Море в секундах.

Прошло около месяца с тех светлых дней.  Гониль стал более ясно видеть ситуацию: стал(старался) более гуманно выплёскивать гнев и прислушиваться к жильцам, всё-таки они все люди, мнения и склад ума уж слишком различны. Хёнджуна переложили на найденную на балконе пружинную раскладушку после его обращения к Чонсу с болью в шее и спине. Джуён выломал окно на том самом балконе. Сынмин попытался отчистить квартиру от постоянного запаха плесени, который, похоже, ощущал только он и его чувствительный брезгливый нос.  Бытовые дела разбавлялись настоящим достижением: пару дней назад Гаон и Чонсу бродили по этажам и соседям чтобы выяснить, есть ли люди, кто нуждается в помощи, и есть ли они вообще.  Первый этаж был пуст. Абсолютно. Некоторые оставленные открытые двери скорее приветствовали холодом и пылью, чем уже запечатанной в глазах и на руках кровью, что удивительно. Двери, которые были закрыты, излучали, словно радиация, одиночество и дикость. Через окна и бесчисленные стуки в железку, обитую в набухшую кожу, было ясно и понятно, что помещения пустуют.  На втором этаже велась незаконченная ремонтная работа, которую ещё очень долгое время не смогут завершить. Как понял Гаон, этаж не был предназначен для жилья, а значит искать здесь кого-то или что-то нет смысла.  Бóльшая часть третьего этажа так же пустовала. Об этом поведали выломанные или снятые с петель двери и тёмно-бордовые сухие пятна, сочившиеся из квартир. Тел они не обнаружили.  — Эта та мымра сделала, что залезла к вам тогда, — Гаон перешагивал через обломки мебели и глядел на пятна, — Еду на первых двух этажах не нашла, на третий полезла.  — Не называй людей едой, — Чонсу хмурится пока поднимается по лестнице на следующий этаж, — Они ничего не сделали такого… — Да, понял, извини, — перебивает его другой, неловко потирая переносицу и опустив глаза вниз.  Четвёртый этаж они знали хорошо, так как сами на нём проживали. Основная его особенность — наличие лишь трёх квартир (в отличии от остальных этажей — на них, обычно, по пять, по шесть). Чонсу узнал от Гониля, что одна из них должна быть коммунальной, вторая — заколочена досками. — Давай сначала к коммуналке, потом к той в конце, — Джисок показывал пальцем на длинный коридор, разделённый трубой мусоропровода.  Оба двинулись к квартире. Кожаная обивка была вся покрыта царапинами, из которых неуклюже торчало что-то на подобии синтепона. Гаон стучит по железной раме и в ожидании ответа топчет ногой по бетонному полу.  За дверью послышались приближающиеся шаги.  Чонсу с Джисоком радостно переглянулись. Послышался грубый женский старческий голос, — Кто такие и что вы тут делаете? — от человека исходит доля опасения и подвоха. Только Чонсу собирался ответить, как его в очередной раз перебивает Джисок с лёгкой ухмылкой.  — А вы случайно не одна дома? Врач с выпученными глазами глядит на него и легко пихает в корпус крупным плечом. Такой вопрос обычно задавали те существа, прежде чем вломиться в квартиру и разодрать в ней всё и вся. Он буквально кричит глазами: «Ты что творишь?». Гаон — любитель выкинуть что-то подобное, но только он сначала делает, потом думает. Голос недовольно зарычал своей старостью, — Вы прикалываетесь надо мной, малышня? В мире непонятно что твориться, а вы решили шутки со мной шутить? — Простите моего друга, он не это имел в виду, — агрессивный монолог прерывает Ким, с немым возмущением поглядывая на Гаона. Понимает, что на этом можно смело заканчивать, дальше беседа не пойдёт, и Чонсу в этом уверен.  — Не могли бы вы открыть дверь? Нам нужно убедиться, что на этом этаже есть ещё люди, — Аккуратно продолжает врач, — Если вы присоединитесь к нам, мы сможем друг другу помочь.   — Ага, бегу и пятками сверкаю, будет вам, — говорит женщина с насмешкой, — Идите гуляйте. Не открою я вам.  Медик тяжело вздыхает. Вот так потерять возможность совершить контакт с кем-то ещё помимо пяти жильцов в квартире — не есть хорошо. Но заставлять он не может, не хочется потом видеть дуло пистолета, торчащего из двери, или ощущать нож на горле. Или наряд гвардии под окном.  — Послушайте, пожалуйста, — Ким теряет надежду, но ещё уверен, что есть возможность переубедить женщину, — Я — парамедик, он — участник гвардии. Мы не причиним вам зла! Голос с той стороны ненадолго стих. — Удостоверения покажите. По-другому не поверю.  Парамедик всегда держал документ в куртке если приходилось выходить за пределы больницы или дома. Он недолго шарится в кармане, а затем показывает его наполнение со всеми подписями, своей фотографией и разрешением на медицинскую деятельность. Второй будто бы не спешил.  — Простите, нет сейчас возможности показать, — виновато говорит Гаон, — Дома остался, посеял где-то. В общем, сейчас при себе у меня его нет.  — Пока не покажешь удостоверение не надейтесь на то, что я вам открою дверь. Ты можешь этого бедолагу держать в заложниках, притворяясь человеком!  — Но, подождите! — Ким сделал шаг в сторону голоса, но это ничего не дало.  — Всё! Пока документа не увижу, палец о палец не ударю! — женщина повысила тон, а затем совсем скрылась в стенах квартиры. Парни пытались позвать её, но все попытки оказались пустыми. Теперь только эхо подъезда разделало с ними наступившую тишину.  С этой женщиной не вязалось с самого начала. Может, это даже к лучшему.  — Пошли на следующие этажи, если там хоть кто-то ещё есть, — Су был совсем поникшим. Желание подниматься выше, на четвёртый и пятый, пропало вместе с недоверчивой соседкой.  Четвёртый этаж не радовал: люди сбежали с него так же, как и с первого. Никого нет. И даже если кто-то пытался жить здесь, то, оставшись с одиночеством в четырёх стенах, он был съеден. Только скрипящая водопроводная труба оплакивает их консервированными каплями; она протекает.  Чонсу грустно выдыхает. Столько людей погибло без шанса на выживание. Нужно было подняться сюда намного раньше.  Жалко, что поздно уже.  Нужно уже бросить эту затею.  Эхо шагов наполнило помещение пятого этажа, последнего жилого этажа. Шестой служил подобием чердака. Картина, представшая перед ними, совсем обезнадёживала: трубы, которые обычно проводили горячую воду к батареям, были сломаны и ржавыми. Неблагоприятные погодные условия сильно повлияли на отопительную систему, из-за чего она впоследствии вышла из строя, обливая всё вокруг кипятком. Зелёная краска на стенах потрескалась и крошилась, а из углов уже начали прорастать микроорганизмы. Помещение очень давно не убирали. На первый взгляд казалось, словно тут и вовсе никто никогда не проживал.  — Мы можем поискать в тех дальних квартирах, — произносит Джисок, заглушаемый капаньем воды со сломанного железа, — До них вода, может быть, не дошла.  — Нет, — тихо отвечает другой и поворачивается к гвардейцу, — Надо найти твоё удостоверение и вернуться к той женщине, у нас нет другого варианта. Слишком долго надеялись на чудо, которое, по итогу, не случилось.  Гаон тут же отвечает, потому как разделяет мнение врача о том, что кроме соседки объективно никого больше не осталось.  — Смысла нет, я давно не могу его найти. Мы только время потеряем.  — А награды какие-нибудь, выписки? Разве у тебя совсем ничего нет? Гаон молчит. Он не может припомнить, чтобы ему давали что-то подобное. Ни выписок, ни наград — просто тень и пешка в жёлтой толпе. Жестоко, зато честно.  Они стоят и втыкают в мокрые стены. Что-то есть такое, что окружило и вцепилось в головы. Они не могут уйти просто так, но и делать больше нечего. Этот дом фактически пуст. И не известно, что будет дальше, ведь дальше — туман. Такой густой туман, что руку протянешь и она исчезнет в облаке. Как и жильцы: тянутся в бесконечное бело-серое небо в надежде дотянуться до чего-нибудь, ухватиться за возможность выйти из него и ринуться вперёд, далеко и надолго.  Джисок давно перестал тянуть руки. Он построил дом в этом тумане и приспособился к вечной влаге.  — Мне надо тебе кое-что сказать, — он дёргает собственный ворот кофты и перебирает его меж пальцев. Звать кого-то или кричать через  густое облако, превращающееся с каждым днём в грозовую тучу, тяжелее, чем предполагал парень.  — У меня нет никакого удостоверения. Я даже в гвардии не служу.  Чонсу только опомнился. Он словно оглох на какой-то промежуток времени, уловив только последнее, что сказал гвардеец… Который не гвардеец. Врач презрительно хмурится и, на этот раз, оправданий для него не находит. Какой есть врун и обманщик, на которого многие надеялись, как на защиту от существ снаружи или инструкцию, как же прожить хоть чуточку дольше, чем им дозволено. Все эти надежды летят в сломанные трубы, в сырые ковры и мусоропровод, без возможности вытащить их просто так.  Надо выпустить злость за обман, да некуда. Весь дом и так трещит по швам и, кажется, вот-вот рухнет. И речь не всегда может идти только про дом.  Гаон снова топчется на месте и поглядывает по сторонам,  — Да не умирай ты так, — он сменил тон с серьёзного на более расслабленный, — Я имею в виду, что навыки у меня есть, просто в гвардии нахожусь, так сказать, неофициально.  Кусок трубы валится на пол с грохотом; ржавчина рассыпалась по потемневшему бетону; от чего парень легко дёргается и мечет глазами по сторонам. Увидев железку на полу, он уводит врача на лестничную клетку. Он, будто тряпичная кукла, следует за ним.  Только сейчас они заметили, что ступеньки слегка покосились. Гаон бесцеремонно присел на одну из них, глупо пялясь на измотанного Чонсу. Тот кивнул, давая понять, что готов слушать дальше.  — Звучит очень посредственно, но я буквально вымолил место в их рядах. Я не подходил ни по росту, не по возрасту, не по состоянию здоровья. Мне предлагали другие должности, но я не имел нужного образования — вот куда угодно, только не в гвардию, так мне врач сказал при обследовании, — он стал говорить тише, так как эхо разносило его недостатки почти до самого фундамента, — Но меня приняли. Не бесплатно, конечно, но приняли. — А что потом? — с интересом спрашивал Ким, шаркая пыль под ногами.  — Потом? — смеётся парень и поднимается со ступенек, отряхивает пыль со штанов и спускается вниз, — Потом суп с котом, пойдём уже.  Парамедик следует за ним. Дальше, наверняка, личное, подумал он, пока исследователь ли шли до нужной квартиры.  Когда они подошли к двери, Джисок прошептал, но с каким-то доверительным контекстом, — Только не говори никому, что я, ну, ты понял. Не хочу снова на улице оказаться.  Чонсу молча кивает и пропускает меньшего внутрь.  Сегодня появилась ещё одна тайна, которую он сохранит в себе.  Петли стонут; квартира пустовала.  Ничего не гудит, не жужжит под ухом, не слышны голоса или чей-то храп. Хотя квартиру населяло шесть человек, такая глушь была впервые. Тишина, безветрие и мертвецкий тяжёлый воздух удерживали потолок, словно гиганты из мифов. Любой бы не захотел оказаться на их месте.  Любой бы не желал сейчас выходить в свет — нет сил, и ей неоткуда взяться. Еда в очередной раз заканчивается и все попытки экономить на ней.  — Слушай, Гаон, — Од возникает на кухне, связанной с прихожей, случайно. Он выпивает остатки остывшего чая с чаинками, — Давай ты за едой сгоняешь? Ты же сам говорил, что в охранной гвардии служишь.  Чонсу отправился перебирать аптечку как только зашёл. Считал оставшиеся лекарства, но тут же навострил уши.  — Ну, да, только я, этот, — он откусывает кусок погрызенной Джуёном булки, безжалостно оставленной на столе(на ней красовался небольшой укус с двумя следами клыков), — Отставной уже как месяца полтора.  Ложь. Бесстыдная ложь. И Чонсу знает об этом. Его щекочет желание всё рассказать, потому что будучи ещё ребёнком он не любил умалчиваться по пустякам.  Но сейчас он уже не ребёнок и должен поступать как поступил бы разумный взрослый человек.  Навыки гвардейца, как он говорил, у него есть, пока нет смысла переживать. Расскажу всё сейчас, опять суета начнётся, думает врач и держит язык за зубами.  — Подожди, так ты же разве не на службе в тот день был? Когда Гониль в заброшенный магазин ходил, — Джуён ненароком слышит их диалог, пока заплетает сухие волосы Хёнджуна в косу. Они сидели у стены, поэтому их сложно было заметить. Он переплетает прядки меж собой и завязывает их растянутой полупорванной резинкой. Гаон потирает нос, — Не, мне просто заняться было нечем, да и идти мне некуда. Я вообще не из этого района, вот и ночевал, где прийдётся. Типо, хочешь жить — умей вертеться? Ли в удивлении изогнул брови. Причину, почему же его отстранили от должности, спрашивать не было смысла, да не удобно как-то, сейчас это даже не особо важно. Наверно.  Идти в мир не хотелось никому по понятным причинам: смертельно опасно и нет гарантии на успех. Возможно, тот маркет ещё стоит, но большая часть его наполнения наверняка уже растаскана по домам и хижинам.  Кроме Ку, который вечно переживает за всех в двойном размере, никто особо не волновался на счёт этой проблемы. Хотя, медленно заканчивающаяся еда пока толком и не была проблемой. Пока есть, что можно в рот положить, значит жить можно. Но Сынмин был с этим не согласен,  — Давайте тогда вместе пойдём. Чего на тут рассиживать? — Рисково, — хозяин квартиры отложил папиросу газеты(так на него изоляция повлияла) и уставился на ребят, — Пойдём вместе — нас и сожрут вместе. Если пойдут трое или четверо — тоже не вариант, квартира не должна пустовать. Так что давай не торопить события. Если начнётся голодовка, схожу сам.  — Это не вселяет уверенности, — бормочет Ли, пока ковыряет доски в старом измокшем полу.  Жильцы мысленно соглашаются. Эта доля щипцов страха больно стягивает кожу на стенках желудка, образуя сок. Только от упоминания о еде захотелось есть. Голова воображает горячий рис с тушёными овощами или хотя бы эта надоедливая быстрая лапша, да хоть батона палку — всё это медленно сводит и так шаткую крышу на землю.  — Есть хочется, — куда-то в сторону ноет Од и уходит с кухни. Нет желания открывать упаковки с истекающим сроком годности.  Такой настрой совсем отяжелил воздух вокруг жильцов. Солнце уже проглядывалось меж тумана на городском горизонте, означающее о том, что наступает утро. Ночь тоже не была желанным гостем. По понятным причинам. Медленно, с тягостью к полу, ребята разошлись по кроватям. Никому не хотелось видеть убивающее всё живое и неживое светило. 

***

Видеть себя отвратительно. Руки скорее напоминают остроконечные ветки, танцующие с белизной, тело обнажено целлофановой кожей, жутко обтягивающая полые кости, суставы и сухожилия, со скрипом трётся о кожные слои. Не человек — чудовище с убогим именем души.  Эти когти устремляются в грудь, пролезают меж рёбер маленького человека. Он не виноват, просто так получилось. Пятипалые разводят кости в разные стороны, они воют и плачут в два голоса с человеком. Чёрные ногти царапают его, верят в жизнь и её сохранение. Но локти сводят назад до рваного хруста, скручивают в против суставов. Рёбра и грудные позвонки выворачивают наружу вместе с прикреплёнными к ним мышцами, выливая соединительную ткань багровыми ручьями.  Парень больше не может кричать. Бронхи встали поперёк горлу, голосовые связки порваны, но он говорит,  — Как думаешь, я умру? Словно эхо в глуши. Его бьёт дрожь, бьёт вина и сожаление. Он не может справится с собственным телом и мыслями. Они растаскивают в разном направлении, будто тот упал в чёрную дыру: сжимается и растягивается силой пространства и времени космоса, но тут нет невесомости, только давящая тяжесть.  Но жажда плоти сильнее.  Он погружает в пасть оторванное от тазовой кости мясо бедра. Сладость вперемешку с горечью его слёз шипит на языке смерти. Отрывая по кусочку, он, как в наркотическом бреду, не может отбросить вкусность из лап, накалывает на острые когти всё глубже и глубже.  Остаются одни голые коленные чашечки. Прекрасно и отвратительно. Предплечья, если их можно таковыми назвать, не скрывают дрожи и судорог. Нужно с этим покончить. Чудовище тянется длинными кривыми зубами, незаконченные и грубые, к тонкой шее с множеством родинок, разевает пасть до ломки.  