Every bullet has its billet

Type o Negative — Love you to death Sisters of Mercy — When you don't see me Clan of Xymox — Jasmine and Rose Lesbian Bed Death — Vampire love Public Memory — Ringleader Garbage — Crush #1

      Погибшие некогда нации, всполохами вкусившие геноцид, непризнанный и далекий, как Адамово искушение, предательства мужа человеческого. Утопленные этносы, сражавшиеся тысячелетиями от влияния проказы и тяжелых эполетов стирания простой резинкой в доминантных развязных играх, обозначающих колониальную насмешку и забытье языков, культур и собственных побед. Миллионы, превратившиеся в единицы, побережье, устланное телами и вытащенными наружу душами, — в поверьях многих народов это наваждение солярного гнева, прожигающего тонкокостность человеческого искусства чувствовать. Груды животного, некогда резвящегося и всколыхнувшего мир пищанием появления на свет, теперь лишь прикормка для погибающих земель и их неистовства загрязнения. Порочность и приговоренность давно стали антитезой к авраамическим верованиям, на самом деле лишь ведущие вдаль к человеческому фактору превозношения и грубой силы, теперь ставшие проводниками и светилами небесными, кровом и родовым селом.       Я не вижу никакой разницы между грехом и добродетелью, холод внедряется в пламя и распространяет углекислую смуту, пламя вторгается в лежбище обречением столкнуться с ветряной тучей распространения. Мое сердце одинаково отвечает на любой вопрос и суждение, я промерзла насквозь и легко воспламеняюсь. И в этом нет никакого смысла, как и ни в чем ином.       В детстве я смотрела на цветы, благоухающие жизнью, встречающие самых трудолюбивых и заботливых попечителей, нежно снимающих плодородность на будущий год, взращенные внимательностью и близостью своего вида с рядом растущими созданиями, но думала лишь о том, что их ждет в отмирании и превращении в перегной. Нежные лепестки опрокинутся на землю, как вошедшее лезвие в тугую сопротивляющуюся плоть шеи, не до конца отсеченную, цветоложе вспухнет пожухлыми и не успевшими раскинуться своей собственной жизнью семенами, а цветоножка обрушится сожалением матери о потраченной на паразита жизнь.       Я наблюдала за животными, мечущимися в схватке, и не думала о боли, что проходит в своей неправоте и природной жестокости каждый из них, а о их несчастном положении бессознательности в машине выживания сильнейшего, обреченности, которая дается каждому, кто появляется на свет. Я не верила, что свет в принципе существует, я блуждала во тьме с самого своего появления, и если бы мне стоило захныкать, показать разорванные легкие первым вдохом, дать почувствовать тепло своей души родительским рукам, быть может, все сложилось бы иначе. Я бы пошла к миру навстречу, стала послушной соратницей любви и отдачи, наполнила мир собственными красками и размывала берега новыми водами, бьющими ключом из недр моего сердца. Я бы прикасалась к миру руками, созданными щупать и деформировать, чтобы преобразовать. Я бы сцеловывала благодарность жизни с каждой каплей воды.       Но на самом деле я всегда искала катаклизма и истинного мракобесия, способных бы дать мне поблажку и возможность существовать в том мире, который открылся бы всем в таком свете, от которого они бы уже не смогли убежать. Вечно ищущие парадокс оправдания и попытки найти лучшее, люди заставляли других страдать и отрицали присутствие страдания как такового, кидали оземь и проклинали тех, кто пытается его выказать. Но страдание — единственный мой родитель, мой единственный генофонд — боль, подобная сотрясанию и невозможности подняться вновь, но ты отсекаешь конечность за конечностью, чтобы все более походить на куклу.             Я была счастлива, когда какофония бесов и ангелов сплелась в одном направлении, я была счастлива, когда мир постиг Апокалипсис. Это было первое событие в моей жизни без фальши, лжи и предательства. Предательства своих чувств, самой себя и всех остальных.       