Переломаешь?

И, как обычно, ночью я вычищу всю почту

И, как обычно, утром пойму, как это мудро

Как обычно, ночью я вычищу всю почту

И, как обычно, утром пойму, как это мудро

— «Почта», Би-2

Когда говорили «оно может сломать», Серёже думалось лишь о том как оно может ломать. Насколько может быть больно. Насколько долго потом придётся лизать свои раны, пытаясь прийти в себя. Мазохистом он не был... Ну, разве что слегка. Но ощущение какой-то боли привлекало. Хотелось больше. Он также объяснял себе то, почему с Димой они не прекращали отношения даже после того как у него появился второй ребёнок. Хотелось боли — своей, чужой, всеобщей. Серёжа не считал себя плохим человеком. Внутри видел себя ещё хуже, чем могли про него сказать, но признаться кому-то в лицо об этом не собирался. В плане, он не был карикатурным злодеем, которому дай город побомбить, посмотреть на страдания множеств людей. Просто для того, чтобы упиться ими. Но в чьих-то глазах он был далеко не позитивным героем. Грубый, резкий, невоспитанный, вредный и зазнавшийся — так говорили многие в лицо, ещё бóльшие писали об этом во всех соцсетях. Что-то он сам видел, что-то происходило и без его глаз. Закуривая прямо в своей кровати он думал, что ему в сущности насрать на мнение незнакомых людей, жизнь которых от него не зависит. Ну правда, фанаты и хейтеры — важные, конечно, в его жизни люди, но без них он не обрушится. Мало кто из них завяжет свою жизнь с самим им, так и оставшись навеки на расстоянии вытянутой руки. Наблюдай и обсуждай. Не трогай. Сложнее с людьми, которые рядом, с близкими и родными. Дима напоминал завявшую фиалку с грустными большими синими глазками. Серёжа иногда думал, что круто что его трахают только лицом в подушку. Взгляда в этот депрессивный океан он бы не пережил. Затошнило бы на месте. Дима физически был, тело было, руки ноги и остальные части тела, всё в Питере автоматически переходило Горошко. Ментально Чеботарёв оставался где-то там, в любимой Москве. Там он сидел с детьми в детской, миловался с красавицей умницей женой. Был примерным семьянином, отцом такого прекрасного семейства, ярким и приятным лучиком. А Серёже доставалось всё самое «синее» — глаза, губы, грусть и тоска. Серёжа себя проститутом и любовником не считал. Он был психологом у которого просто немного... Иные методы лечения депрессии. Антидепрессанты это хорошо, но порычать на ухо и позволить себе сделать всё за что потом будет стыдно и противно и что никогда бы не сделал в сторону собственной любимой — лучше. У Димы стыдливый порыв и тоска зелёная. А у Серёжи потребность в этой сосущей боли — своей, чужой, всеобщей. Так и сошлись. Если раньше был коротенький, но такой тёплый лучик надежды на то, что всё как-то, ну. Придёт к лучшему, к счастливому, придёт наконец к признанию и последующим счастливым и здоровым (теперешний Серёжа хрипит звуком схожим со смехом, вспоминая о мыслях себя двадцати трёхлетнего), то теперь... В комнате всё синью покрыто. Словно стены и их тела обмазали краской на кой-то черт. Синь засасывает вглубь, заставляет задуматься, уходя в себя. Дима вон уже сидит, уходит, схватившись за голову. Серёжа, сидящий по другую сторону кровати, дымящий паровозом, думает тупые комментарии о том, что Дима зачистил ходить внутрь кого-то. Об голые ступни, тоже синие и уже порядком замёрзшие, трётся Китти и Горошко улыбается своей кошке — своему родному, честному товарищу. Он хочет взять её на руки, уложить на ноги, но потом вспоминает о том, что на его бёдрах и без неё полно всяких мелких ранок, от укусов до царапок, потому не решается и выдыхает дымом к потолку. — У тебя когда самолёт? — спрашивает не очень-то интересуясь, лишь из-за того, что не хочет больше