Молчи

Отсчитай: раз и два – отколи половинку, проглоти запив водой. Подожди десять минут, потом можешь есть. Если что-то будет не так, позвони мне. Не будь эгоистом. Ты ведь не хочешь стать эгоистом, как Люцифер? – О чем ты? – спрашивает чернявый, хлопая большими зелеными глазами. Вот чего у них не отнять, так это больших наивных глаз, причем у обоих. Смотреть бы в них вечность да не знать бед, не знать таблеток, и… Почему ты не позвонил? …Что? Я- – Доктор Энью? Ты резко вскидываешь голову. В глазах на мгновение темнеет. Дьявол, как же кружится голова! Профессор наклоняется к тебе и смотрит снизу вверх, через линзы толстых очков в красной оправе. На смуглой коже морщины видны как никогда. Согласись, ему идет. Дьявол-дьявол-дьявол! В ушах все еще стоит неровный писк. Кросс сжимает твою руку, наклоняет голову и шепчет на ухо: Киллер ты в порядке? Ты быстро киваешь ей – выходит дерганно, будто снова то ли нервный тик, то ли озноб, то ли и то, и другое. Вокруг что-то типа актового зала. В дальнем углу замечаешь вентилятор. Он тщетно пытается разбавить горячий летний воздух. Получается плохо – ты весь вспотел. Рукой смахиваешь прилипшую челку со лба. Лето. Профессор. Аудитория. Беспокойная Кросс. На тебе липнут пиджак и рубашка. Презентация. Вы презентуете проект, над которым трудились последние несколько месяцев. На тебя с любопытством взирает полторы сотни темных глаз. Твой звездный час, а ты опять не спал. – Да? Да… – дергаешься ты, – где я остановился? А, ну, собственно… Чужие лица. Чужой пот. Чужие аплодисменты и руки. Запахи полусотни разных духов, мешающиеся с запахом пота. Три слайда, минут десять, перетерпеть, и отбой. Челка снова прилипла ко лбу. Лишь бы снова не начались глюки. Ты покорно заканчиваешь лекцию и откланиваешься, как шут перед королем. Только здесь целый зал королевских особ. Кросс кидает на тебя благодарственный взгляд. Гуськом выстраиваются студенты с вопросами. Их она берет на себя, касается плеча, будто дает отмашку, а профессор похлопывает тебя по спине. Ты киваешь им и, оторвавшись от их прикосновений, вылетаешь из аудитории под «не переживайте, мы ответим на все ваши вопросы…» В уборную. Там тебя снова тошнит. И правда, почему не позвонил? Хорошо, что волосы убраны хвостом. Нельзя, чтобы они попали под «поток». Они почти белые, вдруг окрасятся. Сил убирать их с лица все равно нет. В кармане штанов нащупываешь баночку с таблетками. Отсчитать, раз и… Осталась только одна. Но тебе хватит, на первое время. Будто Блу и так не понимает, что пьешь ты таблетки не по рецепту, а по наитию. И ученая степень этого не изменит. По ноге проходит вибрация, ты дергаешься всем телом. Нет, точно и озноб, и нервный тик, и все остальное. Кутаешься в пиджак, надетый по такому-то событию, и достаешь телефон. Сообщение от Кросс. От кого же еще… Кросс: ты в порядке? В другом углу кабинки замечаешь знакомую фигуру. Темнит. Она осуждающе качает головой, уперев руки в боки. Закатываешь глаза. Мисс, это вообще-то мужской туалет, проявите уважение. Киллер: ага Киллер: прщсто плохо стало от жары Киллер: ты меня знаешь. Кросс: ты хоть спад сегодня? Кросс: **спал Киллер: спал Кросс: пиздишь. Кросс: боже Кросс: когда-нибудь ты себя заморишь Сползаешь по стене и усмехаешься. Как же ты ненавидишь лето. Слишком жарко, слишком душно. Слишком тошнотворно. Киллер: я не боже, я сам сатана Слишком мало резона уходить из дома… Слишком много тупых идей. Киллер: и вообще Киллер: какой «пиздишь» Киллер: тебя дрим от этого еще не отучил? Кросс: если б ты только знад, каким благим матом он иногда кроет Найта за ешо спиной Кросс: **знал Кросс: ***его Киллер: хахаха. Выходя из чата с Кросс, кидаешь взгляд на один другой. Последнее сообщение твое, датируется годом назад. Поджимаешь губы и убираешь телефон в карман, пальцами постукивая по обложке. Другой рукой залезаешь себе в волосы и тянешь до боли. Сколько раз ты порывался его скрыть! И только все что-то тебя останавливает, будто невидимая стена в игре. Пройти нельзя, а очень хочется. Но, кажись, ты вырос мазохистом. Кривишься, сильнее вжимаясь в стену. У тебя словно рефлекс – как только все идет по жопе, так сразу же начинаешь изображать мартовского кота и лезть на стену из-за воспоминаний. Выть, выть и биться головой об стенку. Смутно припоминаешь, что у него скоро автограф сессия. Будет угрюмо оглядывать толпы фанатов, деловито убрав руки по карманам, и делать фотографии со своим покер-фейсом. Искусно орудуя ручкой, будет оставлять росписи на корешках своих книг. «Здесь был Угрюмый-и-Бесчувственный мистер Т.», или как там его клеймили? Может, стоит пойти?.. Совсем сдурел? Говорю же. Лето – и сразу в голове табун тупых мыслей. Тебе бы воды. Фигура, фигурка, все еще темная, садится на корточки перед тобой и мимолетно вглядывается в твое лицо. Она миниатюрная и элегантная, прямо как в жизни. На самом деле, она так никогда не делает. Не садится и не смотрит. А еще она редко молчит, но фигурка, вся такая гладенькая и без изъяна, будто из какого-то 3Д мульта, почти никогда не поднимает голоса. Чем больше ты встречаешь людей, тем сильнее они искажаются в твоей памяти. Уяснил? «Уяснил»??? Да она бы никогда такого не сказала! Беззвучно хохочешь, прикрывая глаза рукой. Твои воспоминания спутались, как наушники в кармане. Станешь распутывать – начнешь бояться их порвать к чертям. Но тебе можно. И рвать, и бояться. Тебе много что можно. Ведь… – Ты ведь любишь страдать, да? – угадывает отец, залезая пальцами в волосы и резко вздергивая чужую голову, от чего шея хрустает. Задержи дыхание. Отца злить нельзя. Этого не знает только идиот. Только совсем безумец. А ты еще держишься. Перед тобой зеркало. Вот он, первый наушник, первый хвост в этом крысином короле воспоминаний. Ты вроде и понимаешь, что таких зеркал у вас водиться не могло – зеркало большое и холодное, похожее на водную гладь, во всю стену, как в какой-нибудь студии – а вроде все и кажется таким натуральным. А из зеркала на тебя смотрит какое-то черное пятно. – А, Люцифер? На стене висит картина. На зеркале? Нет, зеркала нет, больше нет. Интерьер сменился. На картине черные полосы режут красное полотно, испачканное в желтых кляксах, на неровные части. Картина пылает. Палка у стены. Синяки темнеют на спине и ногах. Ты глядишь на все со стороны, на себя, на отца, на картину. Будто смотришь какой-то сериал про становление кого-то то ли великого, то ли ужасного. Вместо отца тоже какое-то черное пятно. И глаза красные. Может, это ты – Люцифер, а не я? Ты тоже у стены. И ты – словно длинная, покореженная палка, сломанная в трех местах. Раз. Хруст. Для вздернутой за волосы головы. Два. Хрясь. Для согнутых ног. Три. Шёрх. Для колен. Палку сегодня снова будут ломать. – Энью! Почему снова в водолазке? В правилах же четко написано, верх – белая рубашка, низ – черные или серые штаны. А это что, джинсы?!. Отец хрустит уставшими пальцами и берет в руки палку. Он много работает, руки постоянно в мозолях. Они красные и большие, со вздувшимися от постоянного напряжения венами. Рабочий класс, консервативен и религиозен. Перед тобой настоящий избиратель лейбористов. Ты сразу начинаешь плакать. Потом в шутку будешь называть это вашим «стоп-словом». Этого отец и добивается. Слезы – раньше соленые. Теперь, от подводки, они становятся кисловатыми. Слезы есть показатель самого глубокого раскаяния и самого твердого подчинения. Хохочешь с этой шутки сидя в баре, вусмерть пьяный, дьявольски развеселый, колышущийся, словно флаг