смотри в глаза

      Женя в центре города оказывается значительно раньше, чем планировал — разобрался со своими накопившимся делами, и написал Марку об этом сразу же, гордый собой. После череды опозданий ему просто необходимо прийти раньше, чем обговаривалось — по крайней мере, дать понять, что по вопросам пунктуальности он не совсем безнадежен.       Глазеет в переписку, пока стоит в очереди в булочной, где со всех сторон подпирают, душно и людно, и тяжело вздыхает, когда приходят долгожданные ответы. Мягко говоря, не те, на которые он рассчитывал. NinetyNinth «Какая ирония, Жень)))» «Задерживаюсь с малышами. Через час освобожусь»       Идей о том, как можно скрасить оставшееся время, не так много — в сотый раз обходить одни и те же районы, что успел выучить за годы в Петербурге, нет никакого желания, и знакомых, с которыми можно было бы пересечься, как назло не оказывается поблизости.       Остается единственный вариант — Жене он, честно признаться, нравится даже больше любых других. Коротко уточняет в переписке детали, или, говоря откровенно, напрашивается — получая вполне ожидаемое согласие, вбивает адрес в карты и уверенно выходит в пасмурную прохладу, настраиваясь на приличный пеший путь.       За первую половину дня успел находиться достаточно, не мечтал о том, чтобы нарезать ещё с десяток кругов, но здесь интерес значительно превышал рациональность; перспектива подглядеть, где Марк работает, оказалась сильнее любой усталости, и ради этого, в целом, можно и потерпеть стертые от ходьбы ноги. В наушниках — подбадривающие песни, в руке — булочка с ветчиной, любимая, как всегда непревзойденно вкусная, и даже моросящий дождь, холодный, то и дело усиливающийся с поднимающимся ветром, не способен сбить резко улучшившееся настроение.       Успевает, пока идет вдоль набережной, под сотню раз задуматься о том, что ещё стоит спросить у Марка, пока они будут работать, о чем поинтересоваться в мастерской, чем предложить заняться на выходных — проще говоря, вполне уверенно дошагал до мысли о том, что из заточения в рамках «служебных» отношений им давно пора выходить. То, как проходил последний рабочий день, больше напоминало дружеские посиделки, и нет никакого смысла продолжать играть в формальности.       От оплаты, которую Марк порывался перевести, Женя наотрез отказался, оставив, тем самым, саму суть их встреч в прошлом; приходит ведь уже не ради заработка — о заработке, по правде, успел забыть. То, что получил с первых «смен», конечно, отложил, но твердо решил, что в мастерской отныне появляется не за этим. И Марк, недовольный, но смирившийся с Жениной непреклонностью, тоже знает теперь — он с ним не ради денег. Как бы это ни звучало.       Теперь, приняв как данность вполне сложившиеся приятельские отношения, можно и прикидывать на будущее — наверняка получится найти под сотню вариантов, как занять вечер без запаха масла и безразмерных резиновых тапок. Масло и тапки Жене, конечно, очень нравятся, он и с ними проводит время в удовольствие — только думает, что отныне к ним необязательно привязываться.       В четверть часа, что проводит в дороге, ощутимо меняется температура, холодает стремительно, и, сверяясь с картами, он сворачивает в знакомую кофейню перед тем, как пойти в студию. Долго не думает, стоя перед прилавком, предпочтения Марка запомнить было несложно — между ним и кофейной пряностью установилась плотная ассоциация. Горячие бумажные стаканчики сами собой согревают — и навевают привычное спокойствие, тянущееся за всем, что напоминало о мастерской. Оставшийся путь, сопровождаемый подгоняющим ветром, преодолевается за пару минут — и тяжелая дверь легко поддается, запуская внутрь.       Сама студия, спрятанная в коридорах офисного здания, кажется совсем маленькой — здесь вполне уютно и очень тихо, если не считать изредка доносящиеся из-за дверей звонкие детские голоса. У милой девушки, сонно выглядывающей из-за стойки администратора, не появляется никаких вопросов к Жене, осторожно спрашивающему про педагога одной из групп — Марк, видимо, успел предупредить, потому что Анна, как написано на бейдже, мило улыбаясь, указывает на дверь, добавляя неожиданное:       — Можете заглянуть, Марк Валерьевич там, ведет занятие.       