взглядом, Пим зевнул. Предвкушающе пошлепал по объемистому пузику и, сдержанно рыгнув, вразвалочку отправился в направлении сортира - освобождать место под упомянутый завтрак.       Мика проводил взглядом волчий хвост, провокационно приподнявший подол рубахи.       Выше всяких приличий, но ниже чем позволяло бы рассмотреть там… что-нибудь. Но в самый раз, чтобы об этом всем, скрытом там, задуматься. Как это дело выглядит у волка?       Мика со вздохом отвел взгляд и попробовал встать. Получилось не с первой попытки.       Вот всё вроде бы уже и закончилось, опасность миновала - а поди ж ты - слабость в ногах никуда почему-то не делась.       Кое-как доковыляв до колоды, он подхватил поленце, установил на изгрызенный колуном пень и обтер влажную рукоять топора полой собственной рубахи.       Вздохнул еще раз и замахнулся.       Черт… Почему он ощущает… Все это? Почему не получается провести четких границ, отделить себя - доброго, воспитанного, никому не причинявшего зла… От вот этих вот?       Диких, грубых… Он с радостью перечислил бы еще с десяток нелицеприятных эпитетов, но…       Странное, чертовски странное чувство. Противоречивое. Ведь по всей логике, с какой стороны не взгляни - должен он чувствовать что угодно, только не благодарность. В конце концов - его же похитили!. Лишили свободы, привычной жизни. Лишили всего!       А с другой стороны - кое-что взамен он все же получил. Кое-что неожиданное, кое-что большее, чем мог намечтать себе раньше в самых смелых фантазиях.       Все эти сумбурные, противоречивые но большей частью все же приятные переживания. От разглядывания. От нескольких случайных и вполне невинных, но чертовски приятных прикосновений. От всего странного, что происходило с ним тут вокруг и внутри него. В мыслях.       Получил кое-что, от чего возникает то самое дурацкое ощущение не то окрыленности, не то опьянения. От чего хочется носиться бегом. Пританцовывать и вообще вести себя максимально глупо. От чего распирает всем этим… противоречивым и странным, а в голове - метель сумбурных, сбивчивых мыслей.       Определенно для этого чувства стоило бы придумать какое-то особое, специальное слово. Одно единственное, которым можно назвать всю эту адскую круговерть самых противоречивых эмоций, переполнявших его последнее время.       Стоп! А ведь уже придумали.       Мика осекся и едва не промахнулся топором по колоде.       Нет. Нет-нет-нет-нет!       Вот еще!!!       Это слово уместно где угодно, только не тут.       И не когда один носит рабский ошейник и в любой момент может быть… "потрачен". А другой…       В общем - нет. Просто - нет.       Мимо.       С чего он вообще возомнил, что что может стать чем-то большим, чем вещью? Он и так принадлежит, весь - целиком и полностью. Не то чтобы он теперь был сильно уж против.       Не сильно рад, но и не сильно чтобы против. Наверное. Пожалуй "принадлежать" Пиму не то что бы так у ужасно. Наоборот даже.       Нет, разумеется, чем бы ни были эти "уна ота" - спасли его вряд ли из жалости. И уж тем более не потому, что за этот день он чем-то успел так уж понравиться… "владельцам".       Или все же успел?       Если даже и так - то совершенно точно не в том смысле, в котором… Хотел бы понравиться Пиму сам Мика.       Так и почему же он сейчас не может провести сколь-нибудь четкой границы меж простой благодарностью и… Чем-то большим?       И чего в этом странном противоречивом чувстве больше - просто благодарности или…       Нет, что за дурь, право слово! Даже думать об этом нелепо.       Нет-нет-нет. Это точно не оно. Не это.       Просто благодарность.       Глубокая, бездонная. Но - не больше!       Ну а всё прочее… Ну нравится ему поглазеть, даже потрогать. Ну и что с того, дальше-то что?       Да ничего!       Кроме дурацких фантазий минувшей ночи.       Он кое-как домучил первый чурбан и принялся за второй.       Ладони в этот раз начало саднить куда быстрее, чем раньше. И каждый удар обуха       отдается в пальцах все неприятнее.       Но вот поди ж ты - стоит и машет. Старательно и рьяно, да еще улыбается этой глупой, привязчивой улыбкой.       Почему так?       Точно ли лишь из этой странной благодарности?       Вряд ли.       Если честно - то еще и от предвкушения очередного действа. Зрелища.       Момента, когда снова увидит, как на глазах округляется волчье брюшко. Как на мордочке Пима появляется то самое сытое, благостное выражение. Как тот удовлетворенно и сыто гладит собственное пузо, звучно рыгает, сопит и тяжело дышит, пытаясь выбраться из-за стола со всем этим своим приятным грузом.       Вот и еще одно странное чувство.       Обычно Мика менял свой труд на нечто материальное - еду, инструменты, что-то, что можно пощупать, что останется с ним навсегда или как минимум - надолго.       А здесь… Всего лишь на зрелище. Возможность на все это поглазеть хоть украдкой.       Конечно, воспоминания обо всём этом и все прочие приятные ощущения, в каком-то смысле тоже останутся с ним. Ну - как минимум до конца его жизни.       Но все же - по всему выходило, что он, фактически невольник и раб, радостно трудится и даже получает какое-то странное, противоестественное удовлетворение. Не раздражение и злость, а именно что удовлетворение. Просто от осознания того, что его труд принесет пользу. Буквально в каком-то смысле - поспособствует, приблизит то самое волнительное, необъяснимо будоражащее все самые глубинные струнки зрелище. Станет частью этого разнузданного волчьего обжорства. Круче было бы разве что не дрова колоть, а самолично приготовить для него еды.       И даже притащить эту еду прямо к кровати, чтобы маленькому обжорке не пришлось выбираться из теплой постели просто чтобы позавтракать.       Было бы головокружительно, до одури приятно.       И в то же время немного злило. Ведь все это это не только чертовски странно, но и… словно бы унизительно что ли.       Подумать только! Он - изобретательный умница, мамина радость и папина гордость, умеющий и даже в свои юные годы уже знающий стократ больше, чем любой из этих дикарей узнает за всю их дикарскую жизнь… Стоит тут и радостно машет топором, распираемый этим необъяснимым, даже немого пугающим желанием угодить, порадовать, позаботиться. И для кого? Дикаря с немытыми лапами, без манер и воспитания, отличающегося от животных лишь тем, что умеет говорить. И делает он это с необъяснимой, раздражающей самого себя радостью. Вот что ужасно. Граничит с каким-то совсем уж противоестественным раболепием, однако.       И где же гордость?       