на ветру. Кросс, гадина такая, с шутки никогда не смеялась. Кросс: тут люди требуют, чтоб ты пришел, звездочка наша Кросс: я им говорю, что у тебя неотложные дела, ок? – Дела… – тихо произносит отец. По тону слышно, что это нечеткое черное красноглазое нечто кривится. Ты почему-то предельно хорошо запомнил это искривление губ. Возможно, потому что глядишь на него в зеркало каждый день, особенно на выходных. Палка отставляется… Урок хороших манер окончен. С кухни пахнет чаем с лимоном. Там в коробке шоколадное печенье. Выдохни, но не забывай дышать. Без тебя знаю. …Кто-то заходит в уборную. Ты слышишь, как хлопает дверь. Вылетаешь из кабинки, только чтобы заметить одного из коллег. Тот быстро на тебя оглядывается, вы киваете друг другу, и тот спокойно продолжает мыть руки. Киллер: ага Киллер: можешь так и сказать Киллер: «у него случилась встреча с давним другом» Киллер: «тот был бел, но уже не чист» Кросс: ок Кросс: не смешно, кстати Ты усмехаешься. Коллега оглядывается на тебя и недоуменно хмурится. Вид у тебя, должно быть, жалкий. Но это лето. Летом можно выглядеть жалко. Кросс: пойдем в бар? заполнить «пустоту»? Кросс: почле завершенного проекта Кросс: **ПОСЛЕ Кросс: ебанный телефон Киллер: а как же дрим? Кросс: а при чем тут Дрим? ;) Боже. Дрим Тремей, тобой крутит эта роковая женщина! Остерегайся, а лучше сразу беги. Подальше от нее, от меня, в страну, где никогда не заходит солнце, а Найт пишет книгу именно о тебе, и ты, наверное, не вздыхаешь горестно каждый раз как читаешь предисловие. Как обидно, наверное. Блять. Этот долбоеб написал какую-то темень и чернуху, с насилием, бедностью и чуть ли не убийствами, а потом в послесловии говорит, что «увидев моего брата с Кросс…» То же мне, добавил он изъянов общества ради интереса читателей. В их-то идеальные отношения. А автора от самого себя не тошнит? Какой же бред… Ты обратно запираешься в кабинке. Рубашка вымокла и пропахла потом. Отвратительно. Дрим Тремей. Светленький, низенький, большеглазый. Почти что обычный мальчишка из параллели. Школьный то ли юродивый, то ли блаженный. Сама искренность и благодать. Белокурые волосы искрились на солнце, а в глазах у него плавали русалки с дельфинами. Послушать Кросс, так там вообще какой-то карнавал нечисти и голубого всех цветов и оттенков. Ты раньше совсем не обращал на него внимания, но тогда ты еще был Люк Энью младший. Потом вдруг заобращал… Произошло все как-то внезапно. Ты тогда внезапно стал Киллером. Когда Кросс показала тебе фотографию, тебя перекосило. Не потому, что ты узнал в фотографии «бывшего знакомого», нет. Тогда тебя вообще еще не перекосило. Старый знакомый остался с тем же блаженным выражением лица, но что-то в нем безвозвратно изменилось. Надломилось. Было утеряно. Тебе понадобилось некоторое время осознать, что же не так. Вот тогда-то тебя и правда перекосило. Потому что никто кроме тебя, кажется, так этого и не заметил. Даже Найт, другой мальчишка из параллели (сколько бы ты отдал, чтобы тот тем и оставался), брат близнец, хотя, наверное, они все же просто погодки. Так еще и от разных отцов… Опять отвлекся. Никто не заметил, что Дрим поседел. Белые волосы вдруг стали серебрится. На той фотографии, где он улыбается и держит Кросс за талию, его волосы отливают на солнце не золотистым, а серебряным. Тогда ты и понял, что в нем потерялось – он больше не светился, лишь искрился как искренняя, но старая лампочка. А тебе жалко менять ее, старушку. И ты поступил ответственно. Ты поступил ответственно, когда вывалил на Кросс всю подноготную. Когда сказал ей, чтобы она не смела их знакомить. Когда шипел и извивался как змей. Ты просто проявлял ответственность. Холодную и рациональную. А ее скривленное лицо – просто побочка. Необходимые потери для высшей цели. – Нет такого понятия, как высшая цель, понимаешь? – говорит вдруг чернявый. Большие, чуть лихорадочные зеленые глаза глядят куда-то вниз с крыши. Ты пальцем рисуешь какие-то каракули в пыли, осевшей на холодном бетоне, лишь изредка поглядывая на закат. Романтишно, жуть! – Высшая цель – всего лишь выдумка людей, которые пытаются обосновать свои поступки, но не находят ничего рационального. Тогда рациональным им кажется сказать, что все ради высшей цели, которую необязательно делать детальной. Ты можешь убивать ради мира и грабить ради чужого процветания, как Робин Гуд. И все это ради эфемерной высшей цели, – он смотрит все ниже и ниже, и голова его все дальше и дальше. Тебе кажется, что он сейчас сорвется под тяжестью своего нового откровения. – Ты опять чего-то начитался? – спрашиваешь ты, пытаясь остановить его от неминуемого падения вниз. Фанатик. Он дергается вверх и удивленно смотрит на тебя, будто только что вернулся из транса. – О чем ты? – вопрошает он, моргая онаивевшими вдруг глазами, такими же, как у брата. Если мы развиваем идею, что они от разных отцов, то значит, что такие большие наивные глаза должны быть у них от матери. – На самом деле высшая цель есть, – вздыхаешь ты. Твои пыльные рисунки размываются ветром. Теперь уже ты смотришь вниз, и это он хватает тебя за запястье и держит. Держит крепко, лишь бы не упал. – Высшая цель есть, пока она существует в чужих головах. Проблема в том, что не все те, кто в нее верит, понимают, что высшая цель, она на то и высшая, что ее не достигнуть обычному человеку. А те, кто это осознает, сходят с ума. Или там становятся аскетами. Страшны те, кто из-за своего неведения раздирает на пути все без конца. Но ты отрекаешься от всего выше сказанного. Тебе уже неважно, есть высшая цель или нет, оказывается, это почти ничего не меняет. Главное, что лучик солнца, его, Кросс, Найта, всех вокруг, будет сохранен, хоть еще и на долю секунды. Это, должно быть, стоит того. А если и не стоит, то пара бутылок и выкуренных сигарет покроют остаток цены. …Холодный кулон матери бьется о грудь. Коллега давно ушел. Ты брызгаешь холодной водой себе в лицо, на которое таращишься уже как пару минут. Почему ты помнишь все, кроме нее?.. Ты так боялся забыть о ней в детстве, но слишком поздно понял, что уже поздно бояться. Вещи, которые ты так старательно пытаешься сохранить в памяти, иногда просто берут и исчезают, как по щелчку пальцев. Не будь у тебя кулона, ты бы даже и не знал, что у тебя когда-то была мать. Так же, как человек забывает, что у него есть фикус, пока он не засыхает полностью. Фотография в кулоне. Кулон в дупле. Дупло наполнено книгами. Дупло на школьном дворе. Школа в километре от дома. Отец не знает о дупле. Он не станет забирать кулон, который в форме сердца, которое золотится на солнце, потому что оно и есть золото. Отец не станет сдавать его в ломбард, потому что он не знает, что оно золотое. Ты научишься забывать об отце. Библиотекарь не станет забирать книги, которые давно уже не его. А кого?.. Когда уходишь из чужой жизни, не стоит делать этого тихо. Когда уходишь из чужой жизни, надо орать и ругаться, махая перед чужим лицом куском бумаги и обвиняя во всех своих бедах. Тогда тебя точно запомнят. – А кого? – спрашивает Блу Берри, девушка с сильным столичным акцентом, смеющаяся над своим именем, над своей фамилией, над собой, и, наверное, потрясающий психолог, спрашивает тебя на вашей… Шестой сессии? Кажется. – Давай же, – тихо просит она, – попробуй произнести. Это всего лишь имя, мы ведь так решили? Помнишь? Блу милая. Добрая, отзывчивая. Явно не знавшая грязной работы. А, может, она просто не подает виду. Она смеется с твоих шуток, рассказывает глупые истории из