Некрасивое

Красивые места

— Шаст, держи руль нормально. Арсений, на самом деле, сказать хотел вовсе не это, но в самую последнюю секунду, когда слова почти сорвались с языка, губы дрогнули, приоткрывшись, и мысли заметались, как растревоженные тусклым светом в ночи тараканы. Разбежались, кто куда. Попрятались в укромные места. Глупыши. Думают, их не видно. Арсений тоже глупыш, потому что настойчиво делает вид, что сказать хотел именно это. Антон на замечание лишь усмехается лениво, едва дергая правым краешком рта, который видно Арсу. За которым Арсений следит, как загипнотизированный. Точно змея следует мелодии своего заклинателя. Хотя какая из Арсения змея? Он скорее ящерица, которая бегает дергано, нервно, и в любой опасной ситуации боязливо поджимает хвост, а то и вовсе его отбрасывает. «Я — не я, и хвост не мой». Арсений знает, что он жалок. Жалок, когда вот так беспалевно пялится на Антона. С восхищением, с каким-то благоговением, как на божка. «Божок» снисходительно делает вид, что этих взглядов не замечает. Позволяет собой любоваться, держит руль одной рукой, вторую свесив из окна, стряхивая пепел с сигареты прямо на ходу на трассу М11. Арсений жадно наблюдает за движением кисти, за пальцами, как те развязно ударяют по фильтру, будто с пренебрежением. Антон и сам весь такой — снисходительно-благосклонный. Когда Арсений, запинаясь и блея как вчерашний теленок, предложил поехать вместе в Питер на машине, а не на Сапсане как обычно (и как только осмелился?), Антон вот так же бегло, оценивающим взглядом прошелся по его сжавшейся фигурке, которая будто хотела съежиться в одну точку и исчезнуть, вспыхнув микро-новой и потухнув огарком отслужившей свечи. А потом с одолжением сказал: «Ну поехали». И так это было сказано то ли недовольно, то ли неохотно, что Арсений до последнего момента, уже сидя на чемодане в буквальном смысле и дожидаясь Антона, гадал — а приедет ли? Антон приехал. И был заведенный в лучшем смысле, заряженный, будто им не рабочая поездка на концерт предстоит, а как минимум приключение всей жизни. Не его, так Арсения. И вот они едут уже почти шесть часов. Осталось еще около двух. Арсений считает, потому что каждая минута, проведенная с Антоном, будет после обсосана и разобрана на моменты в мельчайших подробностях. Выстрадана перед сном сначала в домашней постели, а потом — в отеле. Обмусолена с Сережей — да благословит его Господь за титаново терпение и готовность слушать сопливые истории Арсения о неразделенной любви долгими и, благодаря тому же Сереже, не одинокими вечерами. Поэтому, сидя в Антоновой машине, Арсений искренне почти наслаждается каждым моментом и вовсе не думает (он очень старается) о том, в какой же момент Антону придет в голову остановиться на какой-нибудь желательно ближайшей заправке и все тем же снисходительным и капельку приглашающим взглядом позвать за собой в туалет. В туалетах Арсению никогда не нравится, тем более в таких сомнительных общественных местах. Но Антон выбора не дает — предлагает там, где ему самому вздумается. Арсений благодарен и за это. Антон может за всю поездку ни жестом, ни словом не намекнуть уединиться. А Арсений потом несколько дней к ряду будет мучиться и думать-думать-думать, может это он упустил, не разглядел намека? Арсений немного от этого устал, но это не значит, что в придорожное кафе, возле которого припарковался Антон, он не пойдет чуть ли не вприпрыжку от предвкушения. Кажется, это то самое. А потом, тесная, но на удивление чистая кабинка туалета. Шершавая стенка этой самой кабинки, чуть царапающая щеку, и густое дыхание в шею, пока Антоновы руки шарятся внизу — растегивают пуговицу джинс, молнию — ремень Арсений в поездку не надел специально — стягивают эти самые джинсы, за ними трусы. Длинные пальцы грубо и будто брезгливо проходятся по ягодицам, раздвигают-раскрывают, шею щекочет чужая макушка — Антон смотрит туда, разглядывает. Он