Нет, гордость, конечно никуда не делась. Просто… ему и впрямь хотелось. Угодить и порадовать. И поглазеть. А если повезет, то даже и прикоснуться к результатам их… общих трудов.       Мика поймал себя на мысли что, кажется, не меньше Пима ждет очередного приема пищи. Ждет, когда тот будет вновь набивать свое пузо едой!       Словно Мика буквально создан для этой чертовой роли - обслуживать и угождать, помогать и заботиться. И словно бы всю свою жизнь он словно бы не был целым, не имел цели чтоли. Словно только сейчас эта его странная жизнь наполнилась каким-то правильным, высшим смыслом.       Бред. Словно заколдован какой-то злой магией, ломающей волю, искажающей чувства.       Вот только магии не существует. Наверное. Хотя чем еще объяснить всё это странное, совершенно непреодолимое влечение?       Каким-то колдовством или он просто сам по себе слишком странный, слишком неправильный от рождения? Еще более неправильный, чем сам о себе думал поначалу.       Даже немного злит, бесит весь этот клубок странных, плотно перепутанных эмоций.       Благодарность к похитителям - это еще ладно, это еще хоть как-то уместно. Но вот это нестерпимое желание позаботиться, порадовать… Больше ли это следствием этой его благодарности или проявлением потаенной похоти? Желание нравиться. Унизительное, жгучее, невыносимое.       Мика не знал. Всего понемногу, наверное.       Магия там или просто странная, извращенная похоть - не важно. Ему нравилось.             Нравилась вся эта волчья жадность, невоспитанность и бесстыжесть. Нравилось самым странным образом.       Но почему? Любой другой ведь бы нашел все это как минимум возмутительно невоспитанным, а то и буквально омерзительным поведением. Ну - конечно, любой другой, кроме волка. Кто-то из того, старого мира. Кто-то нормальный.       Сами то волки манерами явно обладали в принципе.       Громкая, демонстративно вульгарная отрыжка? Гулкий и сочный шлепок по раздутому пузу? Даже не наедине с собой пока никто не видит - на улице!       О да, волчьи "манеры", а точнее - их полное отсутствие - переходили любые границы его собственного воспитания. Ломали, стирали их в порошок.       И вся прочая их дикарская… животность.       Непринужденная такая, непосредственная.       Не отягченная этикетом, моралью, воспитанием.       И всеми прочими словами, обозначающими множество рамок, границ и длинные-длинные списки того, что хорошо воспитанному зайчику типа Мики недопустимо, нельзя, невозможно делать.       Было во всей этой "животности" нечто… до странного для него притягательное.       Бунтарское что ли. Этакое непередаваемо волнующее, восхитительно хулиганское чувство.       Словно все взрослые уехали вдруг на ярмарку, а ты предоставлен сам себе и можно шалить сколько влезет. И вести себя глупо, невоспитанно. Никто ведь не одернет, не пожурит, не огорчится. Даже косого взгляда не бросит. Можно! Назло и вопреки всем "общепринятым нормам". Да, черт побери!       Сам-то Мика никогда так не делал. Ну почти.       Но чувство знакомое.       И будучи совсем маленьким, оставаясь наедине сам с собой - он как и всякий прочий мальчишка "бунтовал" и делал всякие штуки, вызывавшие осуждение и недовольство взрослых. Порой даже им назло, специально.       Получал то пространные нудные лекции о недопустимости подобного поведения, лишался сладкого. А то и вовсе в ход пускали "кожаный аргумент" - широкий отцовский ремень. Нечасто, но бывало.       Какое-то время он получал от собственных шалостей удовольствие, а вот потом… как-то все меньше и реже. Плавненько, незаметно. Пока в какой-то момент осознал - а ведь всё. Ушло, иссякло. Нет больше этого бунтарства. Он повзрослел. Принял правила этой душной игры и теперь сам был тем самым взрослым, кто мог недовольно поморщиться или заломить бровь при виде каких-то неприличных проделок подрастающего поколения.       Даром что разницы с этим самым поколением - год, два от силы.       В какой-то момент просто как само собой разумеющееся он просто начал считать неприличным и неприемлемым всё то, что когда-то казалось забавным, веселым и "почему бы и нет?". И испытывать стыд и смущение от одной только мысли отколоть что-то этакое вновь. А заодно и за все свои прошлые детские шалости, даже давно позабытые родителями.       Даже не в присутствии каких-то свидетелей, нет - даже наедине с собой!       Ну почти.       Кое-что все же делал. Не смотря ни на что, включая проповеди сельского священника.       Делал каждый день, а точнее - ночь. Слишком уж это "кое что" оказалось приятным, когда сработало в первый, самый первый раз.       Искушение, грех. Стыд. Все это он, разумеется, ощущал.       Как, должно быть и все или многие. Спрашивать о подобном напрямую кого-нибудь из ровесников он, разумеется, не рискнул. Но подозревал, что рано или поздно это занятие открывали для себя все. Кто-то раньше, кто-то позже. И потом, согласно правил игры - дружно делали вид, что "фу-фу-фу, как можно". Дружно морщились на проповедях про грех рукоблудства и в ту же ночь продолжали грешить. А что поделать - дело молодое, неотложное.       Так и здесь - стыдненько. И где-то на краю своих озабоченных мыслей понимаешь как это все… неправильно. Но перестать получать от этого удовольствие слишком уж выше твоих сил.       А ведь если Господь и впрямь не хотел чтобы все это делали, то зачем он сделал это настолько приятным?       За этот невинный вопрос Мика в свое время схлопотал знатную затрещину. И длинную нудную лекцию от священника про искушения, ниспосланные для… Для искушения. Вот удивительно! Чтобы превозмогать. И всё вот это. Во имя и славу, бла-бла-бла.       Пятым чувством понимая что лучше согласиться и покивать, Мика в тот раз не рискнул вступать в философский диспут. Но про себя подумал что все это похоже на какую-то глупую и довольно скучную игру. В которую зачем-то играют все окружающие. Вольно или невольно - просто чтобы не выпадать из общества - придерживающиеся определенных и довольно сложных правил. И навязывающих эти правила всем остальным.       Втягивая в эту игру подрастающих, еще не принявших все эти многотомные правила как аксиому, как единственно верный и единственной возможный образ жизни. Всех, еще допускающих некоторые сомнения. Пока эти молодые, видя что все вокруг этих правил придерживаются, не начинают и сами считать их единственно верными, единственно правильными. Само собой разумеющимися что ли.       Как и сам Мика в какой-то момент.       До поры до времени.       