детства. Вы можете разговаривать всю сессию, бросаться друг в друга тупыми подколами. Иногда она может дать тебе листок бумаги и цветные карандаши, а потом хмурит брови, когда твои результаты вновь убегают по спектру вниз и вниз, в самую бездну. В другой раз она обязательно спросит, как продвигается работа. Ты воодушевленно вываливаешь на нее формулы, числа, в которых сам в какой-то момент начинаешь путаться, размахиваешь руками, лежа на койке. А она спокойно кивает, а иногда даже спрашивает наводящие вопросы. Говорит, у нее родственник работает на ядерном реакторе, потому она знает самую базу. Она спрашивает о проектах только в его плохие дни. Каждый раз она начинает с того, что ты рассказываешь ей о Найте и иногда об отце. Вновь произносить его имя он научился лишь недавно. Сколько? Всего пару лет назад? (Раньше говорил «чернявый». Или крыл его матом.) Возможно, ей просто интересно поработать с человеком, знакомым с такой личностью. Старайся об этом не думать. В твои хорошие дни – а они случаются все реже и реже, но это не ее вина – вы просто болтаете, а она что-то там черкает себе в блокноте. Каждый раз, когда ты выходишь из ее побеленного кабинета, который пахнет ягодами, ты мимолетно видишь, как она глядит в свой блокнот и хмурится, прикусывая губу. Она, правда, прекрасный психолог. И она понятия не имеет, что она с тобой делает. Кросс снова предлагает выпить, в этот раз в живую, когда ты все же соизволяешь высунуться из туалета. Ты отмахиваешься, говоря, что у тебя неотложные дела. Воис дал мне какие-то книги почитать, ну ты знаешь. Как ему отказать? А то его татушные слезы станут реальными. Кстати, помнишь о нашем споре? Ты все еще не придумала нормальную версию их появления. Нет, «обкурился и упоролся» не считается. Кросс качает головой. Воображаемая Блу – тоже. Ее фигура стала чуть менее темной и чуть более четкой. Она следует за тобой по пятам. Куда бы ты ни шел. Каштановые волосы, затянутые в хвост резинкой с голубым бантом, ясные глаза, следящие за каждым твоим шагом. Иногда ты поддается искушению и просишь у нее совета. Она спокойно отвечает своим чужим голосом. Но обычно она просто глухо сморит на тебя не моргая и молчит. Ее кожа такая же чуть загорелая, как и у оригинала. Иногда ты тянешь к ней руку и чувствуешь жар. Почти реальный. Ты не говоришь Блу о ее двойнике. Она лишь опять посмеется с твоей шутки. Или, еще хуже, достанет блокнот. Прешься по горячим улицам нацепив на себя больше одежды, чем твой организм может выдержать. Надетые по случаю пиджак с рубашкой под курткой пропитались потом и прилипли к коже. Они совсем не похожи на то, что ты носишь обычно. Горячий асфальт под ботинками как дорога в «Русалочке» – каждый шаг будто на нож, зря ты надел натирающие ботинки. Заваливаешься в свою коморку, которую некоторые называют квартирой. Куртка падает на пол. Ботинки слетают с ног и, брякнув, отшвыриваются в разные стороны. Набрать Блу или спросить у этой?.. Боже, какой бред. Тебе нужно переходить на что-то сильнее. Наберешь ее позже. Сейчас все равно надо посмотреть разные фармо-сайты. Только сначала переоденешь футболку. Тебе срочно нужны новые таблетки. Блу сразу выдаст тебе новую пачку, у нее они всегда наготове. Но твоя менталка может и подождать пару дней. Нечего утруждать бедную Берри. Гуглишь «галлюцинации симптомы чего». Пишут, инсульт. Или беременность. Блу стоит рядом и вздыхает, глядя в экран. Ты смотришь на нее сверху вниз. Она коротко качает головой. Сука. В детстве твоя влюбчивая натура перевлюблялась почти во всех девушек и девочек в школе. Ты обычно бегал за ними дня два, а потом твои мысли заполняла другая невиданной красоты девица лет тринадцати, что в твои десять было возрастом умов, уже весь этот мир познавших. Ты каждые два дня рассказывал Найту о новой женщине в своей жизни, навсегда забравшей твое сердце. Найт корчил тебе рожи и перечислял недостатки всех твоих избранниц (согласно его критериям): глупая, глупая, глупая, в эту влюблен Дрим, а у этой вместо лица один здоровый прыщ. Как будто он не глупый и не прыщавый. Вы сидите у своего дерева, ты сидишь на траве, а он как-то забрался на одну из веток, мотая ногами. Ты говоришь ему, что он ничего не понимает, и он согласно кивает и через пару дней спрашивает, как там с прошлой любовью на веки вечные. Ты тупишь взгляд. Кто на этот раз, спрашивает он равнодушно. Хватит издеваться, бурчишь себе под нос ты. Тебе многого и не надо. После бесчисленных обвинений в изнасилованиях, изнасилованиях несовершеннолетних, изнасилованиях несовершеннолетними и несовершеннолетних изнасилованиях, после Оды, все, что тебе надо, это теплый плед, под которым можно укрыться, как в домике, и спать спокойно, зная, что кошмары очень бояться покрывал. Пледы бывают разные: одни колются, другие тонкие и не греют, третьи – выкрашены в такой цветастый понос, что смотреть больно. Блу была теплым, нежно-голубым пледом. Она смеялась с твоих шуток и мягко улыбалась. Иногда этого более, чем достаточно. Кросс как-то рассказала тебе, что психотерапией нельзя заниматься с тем, кто тебя знал или знает в реальной жизни. Поэтому Дрим никогда не позволит ей заниматься с ним. Ты тогда еще сказал, что это не значит, что ты не можешь просто ему на все жаловаться. Можешь попросить у него совета. Это ж не воспрещено. Ты не понимаешь, сказала она устало (сейчас жаловалась и просила совета она почему-то у тебя), все рассказывать мне не позволяешь ты. Следуя этой логике, пациенту нельзя влюбляться в психолога. А психологу влюбляться в пациента – и подавно. Хотя Блу таким и не грешит. Ты слишком умен, чтобы тащить ей цветы, но слишком глуп, чтобы не притащить коробку шоколадных конфет на восьмое марта. Ты слишком глуп, чтобы не пялится мечтательным взглядом на человека, обученного угадывать мир других людей. Ты слишком глуп. На этом можно ставить точку. Страшнее глупости – только тактичность. Блу – потрясающий, великолепный психолог. Смеется с твоих шуток, не забыл? Конечно, не забыл. Она не знает бестактности, она не знает слова «нет». Есть только отговорки, есть только «мне нужно идти», «наше время закончилось» и «в следующий раз, Люк». Есть только подозрения, которые закрадываются на самые края голубых радужек и темнеют там вечерней синевой. Но еще не вечер, только день, только тринадцать ноль-ноль, а кабинет, кажется, уже в тени. Блу идет от койки до своего маленького столика и обратно – включает желтые лампочки. Ты не знаешь, что ест ее сильнее, ее подозрения или ее вина из-за подозрений. Она же психолог. Ей нужна чистая голова и ни одного предрассудка. Но в ней борются гордость и предубеждение, пока за окном город утопает в сером дожде. Конечно, ты влюбчивая натура. И тогда тебе на помощь приходит Кросс. Тебя самого перевели сюда всего пару месяцев назад, к опальному профессору астрофизики Арнольду «Эрни» Воису, собравшему вокруг себя таких же опальных, по совершенно разным причинам, но способных. Кросс тоже попадает сюда же. Она тогда еще Кристина, а отец ее, которого ты видишь всего пару раз в жизни, вообще зовет ее Кристин, на французский манер. Кристина Уайтмилл, которая совсем не Уайт-, а скорее Блэкмилл, с ее прямыми черными волосами, прямой черной челкой, прямой осанкой, прямым нравом и некоторой любовью к черному юмору, хотя, возможно, она переняла ее от тебя. Ты сам не мал, но она выше тебя почти на голову, из-за чего часто ударяется о дверные косяки. Будущая Крис-Кросс выглядит дезориентированной, отрешенной, словно входя в