это, кажется, любит, потому что всегда так делает. Арсений упирается ладонями в туалетную стенку, одной рукой придерживая задранную футболку, чтобы не испачкать. Антон все водит пальцами по ягодицам, щупает, изучает, смотрит. Дышит, как ненасытный носорог, опаляя жаром шею. Пыхтит нетерпеливо, ощупывая, хочет поскорее. Арсений знает, Антон обычно не разменивается на нежности и прелюдии — не прям сунул-вынул конечно, но любит не пожестче даже, погрязнее, порочнее, похотливо как-то. Арсению такое не слишком нравится, потому что после он чувствует себя немного грязным, но лучше так, чем вообще никак. Он согласен. Антон наваливается всем весом, пришпиливая к будто картонной стенке, и дышит уже прямо в лицо. Одной рукой держит, опоясывая, за живот, а пальцами второй — раздвигает внизу ягодицы и проталкивается. Арсений всегда для него готов, дополнительной смазки не требуется. Антон входит головкой — туго идет, проталкивает резко до половины, свободной рукой дергая бедра Арсения в разные стороны, чтобы член внутри лучше пристроился, толкается глубже и как-то чересчур резко, так что Арсений на носочки от неожиданности подскакивает. Выходит — неудобно — и заново резко входит, почти до конца. — Да-а, — выдыхает, — вот та-ак. Во второй раз зашел так, как надо. Антону. Арсений не знает, как надо ему самому — главное, чтобы Антону было приятно, а он подстроится. Сможет получить удовольствие в любой позе, в любом месте. Главное, чтобы Антону нравилось. Антон начинает двигаться, выходя на грани, оставляя внутри только головку. Это тоже не то чтобы приятно, очень раздражает вход и ощущение такое неприятное, будто хочется опорожниться. Благо Арсений уже научен и знает, что позывы ложные, но удовольствие получить таким образом ему сложнее всего. Антон до головки высовывает и резко впихивает член обратно. Глубоко, до самых яиц. Так, что его лобок впечатывается в ягодицы Арсения и звук шлепка, будто хлесткая пощечина. В каком-то смысле, она и есть. Антон продолжает толкаться в него, кряхтит прямо в ухо. От него остро пахнет по́том в перемешку с парфюмом — за шесть часов поездки запах превратился в ядреную смесь, и Арсений бы ни от кого такого не потерпел, но от запаха Антона, пусть даже потного и несвежего, он плавится. Ноги уже чуть подрагивают от напряжения — Арсений устал стоять так долго на носочках. Антон вталкивается, с каждым разом стараясь войти все глубже, будто проникнуть в самую глотку, по кишечнику, а потом пищеводу. Натягивает на себя, помогая обеими руками, придавливает к стене всем телом, упирается лбом в Арсеньеву щеку. Вторую уже, кажется, натерло о стену, потому что саднит. Приговаривает неизменные «Да, вот так, давай, давай». Становится душно, со лба Антона пот стекает прямо по виску Арсения, по щеке, по шее. Мокро и щекотно. Арсений хочет вытереться, но руки упираются в стену, а еще он боится, что Антон это расценит как пренебрежительный жест. Сколько таких жестов делает сам Антон по отношению к нему, Арсений не считает, потому что не замечает таковых. Антон еще активнее начинает шлепать собственными яйцами о бедра Арсения и, наконец, кончает. Выдыхает облегчено. Не высовывая, обхватывает рукой чужой член и надрачивает быстро и немного грубо. Арсений сжимает руки в кулаки и жмурится, сдерживая стоны, а потом отчаянно кончает, забрызгивая стену. За пару минут приводят себя в порядок, используя туалетную бумагу и воду умывальника. А после, уже в машине, на подъезде к Санкт-Петербургу, Антон сбрасывает весь свой суровый вид, с которым неистово сношал парой часов ранее Арсения в туалете, и включает фронтальную камеру, надевая самую искреннюю из всех своих улыбок на лице, снимая уже Арсения за рулем собственной машины для сторис: — Красивые места Питера — машина Арсения. Арсений смущенно улыбается, отводя взгляд от камеры. А еще он в корне не согласен — ну разве можно смотреть на что-то другое, когда рядом красивый Антон?