Пока не увидел совсем иное, с позволения сказать, общество. С другим набором правил. Или точнее - почти полным их отсутствием.       Пугающее, омерзительное во многих своих проявлениях. Дикарское, практически животное общество. Но в чем-то… Словно бы чуточку более свободное? Естественное.       Волей не волей задумаешься - а так ли уж нужны все эти правила? Точно ли необходимы? Что, мир стал бы хуже, если бы все хоть на день от этой игры отказались?       Было бы в этом больше плохого или хорошего? Или стало бы… интересней и ярче? И кто в конце концов все эти правила понапридумывал? Кто решил что именно считать неприличным? Недостойным? Неправильным?       Крамольная мысль! Стыдненькая.       Но мысли такого рода, непрошеные и странные - случались у него постоянно.       Воистину, словно Искуситель подсовывал. Если верить священнику тот спал и видел как сбить всех с пути истинного. Работа такая.       Мика ведь был в сущности неплохим мальчиком, образцовым сыном своих родителей, прилежно учился, любил книги. Не врал, не проказничал - ну, больше неизбежного минимума. Буквально ангел на фоне многих ребят в их деревне.       Просто его пытливый ум любил порой выдать "а если?". В самый неподходящий момент. Крамольное, порой даже еретическое "а если?".       И подумать об этом, словно поиграть в собственную, потайную игру. Возможно поэтому ему и приходили идеи, как сделать все эти штуки. Изо-бре-те-ния.       Штуки, что приводили в восторг односельчан и родителей.       Просто задуматься, посмотреть на все в целом, с разных сторон и словно бы с высоты.       Увидеть всю картинку, а не только какую-то её часть.       Но идеи идеями, а воспитание штука такая… Даже наедине с собой отколоть нечто из волчьего репертуара вульгарностей для него самого попросту невозможно, запредельно немыслимо. Даже если бы он решился "похулиганить" и проделать нечто этакое… То физически, разумеется, смог бы. Но потом бы сгорел со стыда, провалился под землю и повторил оба пункта сначала.       А вот глазеть на отвратительные манеры волчьего племени… Нет, в большинстве-то случаев все и впрямь отвратительно. Вид чавкающего за едой волка и даже роняющего изо рта кусочки еды - такое себе зрелище. Не самое приятное.       Но в исполнении Пима - другое дело. Все словно бы как по волшебству становилось… Не отвратительным, совершенно животным дикарством. А очень даже милым.       Во всяком разе - для Мики.       Чем бы это ни было, в чем не выражалось. Хоть гулкая, протяжная и влажная "глубинная отрыжка", хоть все эти пошлёпывания и поглаживания ненасытного пуза. Хоть чавканье за столом и просыпавшиеся изо рта кусочки еды. Мике нравилось. Самым стыдным, ужасно стыдным, но чертовски приятным образом - нравилось.       Словно подглядывать за деревенскими сорванцами, задумавшими каверзу. Как-то раз, в той далекой, уже безумно далекой, прошлой его жизни… Мальчишки подвязали над дверью булочной ведерце с водой. Постучали и разбежались и через дырки в заборе глазели кто же попадется в ловушку.       Мика за всем этим наблюдал с крыши собственной избы, где пытался приладить флюгер. Даже не сразу понял в чем смысл манипуляций, пока ведро не опрокинулось.       Получивший внезапный душ, пекарь в тот день пополнил запас взрослых слов, должно быть у всей детворы Соловьиной Дубравки. Громогласно и ничуть не стесняясь подробностей и деталей, от которых краснели и отводили взгляды взрослые, а проходивший мимо священник покраснел как помидор и осуждающе погрозил пекарю пальцем.       Пекаря было жалко. И одновременно смешно от разыгравшейся сцены. И стыдно за этот свой невольный смех. Вроде как и не сам нахулиганил-то, не лично же это чертово ведро приспособил. А все равно стыдненько. Но смешно. Как и провернушим ту каверзу шалопаям.       Так и тут - выходило что нахулиганил не он. Понарушал правила приличий волчонок. А вот приятно странным образом - им обоим. Ну точнее, наверняка в основном Мике. Пим-то всё это наверняка воспринимал как совершенно естественную часть своей жизни, а не нечто… Бунтарское.       Здесь, в этом странном обществе за оглушительную протяжную отрыжку за ужином волчонок получал не подзатыльник от матери а… добавку. Или умиленный взгляд и поощрительное потрёпывание по макушке.       И Мика находил это чертовски… Забавным.       Ну хорошо - милым.       Не сказать больше.       Но это "намного больше" он не готов был сказать даже себе самому, в собственных мыслях. "на ушко".       Нет, нет-нет-неет и еще раз нет.       Однако не признать очевидный факт, что всё это странное и животное - до одури ему нравилось, было решительно невозможно.       Да, нравилось!       Чем бы, черт побери это не было - колдовским наваждением или каким-то странным вывихом его неправильного, глубоко сломанного сознания.       Мика в очередной раз засадил колуном по чурке и лезвие топора в который раз плотно засело в образовавшей расщелине.       Мда. Определенно, ценность того, что утратил - понимаешь лишь в момент, когда именно этого тебе и не хватает.       Сюда бы придуманный им топор-самокол, вот бы дело пошло! Он ведь так не застрянет.       Эх и удачное же вышло изо-бре-те-ние.       А всего то приспичило Мике напроситься к кузнецу в помощники - поучиться новому, да любопытства ради. И в силу неопытности и детской косорукости саму заготовку для лезвия запороть. Вышла она тогда скособоченной, да еще дырка под обух оказалась в ней не по центру, как у всех нормальных топоров. А словно бы сбоку, сдвинутой на целый обух.       Посмотрел тогда на это непотребство кузнец, плюнул и сказал выбросить. А Мика не выбросил. Из упрямства довёл свой первый топор до ума - насколько осилил. Отковал, заострил.       Как ни ругался кузнец на вышедшее из под Микиных лап уродство, как ни плевался - из все того же упорства Мика топор тот вознамерился опробовать. Вопреки всему.             Притащил калеку домой и опробовал.       И оказалось внезапно что кособокий, неказистый на вид топорик раскалывает чурбаки только так - одни щепки летят. Косо проделанная дырка под обух или само неказистое, тоже скособоченное лезвие тому причина, да только топор тот в чурбанах не застревал.       Проваливался куда меньше, а провалившись - словно бы доворачивался там, внутри.       Доворачивался, уходил в сторону, разваливая, разворачиивая чурку так, словно какой-то невидимый великан играючи разрывал ее надвое двумя своими великанскими руками. Хлобысь! Отлетело полешко. Хлобысь! Второе!       Посмотрели на это деревенские, что мальчишка ловчее здоровенных мужиков дровишки колет и тоже себе такой топор захотели.       