кабинет снова не справилась с управлением и влетела, больно ушибив голову. Твоя идеальная жертва. Опять же, тебе многого и не надо. Только бы не снова обычный перепихон на один раз. Только бы чуть дольше поваляться в постели, ничего не делая. А еще бы получить завтрак в постель… Вы вместе роднитесь из-за проблем, из-за отцов, из-за недосыпа. Ты, как оказывается, тоже идеальная жертва. Она потом порубит тебе правду матку и скажет, что ты тоже прекрасно подходил в кандидаты на нечто быстрое и неглубокое. Ты выглядел скорее не как бывший маньяк-насильник или кого там из тебя намалювали, а как сама жертва изнасилования. Где-то ты что-то такое уже слышал. И вот апрель, май, июнь, солнце светит ярко, а волосы у тебя за ухо заправлены вместе с быстро жухлеющим цветком одуванчика. Блу выслушает тебя, пока ты бурно и вдохновенно вещаешь, что у тебя новая девушка, что ты ее очень любишь, сделаешь ей предложение («она правда не хочет свадьбы, да и я не горю желанием тратить на это деньги»), купишь квартиру («хз, мы наверное скинемся на первоначальный взнос, как-нибудь, короче, вырулим») и заведешь с ней пятерых детей («правда лучше сначала одного… И квартиру… А еще, наверное машину, но уж потом – точно!..») Блу явно выдыхает с облегчением. Иногда, если глядишь на нее с определенного угла, перед тем посмотрев через плечо, то бишь, оглянувшись, ты еще можешь увидеть подозрения у нее в уголках глаз. Но ты быстро отгоняешь эти мысли: надо через плечо не оглядываться, а плевать. Оглядываться вообще никогда нельзя. У тебя и так слезы соленные, нельзя чтоб весь стал соляным столбом. Устало протискиваешься на узенькую кухоньку и растекаешься по стулу. Лежишь так пару минут, вдупляя в потолок. На потолке тусклая, белая лампочка. Все порываешься сменить ее на более яркую и желтую, но руки все никак не дойдут. Да и жалко как-то. Стол покрыт кругляшками от чая и кофе. Окно зашторено фиолетовой полупрозрачной шторой. Нехотя поднимаешься, частями. Сначала от стула отходят ноги, потом приподнимается зад, потом отклеивается от спинки стула спина с подозрением на сколиоз, а потом уже снимаешь руками голову. Голову первое время стоит удерживать ладонями, чтоб она не завалилась, веки не слиплись, а ты не заснул, аки спящая красавица, ждущая своего принца на белом коне, желательно с ключами от квартиры и кофе. Из заляпанного шкафчика вылавливаешь черный чай, открывая холодильник рефлекторно задерживаешь дыхание – у тебя ничего не пропало, но ты с детства знаешь, что не стоит испытывать судьбу. Поставив старый, весь в разводах чайник на плиту (на электронный то не хватает времени, то денег), ищешь по всей кухне то и дело мигрирующую сахарницу. Лимон и молоко, достатые из холодильника, осуждающе наблюдают за твоими метаниями в томном ожидании. Но твоя ли то вина, что ты уродился таким… таким. Без комментариев. Вода докипает, и ты наконец находишь сахарницу. К пакетику в черную кружку, на которой не видно разводов, сначала насыпаешь три ложки сахара, потом заливаешь кипятком. Кросс говорит, что Дрим говорит, что Найт сказал, что нужно заваривать чай три минуты, он узнал это для книги. Дрим, конечно, слушается брата и покорно заваривает чай чуть ли не с секундомером. Ты же завариваешь по пять минут и дольше, пока чай не наливается насыщенным красным оттенком, а кипяток не успевает остыть. Пить без сахара это физически невозможно. Когда чай заварился добавляешь молоко. Кросс уже на моменте с сахаром начинает заводиться, но тут совсем теряет лицо. Зачем ты портишь совершенно нормальный, хороший чай этой хуйней, вопрошает она. Особенно молоком. Ты вообще видел коров? Твари жуткие. Ты же напоминаешь ей, что она вообще заваривает чай единичным окунанием пакетика в кипяток. Лицо ее кислеет, будто та долька лимона, которую ты добавляешь финальным аккордом, попадает ей на язык. Иногда тебе кажется, что расстались вы не из-за того, что то, се, и третье, и десятое, а просто не смогли стерпеть чужие домашние привычки. Благо, потом ты вспоминаешь, что Дрим тоже пьет чай с молоком. Хотя любовь Кросс к лакрице и правда сильно тебя напрягала… На столе стоит жестяная коробка с шоколадным печеньем. Печеньки давно засохли, а шоколад покрылся белесой коркой, похожей на иней, и потому они больше не благоухают на всю кухню, когда ты открываешь крышку, как бывало раньше. Тогда на столе у тебя еще были свечи и миска с мандаринами, а Кросс заскочила принести пирог с корицей и ирисками от подруги, у которой своя пекарня. Это был рождественский микс, продавался в одном супермаркете, в каком точно – не помнишь, хотя и уверен, что, если повертишь коробку, обязательно отыщешь название. Сейчас июль, но, зная тебя, ты бы не стал убирать елку и в ноябре, если б она, конечно, у тебя была, ты довольствовался лишь картинкой от Кросс. Долго и задумчиво пьешь чай, засыпая в рот горсти маленьких драже – в миксе были и такие. Рождество для тебя всегда пахло мандаринами. Однажды, Дрим с Найтом пронесли в школу целый пакет. Вы вместе сидели в каких-нибудь темных углах и собирали пыль и бактерии липкими от сока пальцами. Кросс тоже приносила на работу мандарины. С той разницей, что она почти ничем не делилась. Случайно, конечно. Просто не могла остановиться и захомячивала по пятнадцать штук в одну харю. И что Дрим в ней нашел? Что я в ней нашел? Вы встречались всего три месяца. И, боже, это были лучшие три месяца твоей жизни. Хотя бы то, что ты в то время нормально питался. Ты, может, тоже неплохо обращаешься с ножом, но зато Кросс готовить не в падлу. М-м-м, а запах свежих оладий, яиц и бекона, к которому ты неоднократно просыпался. Было так чудесно… А то, как вы разошлись – ну просто песня! Никакой ругани, никаких угроз, никаких плачей в подушку. Только ты рыдал ей в плечо, а она тихо гладила тебя по спине и ничего не говорила. Может, мам, если ты хочешь уйти из чьей-то жизни без ругани и т.д., то просто не уходи, а? От Кросс у тебя, правда, не осталось ничего. Ни одежды, безделушек, браслетиков, книг. Только воспоминания. И пара пригаринок на сковородке. От матери хоть кулон. Кросс быстро сошлась с Дримом. С Дримом, наверное, все быстро сходятся. Они встретились на каком-то фестивале то ли инди-музыки, то ли артхаусных фильмов. Встречаются раз – встречаются два – встречаются три – шутки про свадьбу, гори! Дрим и Кросс, бледные, добрые и верные до гроба. Лучше пары и не придумаешь. Ты не завидуешь, правда. Ты рад за них. Агент Купер нашел свою Кэролайн. А тебе в этом сюжете быть Одри. У актрисы потом карьера сложилась паршиво… Ты должен бы поставить кружку в мойку, но не делаешь этого. Если приглядеться, то на черном дне можно увидеть сверкающие островки недорастворившегося сахара. Он потом прилипнет и его хер отмоешь. Но тебе плевать. Кружка громко ударяется о стол, а ты выходишь с кухни и плетешься в ванную. Все пошло по жопе еще в школе. Да… Вот вы сидите на перемене, и Найт, Найтмер (ну и прозвище…), сидит рядом и жалуется на Дрима. Щеки пылают, а он активно жестикулирует, уставившись себе в колени. Думаешь, что дома у него произошел какой-то пиздец, хотя, конечно, ничего не говоришь. Он так перевозбужден каждый раз, когда пытается спрятать слезы. Его бы приобнять, но он попытается тебя «поколотить» – будет выбиваться-драться-кусаться-оскорблять. Надо было прозвать его не кошмаром, а колючкой. После уроков он, кажется, волнуется даже больше. Нет, не так. Он не волнуется. Он дергается, колется, дрожит, шипит и вибрирует. Глаза лихорадочно бегают по