Я была счастлива, когда нашла в себе силы больше не сдирать свою кожу и не подставляться под выдирающие сознание болезненные всполохи моих новых способов причинить себе вред, чтобы не сойти с ума от неправильности такой успешной и всеобщей наполняющей смыслом жизни. Я обесценивала их жизни пачками, тоннами, словно это консервные банки, остатки гадкой пищи, неспособной удовлетворить меня. Я беспокойно к своему вечному стремлению абсолютной тишины избавлялась от любого принака жизни на моих непротоптанных, навсегда отнимающих у чужих здоровье, земель. Чувство полного захватничества одолевало меня, и я всегда сдерживалась. Я молчала, игнорировала и избегала, — это все, что оставалось возможным, чтобы сдерживать свою охотничью натуру. Я браконьер в шкуре жертвы, я расхититель цивилизации в облачении надежды.       Моя семья жаждала восстания из пепла, из этой покоробившейся всем нищеты душевной и финансовой, ведь постепенно все столь сбережимые и плотно охраняемые попытки выделиться из толпы и отчеканить наше состояние крахом пали в сражении друг с другом. Они напоминали мне сказку, бесконечные долины зеркал в ней, показывающие друг другу свою бездонную яму глупости и невозможности узнать что значит быть живым. Я ничего не чувствовала, когда видела их борьбу, гематомы и попытки накинуться с единственной мольбой о прекращении чужой жизни. Я просыпалась и шептала, как безумный расшатанный живодерами пес, что сегодня судьба найдет для меня подходящий и достойный способ умереть, поджидающий меня за углом или в попытке спасти кого-нибудь, трагично погибая, заведомо узнав о шансах быть убитой. Я искала погибель как естественное желание ребенка есть, пить и спать. Кажется, я никогда не развивалась.       Во мне не взросла личность, моими играми представали такие же жесты насилия и расправы, а мысли зациклились на изнанке, которая мало кому известна. Мне не были интересны люди, социум и прогресс, но я не была заинтересована и в деструктивности, потому что ни то, ни другое не могло плотно пролегать ко мне. Я ничему не принадлежала, никого не искала и знала, что мое существование держится на иголках сошедшей с ума матери, застывшей перед телевизором, сгнивающей в простынях, всегда так тщательно ею простирываемых, постоянно несущей бредни предчувствий, а еще на гневе моего отца, возжелавшего убить нас за провал. Тотальное поражение.       Я не находила ни с кем общий язык и во мне нечего было искать, я всегда лишь отражала кощунственную правду чужих жизней. Или ложь, в зависимости от того, что они хотели видеть. Я была горячим блюдом, съедаемым за пару ложек в свиной ненасытности и отравляющим желудок газами разбухания, я была холодным языком, облизывающим гнойные раны, чтобы ускорить процесс воспаления и преждевременной смерти. Когда моя мать мучилась, мне хотелось расправиться с ней, и это казалось мне милосердием. Это представало передо мной честным решением, быстрым и надежным, даже альтрустичным, ведь это мне пришлось бы закончить начатое еще ею, мне бы пришлось запачкаться.       И я всегда делала это. Я пачкалась так, чтобы мое лицо больше не было заметно, чтобы струпья покрывали мою алебастровую кожу. Я вставала на путь палача, чтобы в конце погибнуть от междоусобной казни, я вставала на путь гордеца, чтобы мне отсекли язык, но не потому что мне нравилось это, я лишь хотела почувствовать себя причастной к этой жизни, я хотела увидеть себя хоть где-то, прикоснуться хотя бы к части своего мертворожденного тела. Люди всегда пользовались этим, пеняя на меня все грехи, я становилась для них либо олицетворением желанных пороков, усыпляла и внушала прелюбодеяние, наполняла сердце соблазнением и сексуальными притчами о их великом смысле, либо оказывалась растерзана и брошена на обочине, как изнасилованная бродяга, лишь ищущая признаки родного дома, потому что они знали, что моя врожденная дефектность покроет все их злодеяния.       Мое сердце наполнялось кровью лишь чтобы разорваться, мои руки заживали, чтобы вместо шрамов получить переломы, мои знания преумножались, чтобы быть покинутыми и забытыми в делирии моего безнадежного и бесполезного рассудка. Как бы я ни пыталась набить себе цену и что-то значить, моя себестоимость всегда поддавалась быстрой инфляции, я падала вниз еще более громко и унизительно, чем вообще оставила бы эту затею. Я трещала по швам, как французский отравленный мышьяковыми испарениями корсет, я растворялась, как Персидская империя, порабощенная радикалистами и противниками эволюции.       