Кузнец в тот знаменательный вечер тоже много всяких новых слов наговорил. Куда больше, чем пекарь. Но повертев неказистый Микин топорик, похмыкал и самолично опробовал. Замахнулся, словно надеялся ненавистный топор поломать тем ударом. Мика аж зажмурился.       Чурбачок разлетелся надвое, да так что за обоими частями пришлось бегать. А топор даже в колоду не вонзился - потерял весь замах где-то в начале удара, едва углубившись в чурку.       Кузнец хмыкнул, повертел топор и нехотя согласился сделать еще один такой ж.       Странный и уродливый, но каким-то невероятным образом - работающий лучше изящных и ладных, одинаковых его топоров.       К концу лета таких уродцев он тогда продал больше чем за всю свою жизнь наделал "правильных". Из других деревень за волшебным изделием прибегали, платили вдвое - почти не торгуясь.       Кузнец кряхтел, сердился, но топоры делал. На Мику посматривал недобро, но под конец лета вдруг отсыпал ему целый мешок монет. Мелочишку, на фоне заработанного.       Но для Мики тогда это стало огромной, невероятной суммой. Настоящим сокровищем.       За которое дома он едва ремня не отведал - подумали что украл где-то. Даже за ухо ухватив, к кузнецу обратно водили. Через всю деревню. Чтоб подтвердил тот его Микину историю. Унизительно было - жуть! И одновременно смешно. Ну - после того, как все закончилось.       Ну и вроде как если этак подумать - выходило что Мика и сам как тот топор. Кривой весь. Не внешне, конечно, внутренне. Неправильный, сломанный. Не как другие топоры - одинаковые да ладные. Но быть может оно не так уж и плохо, может быть зачем-то тоже да сгодится?       Утерев пот, заяц уставился на образовавшуюся вокруг кучу поленьев. Хватит на завтрак, обед и ужин. И еще на утро останется.       Увлекшись воспоминаниями, рук он уже почти не чувствовал. Да и спина болела - не приведи господи. Словно телегу на себе тащил из деревни в деревню. Или бревно из лесу.       Собрав стопкой сколько мог, под самый подбородок, Мика понес поленья в дом.       Второй раз неожиданно потеряв под ногой опору, едва не рухнул в гостиной, в утренних треволнениях начисто позабыв о ступеньке вниз.       Глава семейства - огромный пузатый волчара - сидел за столом. А тётка-волчица накрывала свежую скатерть. Ну точнее - меняла одну более несвежую на вторую, чуть менее несвежую.       Волки прервали разговор и недовольно посмотрели на неуклюжего зайца. Смотрели и больше ничего - ни слова ни жеста.       Хоть бы моргнули, что ли.       Мика слегка подбросил полурассыпавшуюся от его неловкого движения стопку, неуверенно и неловко проследовал к очагу. Сгрузил у камина первую порцию дров.       Вернулся и принес вторую. И три для кухни.       Волки каждый раз обрывали свой разговор и таращились на него, словно речь шла как раз о Мике. И они то ли опасались что он подслушает и поймет, то ли словно бы даже испытывали что-то вроде неловкости говорить при нём - о нём.       Это было странно.       А взгляды - все также пугающи.       Хотя уже и не настолько, как еще вчера.       В конце концов этим утром он стоил им "ула ота", а это вряд ли нечто дешевое, навроде ужина. А значит - он определенно представляет собой ценность. Ну в смысле - большую ценность, чем просто ужин. А значит бояться ему вроде как незачем. Ну, как минимум - бояться стать ужином. А не вообще, в целом.       Точнее - ужином в этом конкретном доме. Что в общем-то тоже уже неплохо.       Надо только придумать как им угодить, понравиться. Стать еще более ценным. Полезным.       - Халаш тум, шак ал кхут! - буркнула волчица, явно обращаясь к Мике. Слова незнакомые буквально все. Будь там хоть пара знакомых, чье значение он уже худо-бедно запомнил - тут ещё хоть как-то можно догадаться что от него надо. А вот когда совсем всё непонятно… поди угадай, что от него хотят.       Растерянно обернувшись к сидевшей за столом тетке, Мика всем своим видом изобразил непонимание.       - Халаш. Тум. Кхут. - Волчица повторила свои непонятные слова медленнее, словно от этого они должны были стать каким-то образом более понятны. Но нет.       - Стол. Еда. - Буркнул огромный на ломаном, но уже вполне понятном Мике языке. -       Быстро!       Что ж, так понятно. Так уже легче!       "Вот уж не знал, что ты тоже умеешь по-нашему… "       Мика кивнул и поспешил на кухню, пытаясь сообразить что из всевозможных кусков мяса уже пригодно в пищу, а что они предпочли бы сначала приготовить.       Уверен, если подать все кучей, то многое и готовить бы не пришлось - так сожрут.       "Благодарность. Немножко благодарности и уважения."       И вторая мысль - "И ведь не боятся, что кто из невольников какой ядовитой травки подсыплет…" -       Мысль, за которую как всегда в таких случаях стало стыдно. Подлая такая мыслишка, мерзенькая. Сама по себе подлая, не говоря уж о том что шла решительно вразрез со всем переполнявшим его чувством благодарности. И конечно всего его воспитания, самой его сути. Подсыпать кому-то в еду что-нибудь? Упаси боже. Даже дикарям. Ну как минимум - тем, кто его собственной жизни непосредственно вроде бы не угрожает. Нет, это определенно не то, что ему позволила бы сделать совесть. Но мыслишка мелькнула.       Мелькнула, слыхнула и оставила после себя этакое медленно тающее омерзение.                    Насколько испорченным и злобным нужно быть чтобы даже просто подумать такое?       Тем более, что если отношении здоровенного варвара еще и были хоть какие-то причины сделать что-нибудь нехорошее, может быть и его жены тоже… То как минимум один из участников застолья - точно не заслуживал никаких подлостей. Даром что тоже волк. И наверняка вырастет и тоже отнимет чью-то жизнь. Жизни. Но пока не вырос.             Пока. И даже будь он мерзким и неприятным, рука бы не поднялась отколоть что-то подобное. Не таким подлым способом - уж точно.       А вот и он, кстати.       В избу и впрямь ввалился Пим. Очень довольный собой, волчонок нетерпеливо облизнулся сделал пару нетерпеливых шагов к столу и разочарованно остановился, уставившись на пустую скатерть. Богатая смена эмоций на его мордочке в очередной раз вогнала Мику в чувство вины. Заставил ждать, понимаешь!. Даром что сам со вчера голодный - маковой росинки во рту не было.       Мика засуетился на кухне, растопил печь и огляделся.       И как тут понять что из всего этого считается готовым или сгодится сырым и не подогретым? Как по его мнению так и разницы не особо. Слопают и не заметят. Можно даже и не греть. Но вероятно это не то , что от него ждали. "благодарность и уважение!"       