траве, когда он тянет тебя за рукав и ведет куда-то. Он что-то тихо шепчет себе под нос. Вот-вот взорвется. Тебе кажется, что у него, должно быть, какая-то тайна. И как он вырос таким… никаким? Он наконец останавливается посреди дороги. Ты случайно влетаешь в него не глядя. Он недовольно оборачивается к тебе и уже собирается сказать что-то явно недоброжелательное, но бледнеет, хмурится, щурится, сжимается. Короче, ни черта он тебе тогда не говорит. Просто лезет в карман. Ты поздно замечаешь, что вокруг ни души. Только глухо где-то поет какая-то птица. Ты уже было говоришь, «что, за словом полез?», но он достает какую-то продолговатую штуку и всучивает ее тебе в руки. Потом, когда ты забрал у него сей любопытный предмет, он спохватывается и достает еще кое-что – это ты сразу можешь опознать, как плитку шоколада. – С тебя половина, – говорит он угрюмо. Первым его… Даром? «Подарок» в его контексте говорить некорректно и страшновато – а то вдруг побьет еще. Первым его подношением, чтоб ты помог ему с домашкой по физике и алгебре, первой его взяткой оказывается подводка. Ты смотришь на нее как зачарованный, не способный отвести взгляд. А он смотрит на тебя. Как паяльщик, думающий, отпаивать деталь или так оставить. – Спасибо, – тихо говоришь ты. С детства тебя учили, что благодарность надо показывать не словами, а действиями. (Ага, слезами например, да?) Поэтому через несколько лет, ты даришь ему его первый компьютер. Вы тогда уже оба пишите, в основном в библиотеке, переговариваясь записками и веселыми взглядами. Он пишет в блокноте. – Я устал пытаться разобрать твой корявый почерк, – сообщаешь ему ты, передавая компьютер. Вот кто-кто, а он точно смотрит на него, как очаровано-зачаровано-замурованный, глядит во все глаза. Вот они, искра-буря-безумие. И прямо на твоих глазах, никакого стыда! Вы с ним не говорите об этих подарках. О взятках, в смысле. Он помогал тебе с литрой, с английским, с обществом. Сейчас ты вдруг понимаешь, что вы вообще никогда ни о чем таком не говорили. Ну, или не говорили нормально. Только о книгах, о погоде, о д/з по биологии… Все эти внутренние переживания… Они начались уже когда ты начал ему писать. И все они были твоими, односторонними. А Найт, все же, гнида, а? Соглашайся. В ванной одежда слетает с тебя как слои с лука, светлые волосы щекочут плечи. Душ плачет, и ты смотришь, как медленно наполняется твоя бадья. Тебе в ней лежать, как карпу на убой. Вода горячая, обжигающая, настолько, что тебе немного плохо. Душно здесь, душно за дверью, душно на улице. Но ты не станешь принимать холодный душ, даже если будет плюс пятьдесят. Лучше свариться, чем стучать зубами. Вода чуть стынет, но паром невозможно дышать. Он забивает легкие, и ты начинаешь пытаться ухватить ртом воздух, но получается ухватить лишь больше и больше пара. Потому ты, в горячем мареве, задержав дыхание, устремляешься вниз, под воду. Когда в столовой ты поправляешь отцовскую черную толстовку, натягивая рукава до самых костяшек пальцев, на улице бабье лето и плюс двадцать четыре, а к тебе подходит маленький мальчик, стриженный почти под ноль и со сжатыми плечами, и спрашивает, можно ли ему сесть. Спрашивает так, что ответить нужно обязательно правильно. Вам всего по восемь лет, но он уже вздыхает так, словно повидал больше, чем директор и учителя вместе взятые. (Ну или так тебе казалось тогда). Он внимательно осматривает тебя, словно доктор, и снова показушно вздыхает, подымая очи к небесам – диагноз неутешительный. К нему подтягивается еще один мальчик, на вид года на два младше. Почти белые волосы, когда-то, наверное, тоже стриженные почти под ноль, отрасли, теперь лохматясь. У него щель между передних зубов и распахнутые голубые глаза. Радостный, как цыпленок. У первого, чернявого, глаза ты рассмотреть толком и не можешь – щурится. Он тихо спрашивает, как у тебя дела, и отворачивается, ссутулясь сильнее. Цыпленок же радостно щебечет себе и тебе под нос. Ты переводишь непонимающий взгляд на этих двоих и вдруг понимаешь, что попал. Еще не знаешь, как, куда, и надолго ли, но уже понимаешь, что это конец. В кого-то из них двоих точно попал, то ли в цыпленка, то ли в того, кто наблюдает за тобой исподлобья, лбом упершись в сложенные замком руки. Того, у кого взгляд дикий и недружелюбный. Того, кто молчит, пока его, как оказывается, брат, что-то без умолку щебечет. Кошмар какой-то. Ты пока еще не знаешь, как попал. Ни о какой влюбленности и речи быть не может – влюбляться, во-первых, можно только в девочек, и влюбляются, во-вторых, тоже только девочки. Но ты уже знаешь, что за этих двоих отдашь жизнь, тело и душу. Особенно, когда цыпленок, – Дрим, поправляешь ты себя, – предлагает тебе поделиться с тобою обедом. Из вас троих он выглядит самым «упитанным». В вашем случае, это чуть ниже нормального среднестатистического. Чернявый, Найт – ну точно кошмар, только «мер» добавить – выглядит так, будто сейчас устроит скандал с битвой за еду не на жизнь, а на смерть. Он явно жалеет о том, что вообще к тебе подошел… – Лучше бы я никогда не подходил к тебе тогда, – говорит Найт тихо, выбившись, раскрасневшись. Ты, такой же как он всклокоченный, обозленный, преданный, вдруг останавливаешься. Все твое существо замирает. Нет пульса, давления, дыхания. Остановились все время подрагивающие радужки глаз. На уши налегла пелена… Вам обоим по целому двадцать одному, вы тупые студенты. Ты не уверен, жалел ли он когда-нибудь о своих словах. Хочется думать… Лучше ничего не хотеть и ни на что не надеяться. Хотя тебе, наверное, можно. Позволить иногда себе этакую слабость. Твоя призрачная Блу оставляет тебя хотя бы в ванной. Здесь – единственное место во всем мире, где ты можешь скрыться от глаз психолога. Так что же тебе делать тут, в такой-то дали – огорожденным дверью – чем не проявлять различные слабости? Воздух кончается, и ты выныриваешь. Лучше дышать паром, чем пробывать дышать водой. Иногда ты думаешь, почему не Дрим? С Дримом было бы спокойней и легче. Дрим бы не рвал и метал. Дрим бы не был так упрям и самоуверен… Но как же. Ты, кажись, забыл, в чем твоя сущность. Ты же демон, сам сатана. Тебе нравится страдать. Ты упиваешься жалостью к себе. В зеркале, которое сейчас заволокло дымкой, ты каждый день наблюдаешь чужое лицо, чужое искривление губ, чужие белые волосы. Не зря ты Люк Энью младший. Твой облик напоминает тебе почему ты здесь, и в чем заключаются твои самые потаенные желания. От собственного отражения не убежишь. Поэтому из этих двоих ты и выбрал того, кто больше подходит твоим специфическим предпочтениям. Само олицетворение страданий. Как там это называется? Эдипов комплекс? Или как? Ты помнишь, как так же лежал в ванной, когда Кросс только съехала. Лежал, врубив «Michelle» Sir Chloe на полную, и горланил слова.Youareamonsterfromhe-Eh-eh-ell. Получалось плохо – не в тон и вообще как-то рвано. Ты думал о том, что у Найта никогда не было девушки, не говоря уже о парне. Как же ты, должно быть, ему противен. Забыть-забыть-забыть. Ты помнишь ту ночь. Задерживаешь дыхание. Помнишь в красках. Ярко, сочно, громко. Память смакует каждую деталь, о которой страшно заговорить в слух. О них страшно думать. От стонов и фантомных прикосновений мутит. Ты помнишь все. Но отчетливее всего ты помнишь страх в чужих глазах. Бездонный, ничем не скованный страх. Почему-то считается, что событий, после которых было до и после, в реальной жизни не бывает, что это все просто фантазия авторов. На самом деле, люди просто путают их