Размениваясь благодарным кивком и такой же вежливой улыбкой, Женя всё равно с опаской оглядывается на дверь — не отвлекать же ему от работы; с другой стороны, Марк знал, что он придет, а любопытство, засевшее с первого же дня знакомства, когда стало известно, чем именно тот занимается, прямо сейчас можно было так запросто удовлетворить. Ещё тогда пытался представить, как он выглядит в роли педагога, в окружении совсем ребятишек — интерес, ничем здраво не обоснованный, становится слишком трудно преодолевать.       Справляясь со стеснением, подбирается к двери, стучит негромко — и слышит через неё, как шорохи и разговоры, до этого раздающиеся из кабинета, затихают. Заглядывает осторожно, приоткрывая незакрытую дверь, и сразу чувствует, как десяток пар детских глаз, обернувшихся на стук, упирается в него.       — Так, продолжаем работать, — деловой голос Марка, выплывшего из-за низеньких мольбертов, сам собой вызывает улыбку — Женя ей не сопротивляется, осторожно выставляя вперед стаканчики с кофе и со стеснением прячась от детского внимания за косяком. — У нас осталось десять минуток, лучше не отвлекайтесь.       Он улыбается в ответ, склоняя голову, подходя ближе через ряды рассевшихся полукругом ребят — пока проходит, заглядывает в одну из работ на мольберте, останавливаясь и вполголоса говоря что-то сидящему там ребенку. Женя, смиренно ожидающий, рассматривает их листы мельком, и, к своему стыду, думает, что мог бы смело присаживаться рядом — скорее всего, придется прозаниматься пару месяцев, чтобы так же справляться с рисованием, как это получается у здешних учеников.       — Скоро освобожусь, — Марк говорит тихо, подходя наконец; останавливается в шаге, с благодарностью забирая протянутый кофе. — Это они сегодня очень спокойные, тебе повезло попасть на золотое время тишины.       — Сонные из-за дождя? — Женя посмеивается, снова бросая взгляд на занятых детей, что с важным видом мазали краску по приклеенным на скотч листам.       — Наверное. Я сам вырубаюсь, с утра еле с кровати сполз, — тянется отпить, но принюхивается, останавливаясь. Выдает совсем неопределенную эмоцию — и удивляется, и пугается, и от стаканчика, зажатого в руке, буквально шугается; у Жени, по правде, на резкую перемену его мимики уже выработался рефлекс — напрягается весь, ожидая пояснений, что случилось на этот раз, и растерянно моргает, когда Марк начинает заливаться смехом, стараясь при этом не издать лишних звуков: — Жень, спасибо огромное, правда. Прости, я не сказал, что у меня аллергия на корицу.       Под тихий смех, который Марк явно старается сдерживать, вытягивается весь, тяжело выдыхая:       — Я могу хоть где-то не накосячить на ровном месте? — шипит шутливо-раздраженно, забирая стакан обратно, — Ты же пьешь этот свой пряный кофе, Марк!       — Так корицы там и нет, меня только с неё херовит, — улыбается, переводя дух и оборачиваясь к детям: маленькая девочка с задней части кабинета осторожно поднимает руку, и Марк, как по команде, переключает всё внимание в её сторону, договаривая быстро: — Можешь Ане на стойке оставить, она такое любит. Подождешь в холле, ладно?       Женя только кивает, раздосадовано прикрывая глаза. По его маленьким, но регулярным провалам можно писать эпопею, и, видимо, в жизни Вселенной что-то изменится безвозвратно, если хотя бы один раз он умудрится где-то не напортачить.       Пользуясь тем, как спало внимание всех присутствующих, Женя замирает на какое-то время, со стороны наблюдая за тем, как всё-таки выглядит в этой среде Марк. Слышит отрывками, как мягко он объясняет что-то той девочке, поднявшей руку, оборачивается сразу же, слыша ещё один вопрос — дети, изредка оборачивающиеся на подглядывающего Женю, здесь явно проводят время с удовольствием, и по тому, как взросло-понятливо они кивают, слушая преподавателя вдумчиво, становится ясно, что от скверного Маркового характера, запомнившегося с дня их знакомства, в общении с учениками не остается и следа.       