Да, черт побери!       Мика пронесся по кухне, заглядывая в кузовки, туески, кадушки, разглядывая развешанные под потолком окорока и полосы вяленого (вяленого же, да?) мяса. Нашел две огромных кастрюли - с супом и кашей. Подумать только - они даже в кашу мяса напихали! Хорошая же каша. Была.       Также на кухне нашлись и вчерашние голубцы, пирожки черте с чем - тоже вчерашние. Подсохшая уже краюха хлеба, завернутая в относительно чистую тряпицу и целая россыпь каких-то приправ на вкус и запах ему незнакомых.       Дома-то основном готовила мама, а пиком его личных кулинарых талантов была кое-как запеченная на костре картошка. Впрочем, уж подогреть-то готовое он как-нибудь справится. Главное что? Главное - помешивать. И открыть чертову заслонку, конечно.       И он помешивал.       А между эти занятием - зачерпнул из кадушки кваса. Полный кувшин. Набрал мисок, напилил хлеба. Огромным ножом, больше похожим на маленький меч. Вытащил все это на стол. Торопливо вернулся за прочим.       Суп. Каша. Квас.       Суп, каша, квас. Голубцы, пирожки, окорок. Полоски копченые, полоски вяленые.       Он наполнял и наполнял миски, подносил их к столу, но к его возвращению пустили только что принесенные. Он снова спешил их наполнить, словно бы в рамках какой-то странной игры, соревновался с волками кто быстрее. Они - опустошат. Или он - наполнит и притащит новые. Побеждали волки.       Ели, ели и ели. Грубо, невоспитанно. Чавкая и утробно порыгивая, загребая содержимое мисок то огромными деревянными черпаками, а то и просто руками.       Расправившись с собственной порцией, Пим стянул что-то из тарелки матери, потом снова.       И еще раз. Потом попробовал проделать то же с отцовской, но получил по рукам ложкой. Обиженно насупился и тогда мать молча придвинула ему остатки в своей тарелке.       А потом завтрак кончился.       Ну точнее сначала кончилась еда. А потом, как следствие - уже и завтрак.       Две огромные кастрюли, каждой из которых которых хватило бы Микиному семейству на неделю. Если не на две. И несчетное количество мисок с пирожками да голубцами и черте чем еще. Мясо вареное, жареное, копченое, вялное и черте пойми какое еще. Мясо, мясо, мясо. Фу. Аж голова от этого смрада кругом идет.       Большая часть из этого упокоилась в огромном брюхе здоровенного варвара, ощутимая - в тётке волчице. И немалую, отнюдь не малую часть умял мелкий. Вышло не так… Кругло как прошлой ночью, далеко не так. Но внушительно. Более чем. Небольшая "тыква" под его рубашкой превратилась в большую. Круглую и даже на вид тяжеленькую.       В очередной раз появившись из кухни Мика развел руками - всё. Нету больше.       Волки уставились на него, словно даже не сразу осмыслив этот жест. Хмуро переглянулись и громадный варвар что-то недовольно буркнул. Жена раздраженно ответила и указала на дверь раскрытой ладонью - словно предлагая тому самостоятельно куда-то сходить и пополнить запасы.       Огромный волчара буркнул что-то недовольное, но обвинительный тон сбавил.             Откинулся от стола, словно нехотя - с отчетливым таким недовольством, прислушался к чему-то в своих глубинах и… Комнату наполнил гулкий утробный звук. Гулкий и громкий, не сказать оглушительный. Звук той самой волчьей отрыжки. Поначалу приглушенный, зародился где-то в глубине волчьей туши, прокатился по глотке и вырвался в комнату, принеся с собой кисловатый запах уже начавшей перевариваться пищи.       "Фу, мерзость!"       Впрочем в исполнении Пима тот же трюк уже столь отвратительным Мике не показался. Волчонок был сильно меньше - отцу доходил едва ли до ребер, а потому звук отрыжки у него вышел не скорее звонким, чем басовитым. Но тоже изрядно громким. И куда более продолжительным. Крайне довольный собой, волчонок тоже отвалился от стола, словно вольно или невольно пародируя движения отца. И точно таким же жестом погладил округлившееся пузо.       А потом старший волк опёрся о стол ладонями, навалился всем весом, заставив стол жалобно скрипнуть и встал. Вызывающе, словно бы напоказ плюхнул на этот самый стол раздутое своё брюхо. Осмотрел недовольно, гулко хлопнул огромной ладонью и разочарованно цыкнул зубом. похоже - остался весьма недовольный "скромным" завтраком. Снова высказал что-то волчице. Та снова огрызнулась       Пим же тем временем повторил движение отца: приподнял собственный, далеко не столь уж внушительный на фоне большого папкиного брюха животик и тоже плюхнул его на стол. Словно хвастался маме. И здоровенная тетка-волчица с неожиданной для ее вида нежностью и умилением посмотрела на сыновье пузико и потрепала того по макушке.       Волчонок блаженно зажмурился и аж ушки пожал от удовольствия. Подался к ней и потерся о материнскую длань щекой. Словно стремясь продлить эту короткую ласку. Впрочем, в последний момент, словно бы спохватился и отстранился. Будто запоздало вспомнив, что уже вовсе не маленький мальчик, а взрослому мужчине все эти телячьи нежности не к лицу.       Волчица улыбнулась и вдруг переключилась на мужа. Гулко и звонко шлепнула того по пузу, заставив здоровенного варвара недовольно вздрогнуть и огрызнуться. Заговорили - быстро, грубо. Словно что-то требовали. Что-то, что огромный волк не очень-то горел желанием выполнить. Но все же сдался, подхватил с лавки широкий клепаный пояс, кое как подпер им тяжелое брюхо и вразвалочку двинулся прочь. Не забыв напоследок сотрясти дом мощной раскатистой отрыжкой. Знайте мол, кто в доме хозяин!       Мамаша-волчица тоже рыгнула - вульгарно и громко, куда громче всяких приличий, но все же заметно тише мужчин. Надо полагать - это был пик волчьего женственного изящества.       И обратилась тоже к сыну с какой-то не то просьбой, не то поручением.       Кажется - тоже собиралась куда-то отправить, куда Пим идти решительно не хотел.       Или, во всяком разе - не хотел идти прямо сейчас. Во всяком случае так показалось по его разочарованной реакции и ноющим, капризным интонациям. Под конец своей тирады волчонок показал на свое округлившееся пузо, словно используя его размеры и тяжесть в качестве последнего и предельно наглядного аргумента.       И вполне искренне негодуя, как мама не понимает, что после завтрака нужно немного вздремнуть.       Мамаша волчица закатила глаза и раздраженно вздохнула, но все же нехотя согласилась. Кивнула и Пим отправился в свою комнату. С усталым, но более чем довольным видом. В этот раз - полностью сам, своим ходом. Без особых затруднений, как вчера. Разве что немного сильнее обычного отклонившись назад. Не то чтобы пузо казалось побольше, не то просто уравновешивая вес всего слопанного.       