Сынмин просыпается в поту, с отдышкой. Нет никакого космоса и чьего-то алого наполнения на полу и руках.  Только кусок одеяла в зубах, а по подушке слюни.  Од отбрасывает и то, и другое в сторону. Джуён под боком сонно ворочается и бубнит всякий бред, даже когда другой шумно одевается и выскакивает из комнаты. По настенным часам, мёртво тикающих свои секунды, прошло около трёх часов.  Он мчит по коридору и скрепит половицами босыми ногами. Ступни ловят вторую занозу и ссадины. Сынмин красив и никто с этим не поспорит, но с появлением новых ожогов, стёртых ног и покусанных губ он спускается с небес, как и ожидалось, больно, головой вниз. И всё ради человека.  Неземной словно влетает в маленькую комнатку рядом с гардеробной, в ней в самый первый день поселился Хёнджун, и не находит там никого. Хоть его и переселили давно из этого склада пыли.  На таком же деревянном полу его приветствуют круги разных диаметров, они нарисованы белыми мелками. По-естественному неровные, несовершенные — по-своему идеальны, как и их создатель. Каждая дощечка была занята кругами, а стены — надписями и рисунками. Вот закатное солнце, вот мост через буйную реку, вот дом, а в нем пять торчащих голов.  В собственной голове промелькает мысль, что их, кажется, должно быть шесть.  На другой стене, где расположена тканевая подушка, лишь несколько слов, повторяющиеся из раза в раз. Почерк еле разобрать можно, но в некоторых знакомых символах виднеется фраза: «Я умру.» Внизу в углу подпись, как и положено художникам:  «Хан Хёнджун, с благодарностью к Гонилю, с уважением к Чонсу,  с пониманием к Гаону,  с добротой к Джуёну,  с искренностью к Сынмину».  На третьей стене приколочена сложенная бумажка. Вероятнее всего письмо. Мин дёргает её вниз, та вертикально рвётся от ржавого гвоздя. Он разворашивает лист, «Я знаю, что моя пропажа совсем не вовремя и доставит много хлопот Гонилю, но это лучше, чем вы бы наблюдали моё бездыханное тело здесь», — пишет Джун на порванной бумаге, край которой мнётся под покрытыми дрожью худыми пальцами,  «Тот человек, приходивший сюда, ранил меня в живот, где у меня была старая болячка. Гониль, может быть, расскажет. Чонсу тогда еле смог остановить поток крови, но шансов на жизнь у меня изначально было очень мало», — большую часть текста не понять, иероглифы слипаются друг в друга.  Под конец письма дыра пропадает,  «У меня внутренний разрыв органов. Чонсу знает об этом и старался поддерживать моё здоровье всеми силами. Но дело не в этом», — Од закрывает за собой дверь. Не хочет, чтобы кто-то увидел творчество Хана,  «Я так хотел быть кем-то, быть среди вас, но постоянно мучающая нестерпимая боль не разжимала хватку на моей шее.» «Я так хотел быть полезным, быть нужным, но в итоге только мешался.» «У меня больше нет сил. Простите.» Ошмётки письма, словно первый снег, падают вниз. Ногти вцепились в колени, наверняка образовывая бело-красные луны.  Он не может поверить. Это лишь продолжение того кошмара.  Дверь скрипит. Из проёма торчит пушистая макушка,  — Что ты тут делаешь? Од оборачивается на звук и видит Чонсу. Челюсти со злобой сжимаются, чуть ли не трескаются под таким давлением.  — А ты что тут делаешь? Совесть не грызёт? — смешки с долей иронии выходят с немым вопросом. Он знаком с выражением «врачебная тайна» и понимает, что Джун поступил так, как считает нужным. Но это не так просто принять. У него не выходит думать о том, что в очередной раз потерял близкого человека.   — Я лишь сделал то, о чём он попросил, — Ким отвечает паузами меж слов и слогов, — Не нужно меня винить, хорошо? Я бы посмотрел, чтобы ты сделал, сказав Хёнджун о том, что и так собирался умереть! Чонсу повышает тон, и это явно не к добру. Он человек, которого ох как тяжело вывести, но сейчас ситуация другая. Тяжесть, висевшая на нём все эти дни спала вниз, расправляя лёгкие хоть на долю. Здесь нельзя было правильно поступить. На шум Гониль притащил свои ноги к каморке. Каковы были его глазницы, широкие, размером с наливное яблоко, увидев разрисованные стены мелками и просекающие насквозь слова. Крошенный милый мел был везде: на полу, стенах, потолке, что Сынмин не заметил — ни одной лазейки чистого дерева.  — Мне может хоть кто-нибудь объяснить, что это такое? — Ку не обратил внимания на хлопковидный сугроб под ногами, только хмурит брови. Мин тяжело сглотнул и опустил голову вниз, Су отвечает за двоих, — Хёнджун ушёл. Он попросил его не искать. Старший трёт глазницы. Плохой сон отлично сказывается на и так хреновом здоровье. И это всё красится пластиковой вишенкой на торте, утопленная в креме-муляже, в монтажной пене, в которой застревают зубы. Попытаешься вырвать — вырвешь, но только челюсть, кости останутся в пене.  — Давайте выйдем и закроем каморку. Остальные не должны этого видеть, — Врач первый поднимается на ноги и выводит двух других жильцов. Ку берёт ключницу с полки и проворачивает затоскую скважину дважды. Щелчки повествуют о заширменной тайне, ведёт их за руки. Трое тихо ступали по коридору, ночь ещё не наступила. Сон отбросило взмахом длинного рукава опустошённости.  — Надо его найти, — Сынмин преградил дорогу двум старшим, горестно изогнув брови, — Он наверняка не успел уйти далеко. Чонсу с досадой смотрел на жильцов, больно закусывает нижнюю губу.  — Он попросил его не искать. Думаю, даже если мы его найдём, что очень мало вероятно, он не будет этому рад, — он дёргает на запястье резинку для волос, которая больше не пригодится, — Возможно, он уже испустил дух, и все усилия и жертвы для его поисков будут напрасны.  Чешутся зубы. Знакомое чувство, возникшее прямо сейчас в голове Ода. Так противно и невыносимо. Никто не разделяет с ним его позицию, его мыслей; не понимают, что Хёнджун искренне верил в хорошее, в них всех. А в него не верит никто.  Сынмин терпеть не может безразличие в людях.  Он ступает к врачу быстрыми шагами и срывает с руки резинку, — Хватить нюни разводить. Мы пойдём и найдём его, — парень бросает её на пол, топча её подошвой, — Ну, ладно мы. Если тебе на самом деле был бы дорог Хёнджун, ты бы с самого начала рассказал о его ране. А что ты сделал? Ровном счётом ничего. Тебе не стыдно быть врачом и при этом позволить близкому человеку медленно умереть?  Чонсу сохраняет выражение печали. Рыбы тихо булькают в районе груди, хлещут хвостами по сердцу и перебрасывают друг другу, словно мячик. Вода набирает себе букет из волн сожаления, но закрытый рот не позволяет выпустить их. Волны бьются и пускают пену, увеличиваются, пока их «аквариум» застыл в стеклянном затишье. Ведь скоро и трещины пустит.  Он сделал всё, что мог. Судьбе он руки не заломит.  А Гониль вырвал бы их с верхнем поясом конечностей, но смысла в этом не видит. Поэтому он хватает Сынмина за шиворот, что хотел сделать ещё очень давно, и притягивает к себе, — Не забывай, что ты в моём доме. Я вправе могу, только ты пискни лишний раз, выбросить тебя на улицу, — он сжимает кофту в кулаке и тянет наверх, чуть ли не отрывая его ноги от пола. — Мы не будем его искать.  Врач, поджав губы, глядит на испуганные глаза Сынмина, чей ворот одежды душит и давит на горло. На лице нет паники или тревоги, Чонсу знает, что Гониль не в состоянии убить человека,как бы он ему не насолил.  Ку разжал кулак, опрокинув ненавистника на пол. Он переступает через него и двигается в сторону коридора, — Если тебе так это надо, пойди и поищи сам, — мужчина оборачивается назад, — Хотя о каком спасении может идти речь, если их ты бросил.  Гониль уходит. Су за ним. Сынмин остаётся один на сыром полу, ладони зудят; наверняка в них засели занозы. Занозы, как терпение. Они бурят ранки, они чешутся и гноятся, болят, да больно вытащить. И после заживать будут долго и больно.  Он врежется этими ладонями ему в единственный глаз, но обязательно сделает так, чтобы он ощутил его боль.