И за этой утопичной картиной внимательно-увлеченного Марка, снующего среди рисующих детей, внутри заседает необъяснимое и затапливающее умиление — как от видео с котятами.       Аня, уже дремлющая, опираясь на локоть, действительно радуется неожиданному кофе, и смеется, когда слышит печальную историю про аллергию; теперь, оставшись на небольшом диване в холле, остается ждать спокойно, прислушиваясь к тому, что происходит за прикрытыми дверями кабинета; в тишине то и дело получается издалека разобрать высокий голос Марка и периодические чихания, сопровождающиеся многоголосным «будьте здоровы», и Женя надеется про себя, что вызваны эти чихи случайной простудой, а не принесенным им кофе.       Не проходит и обещанных десяти минут, как появляется гул, постепенно нарастающий, громкие хлопки, скрежет об кафельный пол, раздаются звонкие детские голоса — из-за двери один за другим вываливаются уже собранные ученики, прижимающие к себе сумочки и папки, а сзади, не слишком выделяясь ростом, плетется Марк, не прекращающий отвечать на вопросы.       — А весенний конкурс когда? — девочка, идущая едва ли не вприпрыжку, явно нетерпеливо, заглядывает на него снизу-вверх, ожидая ответа.       — Весенний конкурс, к сожалению, весной, а сейчас пока лето.       — А летний конкурс будет?       — Он же уже прошел, забыли? — Марк смеется, останавливаясь, чтобы запереть кабинет, и маленькая армия, вывалившаяся в коридор, не прекращает облеплять его со всех сторон.       — А когда следующий? Скоро?       — Если успеете разобраться с этим букетом, то проведем на следующей неделе, хорошо? Свой собственный, — улыбается, пробираясь через столпившихся ребят к Ане, передавая ей ключ.       — А свободная тема скоро будет?       — Марк Валерьевич, а мы скоро будем рисовать людей?       — А можно на следующее занятие взять мелки?       — А когда мы будем рисовать кошек?       — Я хочу собак!       — Давайте так, — Марк поднимает руку осторожно, привлекая к себе внимание, и шумные малыши замолкают в ожидании. — Заканчиваем с натюрмортом, который стоит сейчас, и проводим коллективное голосование за следующую тему. И конкурс, если уложитесь за два занятия. По рукам?       Дети кивают дружно, что-то уточняя наперебой, то рассказывая о чем-то своем, то засыпая новыми вопросами — и начинают расходиться потихоньку, в унисон прощаясь с преподавателем. Кто-то рассаживается по диванам, кто-то выходит из студии, хлопая тяжелой входной дверью — только когда в холле становится заметно тише, Марк выдыхает, садясь рядом с Женей, и лениво потягивается.       — Подождем немножко, за ними родители должны зайти, — указывает на детишек, оставшихся в холле, что уже отвлеклись на разговор между собой. — Как тебе мой рабочий коллектив?       — Они рисуют лучше, чем я, — отзывается, улыбаясь мягко. — Надо тоже сходить на пару уроков.       — Это к Ане. Могу предложить скидку на абонемент по знакомству.       В голове сама собой рождается фраза про частные уроки, но Женя ловит себя, думая, что звучать со стороны это будет странно — хотя, по правде, ему ничего не стоит взять с собой альбом в мастерскую, и в перерывах развивать новый навык. Задумывается об этом вполне серьёзно — когда-то ведь хотел научиться рисовать, а более удачного для этого стечения обстоятельств и представить нельзя.       Проходит какое-то время, прежде чем у последней девочки, засевшей в самом углу, звонит телефон, и она обрадованно бежит к выходу. Марк, кивая, встает следом, и они наконец-то выходят в гудящий город, провожая взглядом малышку, залезающую в родительскую машину.       — В мастерскую? — Марк щурится, бодро шагая вдоль канала, и Женя, зависая взглядом на его расслабленном выражении лица, спотыкается об бордюр, ловя себя в воздухе. Под руку его ловят тоже, одним резким движением хватаясь за локоть — и сразу же отпуская, не теряя улыбки. — Десять детей под личной ответственностью очень тренируют реакцию.       