Мика улыбнулся. Вылядело все это донельзя мило. И… слишком будоражаще.       Зайчик торопливо сгреб со стола все тарелки, спешно наполнил водой одну из тех огромных кастрюль, затем вторую, сгрузил туда все перепачканные объедками миски и оставив посуду отмокать, поспешил следом за Пимом.       Не успел, разумеется. В смысле - не успел к тому самому яркому и приятному представлению, которое так надеялся все же застать.       К тому, как маленький обжора снова взвалит свой живот на край высокой кровати, вскарабкается следом, пыхтя и сопя от усилий, проползет пару шагов на четвереньках к подушке и со стоном облегчения завалится на бочок. Подобная картина со вчерашнего вечера преследовала Мику всю ночь, утро и не раз всплывала перед внутренним взором в течение дня.       Но нет, не успел. Досадно.       В этот раз волчонок обошелся без всякой помощи, забрался в кровать сам и к моменту явления зайца уже лежал себе на постели кверху пузом, умилительным образом сложив поверх него лапки. Ну точнее - не прямо поверх, а там, где оно начиналось. А как бы - над. Коленки приподнятых ног при этом словно бы обнимали этот его живот, подпирали с боков и чуть снизу, мешая скатиться на бок от неосторожного движения. И от этого длинная, долгополая рубашка изрядно сползла. Не настолько чтобы оголить срам, но практически на самой границе.       Входя в комнату, точнее - перед тем как войти, Мика привычным движением обозначил свое присутствие коротким, вежливым стуком. И только потом, не дождавшись ровным счетом никакого ответа - после довольно длительной паузы решился приоткрыть дверь и сунуть нос в образовавшуюся щель. Не случилось ли чего, не дай бог, не нужна ли помощь?       - Ты что делаешь? Заходи давай. - Пим встретил его удивленным даже сквозь это сыто-сонное выражение взглядом.       - Что?       - Ну стук этот… Зачем?       Похоже и это изобретение цивилизации волки не знали.       - Стук? Ну… - Мика даже немного растерялся. - У нас так принято. Если хочешь куда-то войти, сначала нужно постучать. Чтобы предупредить, что сейчас войдешь.       - Зачем? - Пим недоуменно рыгнул. - Можно же просто войти.       - Чтобы… Ну… - Мика замялся и уселся на лавку напротив кровати. - Чтобы не застать кого-нибудь в неловкий момент.       - Например?       - Например, если он переодевается или занят чем-то, что никому не стоит видеть.       - Эмм… Странные вы. - Резюмировал Пим после некоторых размышлений. - А что такое       "неловкий момент"?       "Когда перед сном засовываешь руку под одеяло".       Но ничего подобного, Мика, конечно же вслух не брякнул.       - Н-ну… - Впрочем и подобрать более подходящий пример с разбегу не получалось. Неловкий момент потому и неловкий, что даже говорить о нем - неловко!       - Просто не всегда же приятно, если ты что-нибудь делаешь, а кто-то вваливается… И все видит.       Пим задумался, явно пытаясь представить себе сценки, в которых мог бы испытать эту самую "неловкость". Но судя по длительности размышлений, ситуаций в которых волки могли эту самую "неловкость" испытывать - было драматически меньше, чем поводов для неловкости у таких как Мика.       - Странные вы. - Резюмировал Пим. - Делаете сложнее такие простые вещи. Что такого ужасного в переодевании?       - Ничего. Наверное. - Мика пожал плечами. - Но лучше ведь если никто не пялится.       "Хотя я бы вот с удовольствием пялился. На кое-кого. Раз уж "ничего ужасного"… "       - Хм… А еще что? Ну… Какие еще моменты вы считаете "неловкими"?       "Серьезно?".       - Да разные. Ну мало ли.       - Но все же? - не отставал Пим.       - Ну… Например если родители уединились и…       - И? - любопытный волчонок то ли и впрямь не понимал полунамеков, то ли намеренно загонял Мику в самую неловкую ситуацию, забавляясь его смущением и неуклюжими попытками избежать излишне интимных подробностей.       - И детей делают! - Выпалил заяц и потупился.       - Ха. - Пим фыркнул. - Подумаешь. Ну наорут и выгонят. Но обычно и так слышно на весь дом, даже заходить не надо.       Мика покраснел еще гуще.       В смысле - "слышно"? В смысле - "обычно"?!       Они что тут… Совсем дикие? Прямо при… Даже не дождавшись удобных моментов, когда все остальные домашние разойдутся кто куда?       В голове не укладывается!       Нет, стыд, смущение, деликатность - это все явно плохо совместимые с дикарями понятия.       Удивиться вежливому стуку в дверь - подумать только! Ну это еще куда ни шло. Но это… Ни стыда ни совести!       Впрочем, чего еще ждать от дикарей-то?       Пим захихикал, забавляясь его растерянностью и смущением:       - Ну ты даешь. Вон какой длинный, а как ребенок.       "Длинный". Ха! Полтора места роста - совершенно обычно для юного зайца. И даже для взрослого - не то чтобы мало, но до "длинного" Мике точно расти и расти. И не вырасти. А "как ребенок" в исполнении того, кто чуть не на голову тебя меньше - вообще курам на смех.       "То же мне, сильно взрослый нашелся!".       Но вслух Мика ничего такого, разумеется, не ляпнул. Лишь украдкой покосился на волчонка. Но тот искоса разглядывал Мику и это не оставляло зайцу шансов вдосталь налюбоваться самым интересным. Максимум - ловить этот выпуклый шарик краешком взгляда.       - Слушай, а что такое "ота"? Что вы отдали тому типу?       - Ота… Не знаю как это по вашему. - Волчонок задумался. - Ну… Это живет в амбаре, дает молоко. И когда у него появился ребенок - это ота.       "Теленок таплы чтоли?"       - Ого. - Мика задумался.       Сколько стоит теленок? В Микиной деревне - немало. Пяток топоров точно, если не больше. Тех, новых, а не простых, обычных.       А два теленка? Ух… Однако!       - Ага. - Пим с натужным сопением покосился на зайца со своей подушки. - Мне теперь из-за тебя целый год маму слушать придется. А тебе - постараться ей понравиться.       Мика кивнул.       Подумать только - теленок! Цена его, Микиной жизни - пара телят. С одной стороны в этом месте - просто несусветно завышенная. Судя по тем мелочам, за которые на вчерашней площади покупали рабов - за теленка можно было купить десяток таких, как он. С другой - в его-то собственных глазах какой-то теленок, пусть даже два…Ну не дешево конечно, но ёлки…       Ну хотя если так разобраться, в волчьей системе ценностей, где все крутится вокруг сытого брюха - целых два теленка это где-то в десятка три раз больше Мики. По весу.       