слушать надрывы в дыхании мужчины, который пару минут назад втрахивал его в постель, а сейчас дерёт с себя кожу от вины. Впрочем, не Серёже винить, не ему судить. Не ему же надо прийти к Лизе и сказать в лицо: «твой муж тебе изменяет, очень извиняется за это, в грудь мне ревёт, но прекратить не может. помоги ему справиться с головой, что-ли. или брось. я подберу, мне то никто кроме него не поможет» Хотя, возможно и стоило, но уже не то время. Всё ушло слишком далеко и завершить это... Наверно и невозможно. Он до конца не понял успокаивается он себя такими мыслями или же наоборот вводит в состояние, схожее с Чеботарёвым. — Через два часа. Но я поеду пораньше, — с хлюпаньем раздаётся за спиной и Серёжа не оборачиваясь рисует знакомую сгорбленную фигуру с дрожащими плечами. «Детям конфет хочешь захватить?», — хочется сказать Горошко, но чешется от этих слов по позвоночнику и он молчит. Выдыхает через нос. Детской боли не хочется. Он понимает, что приносит её всё равно как бы ему не хотелось. Хочется геройски сказать, что он всячески огрождает чужих детей от всей этой грязи, но... Конечно он не герой. Когда была одна Иванна было полегче в моральном плане. Хотя эти её кукольные глаза до сих пор пробирают до костей, заставляют содрогаться ночами. Он не вспоминает о них во время секса, кто вообще в здравом уме вспоминает о детях во время секса. Но когда Дима уезжает и проходит около дня... Изредка всплывает. С появлением Кая стало херовее. Особенно доконала собственная привычка, оставшаяся ещё с времён «пылкой-честной» любви — мониторить все соцсети идеальной любви Димы, смотреть за тем как этот счастливый ребёнок растёт в любящей и спокойной семье. Даже зная изнанку, хуже его жизнь для Серёжи не видится. Хорошая жизнь, приятная. Его любят, его хотели, ждали даже несмотря на то, что Дима писал ему весьма дежурные сообщения пока Лиза была беременная. То время он держался, попытался оборвать связь с Серёжей, решил, что это конечная. Второй ребёнок, который их брак должен был только укрепить. Фасадно — укрепил и очень успешно. А в душе у Димы спустя пару месяцев после рождения сына снова что-то заныло, снова стало сосать синью. И Дима приехал к Серёже. Отвлекаться. Погружаться в свет его синей от штор комнаты, дышать его сигаретным ароматом, изредка перегаром, чаще едковатым и тяжёлым парфюмом, который во время секса смешивался в такую бешеную какофонию, что отлипнуть нельзя было. Какие-то феромоны, черт его. Димин всхлип по звуку, как скрип двери. Такой уже обыденный. Пальцы зарываются в волосы с намерением просто выдрать сразу несколько клоков с корнями, добраться до черепной коробки и проломить её всё теми же пальцами. — Я уже не могу так. Пальцы обжигает и Серёжа, не сводя глаз с синеющих штор, вытягивает из пачки ещё одну сигарету. Чиркает зажигалкой под новый вой. Тоже привычный. Сколько раз он уже это слышал? Серёжа, нам надо прекратить. Серёжа, так нельзя. Серёжа, я чувствую себя отбросом, недостойным такой семьи. Серёжа, прости. А Серёжа и не обижается. Серёжа курит. Раньше ждал заветного «Серёжа, я ради тебя...», но не дождался. Что-ж, ожидания проблемы ожидающих. — Расстаëмся? — говорит опять, лишь чтобы диалог поддержать. Нет, они оба давно знают собственные ответы. Знают о том кто скажет первым, кто после него. Это всё не меняется вот уже четвёртый год. — Да. Серёжа облизывает губы и не стесняясь сигареты в руках опадает спиной на всё ещё влажную и липкую после секса простынь. Дымок тихонько ползёт вверх к потолку. Синему-синему. У Димы рвётся сердце с таким грохотом, что закладывает уши. Болит и ноет до воя. А у Серёжи уже ничего не болит. Ему лишь упиваться чужой болью. И он понимает, что это ещё обязательно продолжится.