Женя посмеивается смущенно, неосознанно потирая локоть, за который его так крепко схватили — и думает, что Марк, вообще-то, в этой попытке спасти от падения, первый раз к нему прикоснулся. На такой мелочи концентрируется, задумывается слишком крепко — и худшим продолжением этой мысли становится то, что споткнуться ещё раз, в целом, было бы не так страшно. Наверное, он бы хотел, чтобы Марк ещё раз… его коснулся.       Но он не торопится — между ними, пока идут вдоль проспектов и переулков, остается выдержанное, будто отмеренное расстояние, пусть и шаг равняется сразу же. Зато разговор не прекращается, не затихает, в нем не остается места для пауз, пока хочется делиться всем, чем они ещё не поделились. У Марка, кажется, бесконечные залежи безумных историй и неожиданных, довольно занудных фактов, про которые думается — откуда об этом вообще можно было узнать?       Женя не отстает — перестает стесняться, кажется, и делится тем, как забросил танцы несколько лет назад из-за поступления; пересказывает коротко, как резко менялись круги общения, когда из вполне творческого и креативного хорео-сообщества его вынесло временем, и вокруг, ожидаемо, оказались ребята, зацикленные на учебе — такие же, как и он сам. Оправдывается сразу, что ничего плохого в этом не видит — но, видимо, нашел здесь, в Марковых живописностях, эту жилку искусства, по которой по-настоящему успел соскучиться. Тот кивает с пониманием, слушая, и тихо замечает, что знал заранее, что Женя танцевал — понял по пластике. И сам, судя по коротким намекам, тоже занимался.       Путь до мастерской оказывается чересчур выматывающим, по широким ступеням они поднимаются еле-еле, держась за сглаженные временем перила — по тому, как быстро сбилось дыхание у обоих, можно судить о том, как давно с танцами и спортом было завязано. Вваливаются внутрь лениво, расходясь по привычным местам, но продолжают разговаривать обо всём, что приходилось к слову по инерции, не отвлекаясь на изначальные планы.       Марк заваливается в потрепанное офисное кресло, едва ли не падая с него, когда откидывающаяся спинка отгибается неестественно-сильно; Женя пёстрое покрывало подтаскивает к себе, согреваясь с уличной сырости, и чувствует себя на этом скрипящем диване так, будто провел здесь полжизни, а не неделю.       Из закромов достаются пакетики специй, о которых Марк рассказывает в подробностях, демонстрируя пропорции на свежезаваренном кофе; там действительно и не пахнет корицей, можно было бы догадаться, в теории, но Женя особой внимательностью никогда не отличался. Важно кивает, думая про себя, стоит ли запоминать, чего нужно насыпать меньше, а чего больше — решает, что переспросит в следующий раз, когда на уме хоть что-то будет откладываться.       Дождь, моросящий с самого утра, снова усиливается, и в помещении, несмотря на внушительные окна, становится совсем темно.       Женя бормочет что-то в ответ, слушая про историю картонного кукурузника, подвешенного под потолком — подарок от дедушки, что без ума был от авиации, имел летное удостоверение и управлял почти таким же бортом, только, конечно, совсем не картонным. Но таким же хрупким, легким и готовым взмыть в воздух в любой подходящий момент, таким же красивым и дорогим сердцу — иначе бы не висела здесь эта уменьшенная копия, расходящаяся маятником в разные стороны от каждого сквозняка. Марк рассказывает что-то ещё — но Женя, уже совсем съехавший по дивану, смотрит в ответ с трудом, заставляя себя разлеплять глаза. Слышит уже сквозь дрёму, как тот говорит что-то совсем неожиданное, совсем мягкое — но не разбирает, когда полусны-полумысли заглушают, и думает, что, наверное, это внезапное чувство нежности ему тоже попросту начало сниться.       