Обжираться смогут неделями. Даже при всей их ненасытности. А Мика им так, на один зуб.       - Ладно, не кисни. Я уже придумал как отомстить. - Пим в очередной раз рыгнул и мечтательно погладил свое внушительное пузо.       Словно бы мысленно представляя насколько лучше бы оно смотрелось будь в нем целый теленок.       - Отомстить? - Не понял Мика.       - Ну да. - Волчонок наградил его хитрым взглядом. - Ты же не думал что я это так и оставлю? Этот зазнайка лишил нас двух ота! И мы его тоже чего-нибудь лишим!       Мике ход его мыслей заранее сильно не нравился, но Пим продолжил:       - Это сын трактирщика. И у них там есть такой милый амбарчик. И курятник.       При этих словах Пим недвусмысленно облизнулся, явным образом предвкушая очередную пирушку.       - Заберемся туда с ребятами и все сожрём! - мечтательно развил свои планы мелкий обжора. - Телят-то если и увести, то спрятать негде. А вот курочек и всяких колбасок попрятать в надежное место - вообще не проблема.       "Надо полагать - надежное место, это - волчье пузо. Да уж, надежнее не придумать".       Пим снова погладил живот, явственно прикидывая как много в него влезет на этой "важной миссии". Достаточно ли, чтобы считать себя отмщенным. Или все-таки нет?       "С ребятами".       Выходило в набеге будут и соучастники. И это уже не шутки - если один мелкий проглот может слопать прилично, то целая стайка таких вот… Запросто нанесёт ощутимый удар по запасам трактира.       И хотя собственная больная фантазия Мики уже радостно рисовала образы один другого заманчивее, ум подсказывал, что от этой затеи дурно пахнет. На одной чашке весов - целая стайка пузатых, обожравшихся донельзя волчат… На другой - риск и потенциальные проблемы. Волчата вроде должны перевесить, но, конечно, не врожденную заячью трусость. Ну не трусость скорее - опаску и нежелание рисковать.       - А если поймают? - Озвучил свои опасения Мика.       - Ну… Сожрут. Или еще телят потребуют. - Пим беззаботно пожал плечами, словно ничуть не беспокоясь о возможном провале. И самом печальном и безысходном его варианте.       - Так беззаботно говоришь…       - Да не бзди. Мы же умные - выждем день-два, чтобы они уже не ждали. Да и не заметит никто, там такая кладовка - все лето обжираться можно!       Окошко подденем, лестницу притащим.. Сделаем эту твою… Как там… Спра-вед-ли-вость. Во!       "Не бзди". Слов то понабрался! Слов типа "манеры", "этикет", "вежливость" - не выучил или не запомнил. А вот вульгарное обозначение трусости - это да, это оно конечно.       Справедливость.       Ха!       Ну хотя, в понимании волка - чего еще ждать? Особенно на фоне того, что эту самую справедливость предполагалось установить посредством любимого занятия - набивания брюха. Да еще чужим добром.       Второе, наверняка - даже приятнее. Доблесть практически. Ну - в волчьем понимании.       Урвать чужое, сделать своим.       Но картинка в его воображении нарисовалась занятная.       - Может... Все же ну их? - осторожно предложил Мика, который не только не любил рисковать в принципе, но и к кражам особо не тяготел.       - В смысле? Они у нас аж две оты отжали! А мы что - как хупа рюш какие-то, просто так возьмем и утремся? Ну уж нет!       Волчонок раздраженно жестикулировал и явным образом сердился, но все это выглядело скорее забавным и милым, чем сколь-нибудь пугающим. Учитывая что все это он делал - в лежачем положении и с круглым тяжелым пузиком, придавливавшим его к кровати всем своим ощутимым весом. Выглядело потешно.       "А если придется бежать"?       Мика-то убежит, а…       - Ладно, ладно… - Заяц примирительно поднял ладони. - Запас в пару дней у нас есть ведь, да? .       "Может еще удастся отговорить"       Или как-нибудь донести мамаше, чтоб остановила? Нет, мамаша не поймет. А вот отец… Плохой вариант, очень плохой и очень-очень плохой. Угадайте где какой, угу.       - Вроде как. Или три. Ух и поживимся! - Пим мечтательно зажмурился и в очередной раз погладил пузо - широкими, круговыми движениями.       Словно дразнился!       Словно догадывался, что для Мики видеть эти поглаживающие тугой жирный животик ладошки было тем ещё искушением. Даром что всю прошлую ночь загонял себя так, что сейчас хотя бы внешние проявления его тайных страстишек ему не грозили. А вот мечта присоединить к этим двум волчьим ладошкам еще и пару своих собственных - была ну уж очень навязчива. Даже почти материальна. Он будто наяву ощущал то, вчерашнее свое наглое, невероятно нахальное прикосновение. Ощущал всю эту горячую тугую упругость так явно, словно бы касался ее прямо сейчас. В этот самый момент.       Впрочем, нет. Конечно же не касался. И никогда бы не отважился так рискнуть.       Черт его знает как мальчишка дикарь отреагирует на подобную вольность?       Понравится? Или вызовет ли ту самую неловкость и малознакомое волкам стеснение? Или напротив - выплеск злости и ярости в адрес позабывшего свое место "дюльда рюш"?       Сложно сказать. Нет, слишком страшно.       Сам-то волчонок определенно любил эту часть тела как никакую другую - любил шлепать, заботливо похлопывать, предвкушающе гладить, нежно мять и прочее-прочее-прочее. Десятки самых разных типов эмоций и прикосновений. Но все без сомнения - крайне приятные для него.       Вот только будет ли ему столь же приятно прикосновение к его "сокровищу" кого-то еще. Кого-нибудь… вроде Мики?       Не факт.       Если честно он до сих пор немного паниковал и боялся от одной только мысли, одном лишь воспоминании об этом самом отчаянном и наглом его поступке за всю его жизнь.       Да, он был практически уверен что наутро его жизнь оборвется. Просто закончится. И просто хотел отхлебнуть от неё чуточку больше. Капельку Каким бы странным это его нелепое желание не показалось кому-то… В конце концов это просто касание. Ничего больше.       И то - даже будучи припертым к стенке приближающимся утром… Он не настолько смел, чтобы решиться на что-то подобное сейчас. Когда волчонок вполне себе бодрствует.       Нет, конечно же нет.       - Ладно. Расскажи что ли еще что-нибудь. - Пим поёрзал в своей постели, почмокал губами и сдержанно рыгнул.       - Например - что? - оторвался от своих прилипчивых мыслей Мика.       - Ну… Что-нибудь. Что угодно. - Пим пожал плечами. - Как там… У вас.       И Мика рассказал. Сбивчиво, немного сумбурно. Рассказал что пришло в голову. Про себя, Соловьиную дубравку. Друзей-приятелей. Отца. Тот самый глупый розыгрыш деревенских мальчишек с ведром и попавшим в ловушку мужчиной.       