Некрасивые мысли

— Красивые места Питера – машина Арсения. Арсений смущенно улыбается, отводя взгляд от камеры. Антон его такого обожает до умопомрачения, хотя эту свою сторону Арсений позволяет ему увидеть не часто. Антон эти редкие минуты впитывает сознанием особенно бережно, сметая осторожно, как крошки со стола ладошкой в ладошку. Арсений будто пытается спрятать свой свет изнутри, прикрываясь стеснением. Устремляет взгляд на дорогу, а щеками алеет. Антон готов наброситься на него прямо в дороге, но нельзя. И не только в целях безопасности, а потому что сегодня он свой лимит израсходовал. Откуда этот лимит взялся, он и сам не знает. Просто определил для себя когда-то давно, что предлагать Арсению это можно лишь в меру. А если уж совсем честно, то, когда невмоготу — в такие моменты он чувствует себя животным, набрасывается на Арсения, как оголодавший пес на кусок свежего мяса. Стыдно. Но у Антона никогда не получается отследить это состояние — каждый раз кажется, что он сможет вытерпеть еще один день, еще один час. А потом тормозные колодки снова срывает, и мало-мальски трезвое сознание возвращается, только когда еще твердый член Антона выскальзывает из Арсения. И тогда становится совестно и немного грустно. Совестно от того, что снова сорвался. Эта животная тяга туманит мозги, и он, как бешеная псина, истекая слюной, Арсения лапает, хватает, дергает. Это неподвластно контролю, или Антон просто хочет снять с себя ответственность. Грустно потому, что Арсения хочется до противного першения в горле, до непонятного зуда в конечностях, так что хочется их напрячь что есть мочи, в попытке хоть на толику избавиться от этой премерзкой тревожности. И это желание, словно наваждение, не отступает, пока не достигнет вожделенного — пальцами-щупами по тонкой бледной коже, цепляясь дрожащими конечностями похотливого спрута. Антон себя в такие моменты почти ненавидит, но перестать хотеть обладать Арсением единолично, всепроникающе, безгранично он просто не может. Такого звериного, нездорового влечения Арсений не заслуживает. И почему-то все равно позволяет Антону срываться каждый раз. Пока что. Антон уверен, что это ненадолго. И настроение снова скатывается в ноль. Свои больные, болезненные мысли он в очередной раз пытается скрыть за маской безразличия. Отворачивается к окну, пока Арсений ласково и воодушевленно щебечет о том, как хорошо в начале весны в Новой Голландии и можно было бы туда вместе как-нибудь съездить, и нарочито небрежно закуривает. Делает вид, что ему вовсе неинтересно, пока сам ловит не то что каждое слово, каждую интонацию и ударение. Антону бы сходить к психиатру, пожалуй, разобраться со всем этим. Но сил хватает лишь состроить недовольную мину и сказать очередную глупость на грани грубости, чтобы Арсений не понял, как он в него безнадежно, отчаянно, унизительно влюблен. — Новая Голландия, — хмыкает, не поворачиваясь даже, в надежде, что удается состроить безразличный вид. — Европа только в названиях. Арсений на это оборачивается резко, но лишь на секунду. Антон бы подумал, что его это задело, но знает, уверен, что Арсения его слова никогда не трогают. Поэтому трогает Антон.