отсутствие с их множественностью. У тебя, может быть, было штук пятнадцать таких до-и-после, каждый – страшнее предыдущего. Вот то и была такая роковая ночь. Со всем своим грязным «до» и с не менее красочным «после». Изнасилования, карьера, Кросс… Все это было после. Все это, в сути своей, не имеет значения. Ведь он никогда не перестанет думать о том, что было бы, не будь этого «после» вовсе. Это было рождество. Или пасха. Может чей-то день рождения. А скорее всего вы просто надрались до свинского состояния, без причины. Третий курс, все дела. Утром ты соврал, что ничего не помнишь. Не помнишь ночь, не помнишь горячий воздух, не помнишь пиво с томным переходом на водку. Соврал для чужого блага – Найт тоже не помнил ни черта. Хотя, по его выражению лица было понятно, что он сразу все понял. Не часто… Просыпаешься… С лучшим другом… Дьявол-господи-помилуй-блять. Бог, видимо, знал, что ты, Киллер, всегда будешь идти против системы, например, будешь атеистом. Поэтому он сразу наделил тебя ориентацией, «развращающей молодежь и пришедшей из Америки». Кто-то, когда Найт уже отчислился, подсунул тебе портрет Дориана Грея. Ты не уверен, хотели ли тебя таким образом унизить или поддержать. Это была твоя идея, поселиться в одной комнате в общаге. У тебя, конечно, было много тупых идей, но чтоб настолько… Ты, вне всякого сомненья, просто феерический идиот. Зато, тебе выпадает прекрасная возможность. Куча возможностей. Каждый день можно смотреть на чужую спину, на чужие отросшие волосы, убранные в тугой высокий хвост. У самого тебя тогда волосы еще короткие, но ты уже начинаешь размышлять о том, чтобы их отрастить. Каждый день можно слушать чужие вздохи и черканье ручкой по бумаге и клацанье клавиш поздно вечером, а иногда и ночью. Можно засыпать, зная, что ты далеко от дома. Засыпать, зная, что ты в безопасности. Найт спит на соседней кровати, натянув одеяло почти по уши, и мерно посапывает во сне. Известия о том, что ты кого-то изнасиловал сваливаются тебе на голову как кирпич с многоэтажки – быстро, резко, безвозвратно. Конечно же, это был мальчик. Маленький. Ты должен быть благодарен за то, что ему было шестнадцать, а не, скажем, двенадцать или того похуже. Тебе уже двадцать семь. Ты ужасно ссутулишься и забываешь мыть голову. Грязные волосы ты завязываешь в малюсенький хвостик, который приходится закреплять мелкими цветными резинками, из которых дочка одной из твоих коллег делает браслетики маме, тебе и всем остальным рабочим. Тебе достается зелено-фиолетовый, с редкими вплетениями голубых резиночек. В тебе снова видят потенциал, которого в себе не видишь ты сам. Огрубевшими от мозолей руками, ты крутишь рычаги и закручиваешь гайки. Через много лет ты даже не сможешь точно вспомнить, чем именно ты там занимался. Кажется, ты даже сильно не вникал в работу, предпочитая сбегать на перекуры, вдыхая чужой дым смолящей сигареты в чужих смуглых, крепких руках. – Ты правда его изнасиловал? – спрашивает полная темная женщина, покуривая и рассматривая браслет, сплетенный дочерью. Ты пожимаешь плечами. – Сама как думаешь? – вопрос должен выйти саркастичным, надменным, как в старые добрые! Но получается лишь жалкая пародия. Тебя изнутри жрет паранойя. Недавно ты заметил, что у тебя иногда немного двоится в глазах. Недавно, ты начал оборачиваться на звуки, которых нет. А вдруг ты правда его изнасиловал? Зажал его в темном переулке и… выплеснул все накипевшее… Лучше жертвы не найти! – Тебя уволят, – сообщает тебе Ода Каллор, затянувшись. Длинные волосы у нее скручены в цветастые дреды, а футболка измазана моторным маслом. Она лет на десять тебя старше и иногда похлопывает тебя по спине или лохматит волосы, несмотря на то, что ниже тебя почти на голову. Ты знаешь, что она была рождена стать матерью. Ты согласно киваешь на ее слова. Тебе кажется, что изнасилование потому и произошло. Им надо было тебя уволить. Бедный Майка. Парень точно не заслуживал насилия в свою сторону. В глубине души ты надеешься, что ничего вообще не было, и все это лишь придурь начальства. Вот нахуя было тебя нанимать? Нищего, с незаконченным образованием, зато с потенциалом. Потенциалом проебать жизнь, не иначе. – И ты не будешь ничего с этим делать? – спрашивает Ода. Ты снова пожимаешь плечами. Ты уже знаешь, что это ошибка, но… – Ты совсем того, Люк? – сразу же вспыливает она. Такова уж Ода Каллор. Что не ситуация, так сразу надо вспыхивать и биться до последнего. Такая уж Ода, ода внутреннему пламени и справедливости. – Я не Люк, я Киллер, – слабенько бормочешь ты, сжавшись под ее пронзающим взглядом единственного, но ярко-медового глаза. Она будто пират, которому не нужно два глаза, чтоб вселять страх в своих жертв. Наоборот, нехватка одного из глаз, идет ей на пользу. Когда-то очень давно она хотела стать медиком. Но потом, потеряв один глаз, так и не сумела смириться с тем, что медицина ей не помогла. Разочарование. Вот главная причина всех ее вспышек гнева. Она смогла кое-как продолжить жить дальше, даже получила образование механика и завела семью, хоть с мужем быстро и развелась. Но теперь она не доверяет медикам и пьет только «проверенную жизнью» гомеопатию. Раньше она предлагала тебе сигареты, говоря о том, что новости об их вреде, не что иное, как правительственный заговор. Но ты всегда отказывался, и в какой-то момент она перестала. – Да мне плевать, хоть ты киллер или вампир! – тычет она в тебя огарком. Она часто может напиться и начать говорить за жизнь. Иногда тебе кажется, что она всегда немножечко пьяная. – Ты либо борешься, либо просто идешь умирать в канаве, ты разве не понимаешь?! Ты ничего ей не говоришь. Спорить с ней бесполезно, хотя раньше ты и пытался временами. Тебе она напоминает ведьму из сказок: герою нужно как-то преодолеть себя, чтоб заполучить расположение злой одноглазой карги, которая вот-вот нашлет на героя несчастья. Вот только ты не герой. Она ненавидит в тебе твою пассивность. Какое-то время она пытается за тебя бороться, но потом бросает это дело, махнув на тебя рукой. Герой наконец-то оканчивает свою арку и заставляет ведьму отстать от него, сделавшись ей невыносимо противным. Сколько людей ты еще разочаруешь, прежде чем хоть чему-то научишься? Может, ты все-таки и вникал в работу. Через пару лет, как тебя уволили, власти усмотрели в твоей компании какие-то нарушения закона, может, уклонение от налогов, а, может, и махинации с техникой безопасности и многочисленными проверками. Оду тоже уволили. За все эти пять лет вы так и не списывались, ни разу не встречались. Как думаешь, она жалеет? Найт, вот, не жалеет, так с чего бы ей жалеть. Ты до смерти благодарен судьям, готов целовать им ноги и кланяться им, ударяясь головой об пол. Под увеличительной линзой, счищающей омертвевшую корку из предрассудков, кейс рассыпается у них на руках. Майка, жертва, так же оказавшаяся сыном директора предприятия, очень быстро отказался от показаний, и суд отклонил дело. Но никто не растерялся, и они подали апелляцию. Ее суд тоже отклонил, горестно вздохнув – давно в газетах не было никаких интересных дел, требующих судебного вмешательства. А потом еще в полицию поступил звонок и, на правах инсайда, там заявили, что изнасиловали уже тебя… Господи-боже. И вот, твои имя и совесть, вроде бы, защищены и чисты, зато теперь о тебе знает вся общественность. Заморыш и недоучка. Так теперь еще и насильник, сам жертва насилия, а потом еще дважды насильник, не захотевший прерывать какую-то там поруку. И куда же принимают