Просыпается от звонка, не сразу понимая, где вообще находится — на экране телефона, который с трудом достает из-под себя, высвечивается «Мама». Отвечает, поднимая глаза и осматриваясь — Марк, которого можно и не заметить в полумраке, сидит где-то за мольбертом, читая что-то с телефона, и вовремя поднимает глаза, с насмешкой глядя на заспанного и дезориентированного Женю.       — Да, да. Я подумаю пока, как поеду, — бормочет в трубку, изо всех сил стараясь сделать голос бодрее, но получается с трудом. — Нет, я не пил. Серьёзно, не пил и не спал. Ну, дремал. Дома точно буду, да.       Звонок обрывается, и теперь, когда становится видно время, отпадают вопросы, почему мама его потеряла — Женя редко проводил столько времени вне дома, тем более — редко возвращался домой после полуночи, а сейчас, пусть поверить в это получается не сразу, почти одиннадцать часов ночи.       — Я думал, ты уже до утра спать будешь, — Марк посмеивается тихо, со скрипом выкатываясь вперед на старом стуле. — Доброе утро, Женя.       — Почему ты меня не разбудил, мы же шли работать, — мычит устало, потирая лицо руками, пытаясь задавить зевок. Спина от сна в неудобном положении затекла, голова кажется чугунной — за окнами, кажется, закончился дождь, но по подоконникам по-прежнему стучит мерно, всё ещё пасмурно, темно, как глубокой ночью.       — Мне было жалко тебя будить, — жмет плечами, откладывая телефон. — И, если честно, когда мы шли сюда, я уже понимал, что работа не пойдет. Настроение не то.       — Почему?       — Во-первых, вспомни погоду. Мы начинали-то в солнце, и я бы хотел в нём закончить. Во-вторых, спать хотелось нам обоим. В-третьих, знаешь, надо… э-э, «войти в поток», чтобы писать с настроением, а потока какого-то не было.       — Что ты делал всё это время?       — Тоже спал. И кисти помыл, — говорит гордо, потягиваясь снова.       Женя, растерянно оглядываясь, совсем теряется. По-хорошему, нужно извиняться за доставленные неудобства, хватать рюкзак, оставленный около двери, и бежать домой на всех скоростях — но есть слишком много «но». Бежать-то смысла нет, до закрытия метро ещё достаточно времени; усталость, накатившая днём, конечно, никуда не делась, но ощутимо отступила после долгого сна. А самым значительным «но», путающим и сбивающим с толку, остается одна-единственная мысль — уходить отсюда совсем не хочется. И Марк, напевающий что-то под нос, снова копаясь в телефоне, его тоже не торопит.       — Наверное, мне надо ехать, — говорит всё-таки, привлекая к себе внимательный взгляд. Совесть берет верх — непорядочно как-то спать на рабочем месте, в чужом личном пространстве, где Жене никто не давал карт-бланш; хотя то, как размеренно раскачивается на стуле Марк, никак не выражая недовольства, всё-таки успокаивает.       — У меня завтра выходной, так что можешь оставаться хоть на всю ночь, — улыбается, тяжело поднимаясь, и, будто что-то вспоминая, оживляется. — Сварить на тебя макароны?       — Тут есть плита?       — Я тут живу, Жень. Тут есть всё.       Отказаться от предложения оказывается не под силу — кивает неуверенно, и, не переставая удивляться тому, как устроено это место, молчаливо смотрит на незамысловатую готовку.       Электрическая плитка действительно заменяет полноценную кухню, получается что-то вроде условий самого дешевого отеля; пока возится с кастрюлей, шуршит пакетами и приборами, бормочет о своем, иногда что-то спрашивая буднично; от того, как всё это выглядит, от того, как разворачивается необычный поздний ужин, закрепляется стойкое ощущение — Женя здесь, всё-таки, в гостях, зато Марк — дома. И в этом доме, пусть и достаточно экзотичном, его принимают со всем радушием. Тот долго роется по шкафам, выискивая вторую тарелку, и, найдя её, искренне радуется — факт, что быт здесь никак не приспособлен на двоих, удивляет ещё сильнее.       — Ты не принимаешь здесь гостей? — Женя, берясь за еду с искренним удовольствием, спрашивает уже с набитым ртом — успел здорово проголодаться за день, и на приличие, после нагло проспанного дня, уже стало как-то всё равно. Марк, задевая вилкой дно тарелки, мотает головой.       — Ну, вернее, принимаю, конечно, но редко. Иногда приходится приглашать покупателей, иногда приходят ребята-художники из галереи, если нужно посоветоваться или просто провести время.       — А друзья?       Марк смотрит в ответ как-то косо, снова опуская взгляд в тарелку.       — Из тех, кто не связан с работой, тут никто не появляется.       Вытекающий вопрос рождается сам собой, и Женя тянется его задать, но не решается — хотя теперь становится невыносимо интересно, связан ли с работой он сам? Или уже получил билет в самом начале, когда пришел в роли натурщика, и теперь мог спокойно спать здесь, занимая весь диван? Почему-то чувствует, что в его присутствии есть определенная привилегия, но и убедиться в этом нет никакой возможности — не угадает ведь, как в картине мира Марка это работает.       — Дико поскандалил с родителями, когда выяснилось, что мастерскую действительно передали мне. Ну, они были уверены, что её нужно продавать, а я был против. В итоге отец сказал, чтобы я здесь и жил, раз так цепляюсь за неё, вместо того, чтобы купить нормальную квартиру. Знал бы он тогда, к чему эти слова приведут, — улыбается, поджимая губы, и коротко осматривается, будто напоминая себе, где находится. — Дед сюда тоже никого не пускал, только бабушку и коллег. И меня, когда я подрос и начал тоже интересоваться. Сначала боялся, что надышусь краски и вырасту больным, а потом смирился, видимо. Так и так с приколом вырос.       — Твой дедушка был известным?       — Не особо, но он состоял в союзе художников. В то время увлечение искусством в любом случае было второстепенным, если ты не строил на живописи всю карьеру. А он оставался летчиком до последних дней, и всё это, — кивает на картины, — Было просто попутным увлечением.       — А ты? — Женя спрашивает, цепляя на вилку разбегающиеся макаронины, не сводя глаз с Марка — из освещения работал только старый светильник, висящий за его спиной, совсем жёлтый и мерцающий изредка; то, как приглушенный свет выбивается сквозь растрепанные волосы, кажется красивым — сфотографировал бы, если бы не стеснялся так сильно. Марк его вопрос не понимает, склоняет голову вопросительно, и приходится, отвлекаясь от навязчивых мыслей о подсвеченных волосах, формулировать пояснение: — Ну, строишь на живописи всю карьеру? Не планируешь заниматься чем-то другим?       — Наверное, тебе этот вопрос подсказала моя мама, — усмехается тихо, качая головой неопределенно. — Знаешь, сейчас я могу спокойно жить с преподаванием и продажей холстов. Конечно, есть вероятность, что завтра случится апокалипсис, всем будет не до картин и детских кружков — ну, никогда не поздно переквалифицироваться. Но вряд я бы смог найти себя в чем-то, кроме живописи.       — Будет странно, если я спрошу, что ты нашел в живописи?       — Этот вопрос никто и никогда не задает, — Марк, съезжая по креслу, расслабляется совсем, будто готов заснуть прямо здесь — но в разговоре участвует так увлеченно, что новые вопросы цепляются сами собой. — Тут же, вроде как, всё очевидно — прикольно краску туда-сюда, сидишь такой, деловой, в шляпе, считаешься интеллигенцией и получаешь деньги за хобби.       — А разве не так? — смеется, улавливая интонацию — совсем свободную и шутливую.       — Отчасти — конечно. Но если отвечать на твой вопрос серьёзно — вся магия в том, что я здесь говорю. В сюжетах — пытаюсь высказаться о наболевшем, в пейзажах — вычленяю характер того места, где нахожусь, в портретах — стараюсь понять, что за человек передо мной. Мне всегда казалось, что в этом есть капля магии: ты выводишь своей рукой то же, что видят и остальные, но со своего ракурса, через призму своего восприятия. Зритель может не согласиться, не понять — но, во-первых, имеет ли это значение, если то, что на холсте и вправду отражает мир твоими глазами? Во-вторых, всегда найдется хоть один человек, считавший посыл. Он увидит новое, задумается, почувствует. Тебе никогда не хотелось показать кому-то всё вокруг так, как видят это твои глаза? Здесь это возможно.       — Мир в твоих глазах слишком темный. Какой-то мрачный, — Женя заговаривает тихо, осекаясь: — Это не плохо, просто... Выглядит грустно.       — Я просто экономлю белила, — улыбается хитро, оглядываясь на холсты, завешивающие стены — будто задумывается, прокручиваясь на стуле, подбирая слова: — В том, что всё кажется темным, есть вина постоянных попыток в анализ и осознанность. А в последнее время, когда стараешься что-то анализировать, всегда уходишь в злость и тоску под конец.       — Понял, — Женя бормочет задумчиво, глядя по сторонам — всё-таки гротескная характеристика, которую Марк дал своей работе сначала, не так уж и далека от правды. — Тебе повезло найти своё дело.       — Ты ведь тоже в медицинский поступал по любви?       — Ну да, — отвечает неуверенно, задумываясь — вообще-то, сам не знал, что сподвигло изначально, собственное желание или наставления старших; знал только, что был не против, и в этом деле, сложном, важном, нашел свою специфическую прелесть. — Хотя иногда я побаиваюсь, что могу разочароваться в профессии. И не имею понятия, куда ещё можно пойти.       — От разочарования ведь никто не застрахован, — говорит просто, отводя взгляд. — Хоть в людях, хоть в профессиях. Только нужно, наверное, держать в уме, что всё исправимо — откатиться никогда не поздно. Даже если нет никакого плана.       — Представь, если я выйду на первую полноценную практику и пойму, что это не мое? Или ещё хуже — доучиться, пойти работать и выгореть через пару лет.       — Хреновая ли это ситуация? Определенно да. Безвыходная ли она? — Марк улыбается коротко, пожимая плечами, — Пробыть с человеком пару лет, думая, что это навсегда, а потом выгореть — в ту же степь. Хреново, но, к сожалению или к счастью, не безвыходно. Мы и так живем во времени, где нет никаких гарантий, что завтра мир не перевернется с ног на голову. Надо бы развивать в себе стоицизм и твердо держаться на своих двоих. Ты вот, кстати, меня здорово пошатнул — ну, уверенность в том, что я держу под контролем каждый свой шаг. Но это отличный опыт — не прятать голову в песок, когда очень хочется, переигрывать сценарии.       — Я пошатнул? — Женя спрашивает глупо, поглядывая с искренним недоумением: — Чем?       — Тем, что в моей картине мира никогда не было тесной дружбы с натурщиками. Вообще, там не было и тесной дружбы в принципе, — договаривает, сбиваясь — будто выговаривая то, что не хотелось озвучивать. И как намеренно, коротко прикрывая глаза, пытается сменить тему: — Но с тобой очень приятно работать. Здорово, что всё так сошлось.       — Мне тоже нравится работать, — говорит сквозь неуверенную улыбку, не настаивая — отпуская натянутую нить разговора, который Марк явно не хотел продолжать. — Но сегодня правда как-то не задалось.       — Ну и ладно, — бросает расслабленно, откидываясь на шаткую спинку стула — теперь контурный свет, желтящий и острый, очерчивал напряженную, открытую шею — и отвести взгляд, вцепившийся сам собой, стало ещё сложнее. На лице, усталом и теряющемся в полутьме, застыла мягкая улыбка, совсем теплая. — Ещё успеем. Время зря не прошло, высыпаться для здоровья полезно.       Женя, не теряясь, забирает тарелки, собираясь помыть — должна же быть от него хоть какая-то польза, если смена в роли натурщика так и не состоялась; справляется с этой задачей без всяких трудностей, и гордо выносит уже чистую посуду обратно — Марк, удивленный таким жестом, смотрит на него с благодарностью.       И, сжимаясь, смотрит на то, как Женя, гордо улыбаясь, не глядит под ноги — и спотыкается об рейку, подло лежащую на его пути. Еле удерживает равновесие, резко выступая вперед, но не успевает схватить одну из тарелок — та падает, ударяясь об деревянный пол с глухим звоном, и, по всем законам подлости, разлетается на крупные осколки.       В немой сцене они застывают на несколько секунд — ощущаются секунды, правда, как каноничные Гоголевские полторы минуты; кажется, уже становится привычным стоять перед Марком с виноватым видом, удивляясь тому, как получается стабильно-регулярно оказываться в настолько глупых ситуациях.       — Прости, — вздыхает тяжело, больше разочарованно — и поднимает глаза, готовясь спросить про тряпку. Но Марк, сидя на том же месте, ни к чему улыбается ещё шире, смотря совсем-совсем пристально, будто увидел перед собой что-то великолепное — с искренним восторгом и трепетом.       — Как ты это делаешь? — говорит тихо, пропуская мимо ушей извинения, не теряя этой странной теплоты в глазах.       — Я не знаю.       — Ты ещё и опять в другой футболке, — оборачивается на холст с недописанной работой коротко, и снова смеется, склоняя голову. — Ты ужасный и потрясающий, Женя.       Тот замирает, теряясь окончательно — медленно осознает последнее слово, стоя неподвижно в окружении осколков, не в состоянии сделать даже крохотный шаг. Нет, его только что назвали потрясающим — не послышалось, не показалось и не приснилось.       — Ты тоже, —выдавливает из себя, чувствуя, как щеки горят — Марк смотреть не перестает. — Ужасный и потрясающий.       — Если что, это чистой воды комплимент, — произносит совсем тихо, вставая медленно, начиная собирать разлетевшиеся части разбитой тарелки. — Быть ужасным так, чтобы это стало комплиментом — тоже искусство.       — У тебя получается, — Женя бросает, зачем-то почти пытаясь съязвить, потому что от всего этого диалога становится неконтролируемо весело — и всё-таки совсем не стыдно.       — Стараюсь, — смеется, со звоном складывая осколки друг на друга, — Напомни принести сюда ещё одну тарелку, а то я тебя больше кормить не смогу. Будешь есть из кастрюли, как в походе.       Женя кивает неуверенно — а мысль о том, что Марк вполне всерьез готов продолжать делить ужины в мастерской, кажется слишком хорошей, чтобы быть правдой.       — Я принесу тарелку, — говорит зачем-то, стоя на том же месте, глядя на Марка сверху-вниз. — И вазу тоже принесу.       — Планируешь дарить цветы? — спрашивает хитро, поднимая глаза, и весь этот вечер, по ощущениям, превращается в начало очень клишированной романтической комедии. Жене всё равно нравится — потому что он в ней становится прямым участником.       — Да, — отвечает смело, присаживаясь на корточки напротив. — Планирую.       Марк смеется опять, отворачиваясь, кажется, смущенно — разговор утихает на самой высокой ноте, тогда, когда по всему телу разливается это странное ощущение эйфории, от которого то и дело сердечный ритм сбивается. До последнего поезда — минут сорок, и приходится с силой собирать себя в кучу, поплывшего и растерянного, не имеющего никакого желания уезжать — только знающего, что он обязательно вернется, и рано или поздно они этот разговор продолжат. А ещё — он теперь должен и тарелку, и вазу. И по-хорошему — кофе, которым случайно подразнил.       Беспричинно долго стоит у входной двери, делая вид, что ещё чем-то занят, хотя помнит отчетливо — она захлопывается сама.       Но Марк, уже с тряпкой в руках, подходит проводить, когда замечает Женю обутым — выглядит он, правда, так, будто уже засыпает, и во взгляде, если правильно разобрал в темноте, уже какой-то совсем размеренный уют. Впрочем, не только сам Марк — вся мастерская к ночи ощутимо начинает дышать иначе; как раз проходит эту трансформацию от рабочего места к дому.       — Напиши, как доберешься, — бросает в след полушепотом, когда тянется закрыть за Женей дверь, и коротко кивает, прощаясь — со слабой, но искренней улыбкой.       После хлопка двери, Марк, по-прежнему сжимающий влажную тряпку, приваливается спиной к обивке, выдыхая шумно. Всё пошло ровно в обратную сторону от его изначального плана, а шансов противостоять, судя по всему, не остается — но он уже давно готов признать, что сдается. Перед этим невозможно не сдаться.       Женя, сбегая по ступеням, выдыхает тоже, крепче держась за перила — он такого не испытывал слишком давно, и понятия не имел, куда ведет эта кривая, но невыносимо интересная дорожка. И растерянно-смущенный Марков взгляд, направленный снизу-вверх после слов о цветах, двадцатиметровым баннером перекрывает все остальные мысли.