Пим слушал. Хихикал, недоверчиво косился на Мику в каких-то местах, таращился в потолок, пытаясь представить себе что-то, не то что-то понять… Что понять у него явным образом не получалось.       Слушал, словно какую-то сказку на ночь, которую мамы обычно рассказывают совсем уж мелким детишкам, чтобы те побыстрее заснули. убаюканные звуком их голоса. Слушал и зевал. А потом и впрямь взял и заснул. Наводящие и уточняющие вопросы стали путаными и невнятными, сыпались вся реже, а потом и вовсе оборвались на полуслове.       Спит.       "Ты ведь и пары часов не прошло как проснулся!"       Но удобный момент поглазеть на все, на что хотелось, Мика, разумеется, не упустил. И поглазел.       Зрелище, прямо скажем - умилительнее некуда. Тугой, круглый как барабан живот, что наполнял и натягивал некогда просторную грубо тканую рубаху. Расслабленно, невыносимо мило сложенные над этим пузиком ладошки. Босые, перепачканные сором и пылью пятки. С грубыми, не знавшими обуви подушечками.       Полы длинной рубахи сползли с ляжек вниз, оголив их достаточно, чтобы Микин взгляд подприлип и к этой части волчьей тушки. Упитанные, можно даже сказать чуть плотнее обычных, но еще не укутанные жирком, ляжки были… Идеальны. И тоже словно просились в ладонь.       Мика даже убрал руки за спину, хоть и сидел на скамье в паре шагов от кровати.       Снова стало стыдно - за все эти мутные мысли, невнятные образы. Нескромные, странные, подспудно осознаваемые как очень неправильные. Но вместе с тем слишком уж будоражащие, цепляющие все потаённые струнки его пропащей души.       Усилием воли заставив себя оторвать взгляд от волчьих ляжек, Мика покосился на мордочку. Бесконечно милую, сладко спящую мордочку со смешными, треугольными ушками. Пушистыми лопушками, которые тоже нестерпимо хотелось потрогать. Нет, уже без каких-либо похотливых соблазнов. А просто - предельно невинно. Потрепать, поерошить.       И чтобы волчонок потянулся, потерся головой о его пальцы, как совсем вот недавно проделал с ладошкой мамаши.       Мика вспомнил. И этот момент и то как внезапно сменилось мальчишкино настроение и он совершенно глупым, почти сердитым движением отстранился. Словно и впрямь решив что подобные демонстрации нежностей - не к лицу.       "Дурачок".       В расслабленном и сонном состоянии, волчонок выглядел еще милее. И невиннее.       Даром что волк.       И совсем скоро явно тоже кого-нибудь слопает. Заживо. А пока не подорос - наверняка уже мечтает об этом. Может быть - прямо сейчас? Судя по блаженной сладкой улыбочке на этой невинной мордочке - что-то этакое снится ему прямо сейчас.       Вон как облизнулся!       Мика, должно быть, так и глазел бы себе далее, пока тот не проснется - хоть до следующего утра. Но - во-первых уже всю задницу на скамье отсидел, а во вторых - это было бы… Несколько странно.       Просто сидеть тут в комнате и глазеть как тот спит.       И вспоминать…       Вчерашнее.       Наглое, то самое чертовски интимное прикосновение. Ощущение под подушечками собственных пальцев всего этого этого плотного и упругого, покрытого мягким пушистым мехом и толстым слоем жирка волчьего пузика.       Ощущение, что, пожалуй, вполне можно назвать самым ярким в его непродолжительной жизни. Ну почти. Все же было ещё. Кое-что. Но хоть и зашло там все куда дальше - того самого окрыленно-пьяненького головокружения он тогда не испытывал. Приятно, даже очень. Но и только.       За повторение этого же ощущения - он с радостью бы отдал все, что у него было. Если бы у него вообще было что-то кроме этих жалких обносков с чужого плеча. И своих собственных, которые, должно быть, уже высохли и надо бы снять.       Мика глазел. И мечтал. И раз или два уже почти заставлял себя встать, но раз за разом откладывал и оттягивал этот момент.       Может, все же набраться храбрости и… Коснуться еще раз?       Нет. Ни за что. Рискнуть разрушить, испортить происходящее между ними сейчас - чем бы оно ни было? Да он бы скорее руку себе отрубил.       Нет, что бы не испытывал и не переживал он сам, в потаенных глубинах своей дурной головы - это совсем не значит что подобным же образом видит мир и прожорливый мальчишка-дикарь. Даже близко не значит. А даже если бы и значило, то - что? Мика и так вроде как принадлежит ему весь, целиком и полностью. И фактически - будучи в этом положении вынужденно, против собственной воли. И… Душевно. Просто потому, что по какой-то странной, непонятной ему самому причине он охотно бы сделал для… "хозяина" что угодно. Вообще что угодно. Стоит тому просто… Даже не попросить - намекнуть. Не потому что "принадлежит" против собственной воли, а потому что… Кажется хочет принадлежать по своей, собственное.       Дурацкое, совершенно идиотское чувство.       Что за бред? Почему так? Он же родился свободным… И дурочка Энис с ее восторженной, липкой словно патока, истошной благодарностью к хозяевам - совершенно точно не то, чем ему хотелось бы быть. Вообще даже не близко.       Нет, все это чертовски неправильно. Странно, нелепо. Дурацки.       Ладно. Пожалуй надо наконец заставить себя отлипнуть от лавки и заняться делами.       Посуда себя сама не вымоет. Да и в целом… Поменьше будет всяких дурных мыслей.       Да, он просто будет рядом. Будет втайне наслаждаться приятными сценками, вспоминать их перед сном на своей куче тряпья и… Ничего больше. Да.       От этой решительной и какой-то словно бы слишком уж окончательной мысли на глаза навернулись слезы. Словно удар гильотины. Или выбитый из под ног висельника табурет.       Выбитый самолично. И решительно - просто чтобы избавиться от всех этих глупых томлений, нелепых мечтаний. Просто чтобы перестать бесконечно расчесывать эту ранку, словно глупый ребенок, раз за разом сковыривая с разбитой коленки коросту. Больно, неприятно, не стоит. А руки тянутся сами собой.       И что самое странное - вся его грусть обо всем… Даже не по собственной пропащей, навсегда изменившейся жизни. Не о том, что если не решится бежать - то навсегда останется тут. А если решится… То не факт что получится. Он ведь не самый сильный, не самый быстрый.       "Зато самый умный. Наверное".       Странно все это.       И хватит уже торчать тут как истукан. что подумает мамка волчонка, надумай заглянуть сюда, по проведать как там сынуля? Сын спит, а его новая игрушка - торчит на скамейка и пялится. Нет, определенно не лучшее зрелище.       Мика тихонько вздохнул, отклеился наконец от лавки и, стараясь не скрипнуть дверью, вышел.