с таким расчудесным резюме?! Девочки, посторонитесь: самый завидный жених на районе идет. Хотя понятно, куда принимают. В ваш с Кросс «Квир-лэб», под руководством Воиса, которого еще лет двадцать назад поперли с работы за отношения с мужчиной, оттого и пошло такое наименование. Хотя Кросс на все вопросы о своей собственной опале молчит и бледнеет… Приходится доставать ей шоколад, чтоб успокоилась… Про тебя узнала не только общественность, но и частная лаборатория Арнольда Воиса. О ней ты тогда слышал чуть ли не впервые. Конечно, до тебя доходили слухи о том, что сие учреждение существует и часто идет наперекор правительству, например публикует собственное расследование о вреде разных наркотиков, в топ которых входят алкоголь и эквази – верховая езда. Но тогда, когда ты впервые переступаешь их порог, входя в белый и чистый зал, это еще совсем маленькая организация без какого-либо влияния. Но, тем не менее, ты благодарен за то, что тебе наконец-то есть где обжиться, где показать себя. У тебя наконец-то есть хоть какая-то гавань, после нескольких лет бессмысленного дрейфа. После той злополучной ночи дни идут медленно, то переключаются на нервный, охваченный манией галоп. После той ночи вы с Найтом молчите. Живете все в той же крохотной комнатке в общежитии и молчите. Молчите о ночи, молчите об оценках, об учителях, о том, как друг у друга дела… Наступает утро – может кто и бурчит под нос «привет», но никто этого так и не услышит. Ночь касается окон – ты засыпаешь под мерное, но молчаливое клацанье по клавишам. Уходы и приходы остаются без внимания. Вы будто не только замкнулись в себе, но каждый нырнул в свой собственный мирок, где второго просто не существует. Зато в твоем мире тебе все чаще начинают мерещиться демоны, которые скребутся под окнами по вечерам. Ты все больше сидишь в учебниках, но ни черта не понимаешь. Забиваешь, бросаешь, уходишь. Ты пьешь с горла и начинаешь прогуливать пары. Оценки катятся вниз, вжух-х-х! Ты смеешься со слезами на глазах в компании то ли друзей, а то ли и не очень. Он же пишет. Уткнулся в старенький ноут, тот самый, который ты ему подарил энное количество лет назад. Он, кажется, совсем не замечает, как ты засыпаешь и начинаешь храпеть. Ты, правда, наверное, даже немного рад за него. Да нет, ты много рад. Вдохновение для художника – высшее благо. Даже если художник с головой уходит в работу, с лихорадкой подбирает цвета, буквы, слова, теряет человеческий облик… Чем больше растворилась твоя человечья сущность, тем ближе ты к высшей цели. Уже совсем поздно, когда ты ворочаешься в кровати и не можешь заснуть. Ты слышишь, как он, как обычно, сваливается на собственную кровать без сил и засыпает, прям так, в одежде. Ты слышишь, как он начинает сопеть в подушку. Тебе сон совсем не идет. Переворачиваешься на спину. Потолка не видно. Еще одна ночь без звезд. Проверяешь телефон, чей экран больно бьет яркостью по глазам – 02:34. Тихо издаешь стон измученного долгой дорогой зверя. Ты и так не смог выучить материал и раньше обожавшие тебя педагоги уже на стадии гнева в семи стадиях принятия, так у тебя еще и прогрессирует бессонница. Просто чудесно. Найт во сне переворачивается на другой бок. Ты, чуть подсвечивая себе тусклым экраном, смотришь на его лицо. Тонкие черты так и не сменились чем-то пожестче. Он все еще субтильный, низкий, корявый. Озлобленный на весь мир – даже во сне он не прекращает хмуриться. Иногда тебе кажется, что ничего другого он и не умеет. Что он восковая кукла с единственной эмоцией, искусственная, бездушная. Возможно, его улыбка тебе привиделась когда-то… В ту ночь ты еще не знаешь, что это ваша последняя ночь «вместе». Дальше вы идете порознь. Тебе раньше нравилось представлять это такой развилкой, как в сказках: налево – золото найдешь, да любовь потеряешь; направо – себе верен будешь, да беден останешься. Не нужно гадать, кто выбрал какой путь. Потом ты вырос. И понял, какой же гнидой ты был в тот день. Ему тогда пришло письмо из крутейшего вуза страны. Он, оказывается, уже какое-то время публиковал свои маленькие рассказики в одной городской газетенке. Заметили и так. Ты бы на его месте тоже взял это предложение, не лги себе и не лги другим. Так вы еще и с месяц или больше не разговаривали… Вены вздуваются у него на шее. Лицо зеленое, фиолетовое, красное – переливается, будто в перламутровой маске. Он мелко трясется, вот-вот взорвется, зелено-фиолетовым конфетти разлетится по комнате, намертво приклеившись к тебе, к твоей одежде и к обоям, чтобы сказать «здесь был Найт Тремей». Ты сам не стоишь. Ты на коленях. Будто молишься или молишь его не уходить. Это, наверное, дорисовало тебе воображение. Тебе хочется верить, что ты не стал бы опускаться настолько низко. Но кто тебя знает. Письмо в руке у Найта дергается синим пламенем. И вот уже вы горите вместе с комнатой, как в одном большом фейерверке. Огонь вокруг красный, желтый, зеленый, голубой, белый!.. – Вот это алюминий, – указываешь ты на голубой огонек. – А вот это магний, – указываешь на белый. Ты говоришь таким ровным тоном, что тебя самого передергивает. Будто огонь уже высосал из тебя всю душу, все эмоции. Ты больше не в силах кричать, и просто что-то тихо шепчешь себе под нос. Тогда ты еще, наверное, хочешь оставить след в мировой науке. Поэтому замолчать для тебя – самая страшная учесть. Но он тебя не слушает. Он сначала бродит по комнате, делая выверты и резкие повороты, будто думая, что со всем этим цветастым пламенем делать, но потом стопорится, будто на что-то нарвавшись. И начинает орать. И стены трескаются, расходясь на части. Трескается и его лицо, а осколки стен летят вам обоим в глаза. И наступает ночь. Ты, конечно, можешь сложить примерную картинку того, что реально произошло в тот день, просто из других воспоминаний. Конечно, орали вы оба. Конечно, не было никакого огня, просто вы в том семестре касались этой темы. Конечно, конечно и еще раз конечно… Ты выбираешься из ванной. На ладонях у тебя скукоженная от влаги кожа. Смотреть неприятно, но ты глядишь на нее, не отрывая взгляда, как болван. Долго трешь волосы полотенцем и потом просто сидишь на корточках на полу еще минут пять. Может, все-таки согласиться на бар с Кросс? Поздно уже. Тогда, может, там, завтра?.. Выходя из ванной, ты идешь в гостиную. Тебе не хватило денег на электронный чайник, но зато хватило денег на двухкомнатную квартиру в столице, так еще и гостиную, заставленную книгами. Ты проводишь пальцами по одной определенной полке. Пальцы почти не собирают пыли, хотя слой пыли виден невооруженным глазом. Все просто – пыль скапливается по бокам. Все середины корешком в идеальном состоянии. На всех шести гордо красуется «Найт Э. Тремей». Кросс сказала, что Дрим сказал, что Э. – это от Эппл. Фамилия матери. Ты плохо помнишь эту женщину. Ее ты видел лишь раз в жизни: она пришла к Найту на «приватный» разговор. Поговорить, так сказать, за жизнь. За гаражами, сразу после той ночи, когда они… Она была высокая, с большими морскими глазами, светловолосая. Она носила громко стучащие по институтскому полу каблуки, и одевалась недурно. Она как будто в какой-то момент рухнула из князей в грязи, но так и не оставила надежд забраться когда-нибудь наверх. Тебе кажется, что у нее были страшная красная помада и острые бордовые когти. Ее образ кажется острым углом, резким контрастом остальной размыленной картинке. На следующий день приходил отец, «ломать хворост». Их «приватный разговор» разнимали всей общагой. Даже Найт, кажется, помог. Ты только помнишь мелькнувший в общей суматохе металлический блеск. Весь день ты валяешься на койке, со сломанной рукой. Медсестра бледнеет, каждый раз заходя в палату – из подслушанных от скуки разговоров ты знаешь, что ей рассказали «контекст». Слабо улыбаясь, она передает тебе печенье, не говоря от кого, оставляя тебя гадать. Надеешься, что от Найта. Найт и вправду приходит через несколько дней. В тот день и начинается ваш обет молчания. Ты видишь его впервые, с того дня как угодил в больницу. Он осунулся и, как тебе кажется, стал немного острее на вид. Ты, много лет спустя, видел, как он осветлил волосы, хоть и ненадолго. Ты, конечно, придумываешь. Но он начал напоминать тебе собственную мать. Он сидит у твоей койки и смотрит в одну точку. Блеклый и безэмоциональный, будто парализованный. Хочешь пошутить, не наступил ли он случаем на гвоздь, но тебе кажется, что нельзя разрушать такую тишину. Из напряженной она перетекает в спокойную, из спокойной – в опустошенную. Он сидит и молчит рядом с тобой где-то два часа. Ты удостаиваешься взгляда, лишь когда он покидает палату. Взгляд прощальный и, может, чуть-чуть печальный. Найт, кажется, в детстве шутил, что обладает провидческими способностями. Вот вам и доказательство. Что, не верите? Ну вот и зря. Ты усаживаешься в небольшом кресле и начинаешь читать дебютный роман Н.Э.Т. Когда-то давно сломанной рукой, уже сто раз зажившей, ты перелистываешь страницы. От матери у тебя остался кулон, от отца – лицо, ну а шрамы на руке от двух железяк, скреплявших твои кости? Отец или Найт? Не можешь же ты присвоить балл им обоим. Ты любишь этот роман всей душой и сердцем. В посвящении автор пишет: Моему детству. И он прав. Книга – памятник его сломанному, покореженному детству. Она рисует дерево за школой, леса, поля, завод, школу. В послесловии автор признается, что эта история началась писаться еще в далеком детстве, когда он просиживал часы в библиотеке с другом. Друг не называется. Этот придурок сдержал обещание. Концовка у романа смазана. Другим этого не понять, конечно. Они не стояли у истоков, не наблюдали за тем, как бравый моряк впервые обхитряет злую ведьму, прикинувшись калекой. Они не знают, что и ведьма должна была получить свой хэппи-энд. Но, видимо, что-то не срослось. Прям как твоя рука. Когда ты впервые читаешь, ты не выдерживаешь и анонимно постишь отзыв, «все хуйня, давай по новой». Ты не до конца уверен, надеешься ты, что Найт увидит этот твой «возглас души» или что он не станет читать критику и будет просто-напросто счастлив. Наверное, ты очень надеешься, ты молишься, чтоб твоим настоящим желанием был все-таки второй исход. Ты и так слишком много ему пишешь. И, кто знает, может, он даже все читает и не злорадствует. Это просто до ужаса тупая привычка. Но ты, конечно, давно уже бросил. Где-то год назад. Тогда, наверное, недавно. Чем больше ты об этом думаешь, тем больше понимаешь, что тогда, наверное, наговорил ему всякого… Когда ему пришло письмо, и ты вспылил… Ты так и не сумел простить себя. Ты начал ему писать. Строчить горы текста, с извинениями, с провокациями, с угрозами и с жалостью к себе. Ты писал, чтоб тебя заблокировали. Писал, чтоб тебя сдавили, раздавили тапком, разорвали в клочья. Блу потом еще объяснит тебе, что это нормально. Просто у него такая «защитная реакция». В какой-то момент он перестал самоуничижаться и начал… Вести дневник? Беседы? С воображаемым собеседником. Блу об этом, конечно, ни слухом, ни духом. Она узнает об этом, только если великий писатель, новый классик двадцать первого века, напишет об этом повесть, о змее-искусителе, который пытался подбить жертву на разные грехи. Ответишь – поддашься зову дьявола. Заблочишь – поддашься зову дьявола вдвойне, так еще и согрешишь. Ты ведь должен любить ближнего, а не блокировать. Писал ты долго. Усердно. Иногда писал каждый день, иногда каждую неделю. Все ждал, когда тебя отдадут на корм свиньям. Никогда не думал, что у тебя могут начаться разные мысли… Но, стоя на кухне, размахивая ножом, которым Кросс в будущем будет резать свинину, ты думал и думал, и думал… Ты размышлял о вечном. А рядом лежал телефон с недописанным сообщением. – Знаешь, – говорит вдруг Кросс. – Иногда бывает нужно просто помолчать. Нужно просто вдохнуть побольше воздуха и заткнуться на пару минут, обдумывая свои дальнейшие действия. – Прям как ты сейчас? – ухмыляешься ты. Она молчит в ответ. – Тебе необязательно говорить мне все сразу, – сообщает тебе Блу на вашем первом сеансе, как только ты садишься на койку, сутуля плечи, поглядывая на нее исподлобья. – Мы можем сначала помолчать. Иногда помолчать бывает полезно. – Заткнись, тварь! – кричит на тебя отец, хотя ты даже ничего не говоришь. Он смотрит немного не на тебя, а, кажется, тебе за спину. Он достает запрятанное на тумбочке распятие. – Заткнись! Но ты все еще ничего не говоришь. Ты закрываешь глаза, закрываешь книгу, откидываешь голову на спинку кресла. Еще только шесть часов, быть может, ты еще успеешь к Кросс, пойдешь ей жаловаться и говорить за жизнь, пока она будет доливать вам вино по бокалам. Быть может, молчание – это и вправду иногда полезно. Вот ты и замолчал год назад, перестав писать ему. Правда, хватит его донимать. И во внешности угрюмого писателя ничего так и не изменилось. Накинув на себя пальто, снова выходишь на улицу. Успело сильно похолодать. Холодный ветер бьет тебя по щекам, и ты ставишь воротник пальто торчком, словно Шерлок. К дому Кросс идешь медленно, смакуя запах остывшего асфальта и травы. Она живет совсем недалеко. Ты исподтишка рассматриваешь дома. Многоэтажки из кирпича, серенькие, но почему-то красивые. Иногда тебе хотелось бы жить в таком, менее богатом районе города. Слушать прохожих по вечерам, распахнув наружу окна. Засыпать под чужие разговоры. – И все же, – спрашивает тебя Блу. – Как думаешь, ты простил его? – Кого? – не понимаешь ты. – Найта. – А я, по-твоему, держал на него обиду? – Ну, это то, на что ты мне должен ответить, – улыбается она. – Я… Да, – киваешь ты, – я простил его, – говоришь ты, не зная, врешь ты или нет. Блу кивает и захлопывает свой блокнот, со словами «что ж, на этом наш сеанс на сегодня закончен». Ты звонишь Кросс в дверь, ключи у тебя есть только от домофона. Через пару секунд после того, как звучит трель звонка, ты выбиваешь небольшую мелодию кулаком. Кросс знает эту мелодию наизусть. Ты зачем-то настоял на том, чтобы это было вашим маленьким дружеским знаком. Секунд двадцать ты ждешь, пока откроют дверь, сев на корточки, положив голову на одно из колен. Зря, зря ты отверг предложение с баром! В жизни никогда ни о чем больше не жалел… Дверь открывается, и ты уже было вскидываешь голову, чтобы высказать все свое недовольство Кросс в лицо… – Киллер? На пороге стоит удивленный, седой, в домашних штанах Дрим. Он глядит на тебя своими гигантскими голубыми глазами. Теперь, снова увидев их в живую, ты вдруг понимаешь Кросс со всеми ее комплиментами. В чужих глазах и правда мельтешит около полудюжины разных голубо-синих оттенков. Они кажутся тусклее, чем у тебя в памяти. Рядом с Дримом стоит паникующая Кросс. Кажется, ее сейчас затрясет. – Тебе бы шоколаду, – шепчешь ты себе под нос, все еще сидя на кортах перед хозяином дома. Кросс, в оцепенении, удаляется с глаз. Может, за шоколадом, а может и за чем покрепче. Вы с Дримом все еще молчаливо смотрите друг на друга. И ты вдруг понимаешь, что нельзя заявляться так, не предупредив до этого хозяев дома.