Когда мои глаза закрываются, я чувствую нажатие пальцев, худых и тонких, нежных в каждом касании, незабываемо мягких в районе подушечек, и чувствую резкий удар бойни в голове, ознаменуемый моими тщедушными попытками выдавить себе глазницы, чтобы перекрыть иную боль. Я задерживаю дыхание, чтобы проверить свою прочность абсолютно так же, как и выбираю отвратительных людей и отдаюсь им в лапы, обозначая это как отношения. Я ем все, что попадется, закидываю в себя погреба еды, наполняю органы жировой прослойкой, заменяющей мне душу. Я отгрызаю от еды чувство любви и заполненности, злой ехидности, и это единственное, что делает меня человеком. Но вскоре отвращение пробирает мои кости, и я хочу, чтобы они протаранили мое мясо.       Угольные шахты, чернорабочие, урбанизация и индустриализация, правильные люди и рабочая схема полезности жизни, собственной актуальности в пещерах, похронивших тысячи обедневших. Я не вижу разницы ни в бедности, ни в богатстве, я не вижу разницы в том, родилась бы я или нет, мои ноги всегда остаются на одном месте. Я не просто несгибаемая, я вросшая.       Неважно, сколько бы я старалась забыть о своем существовании, я ненавидела смирение и потому всегда выбирала бороться. С собой ли? С другими? Со всем остальным миром? Каждый вносил в меня еще больший, дополнительный разлад. Винтики выпадали, шурупы ржавели... Я устаревшая модель, открытая ученым из страны Третьего мира, даже не знавшим из-за насмешки оторванности от глобализации о уже созданном чуде техники в главенствующей стране.       Раскормленная ненавистью, я походила на набитого плюшем детского медвежонка, заштопанного спицами со шрамами, подобными последствиям автокатастрофы. Я была вывернута наизнанку, снята, как пласт кожи, я вбирала в себя все неподобранное и выкинутое другими с кривлянием морды. Я всегда была на границе между ними и собой, я всегда знала, что все остальные — мои враги.       Ни день моей жизни не обходился без штурма, выходя на улицу, моим первым наблюдением становились люди, их жизнь была для меня уроком того, что мне нужно скрывать, а что нужно выдавливать из своих ран и смешивать с красивыми блестящими красками. Их взгляды всегда были для меня ориентиром, я не имела возможности жить свою собственную жизнь, ходившая по кругу, чтобы взираний не осталось, и лишь потом перебегающая на свою улицу в страхе быть отмеченной, что я и вовсе существую. Иррациональный страх и вина за свою жизнь как нечто неправильное и само собой не должное существовать с таким же терпким безразличием. Мне всегда было плевать, насколько правильный я человек и приемлемый для других, я знала, что это нужно мне для собственного выживания. Я постоянно прокручивала в голове самые ужасающие и больные варианты развития событий, и по самой несчастной шутке именно они меня и настигали. Я варилась в параноидальном поиске несостыковок, проверок и обсессивных зацикливаний на одном и том же, чтобы вызвать в себе что-то, кроме скуки, чтобы поверить хотя бы на мгновение, что мир хоть в чем-то безопасен, а не настолько безнадежно и вычурно, обязательно показушно, бессмысленно жесток.       Книги и информационные способы вырыть себе проход в другие, более интересные миры — такая же чушь, как и все остальное. С трудом пытающаяся найти хоть одну загадку, что привлечет мое внимание, что станет правдивым доказательством нахождения смысла, я перекрывала кучи информации, но это походило на вырывание трупов из могил, я так же бездыханно реагировала на все. Бесплотное и аморальное, вплоть до бесстыдства, чувство насмешки и обесценивания всей человеческой силы и энергии, внесенной за всю историю, преследовало меня везде. Я не хотела дышать, и это не было моею волей, потому я пристрастно следовала, увязывалась за любой возможностью почувствовать.       Я действительно очнулась, и очнулась я в Апокалипсисе, что и загадывала. Если бы у меня была возможность оживить в себе что-то, то я бы оживила возможность запоминать и думать, сейчас даже складывать пазлы мне больше не хотелось. Мне хотелось сброситься в эту магму, в эти пучины безумия... Потому что наконец мир сошел с ума так же, как и я. Мой бесконечный мир разрушен, мой родной дом пал и уничтожен, хотя когда-то я безумно боялась его потерять, это находилось в моей голове, не в сердце. Выученная зверушка, плотно притертая к хозяйскому поводку.       Отряд, приставленный ко мне в такой же глупости и надоедливости, обшаркивающий каждый мой выход и вещицу, не вызывал во мне ничего, кроме разочарования, что даже в таких условиях люди выдрали себе столь желаемого чумного доктора, которого и можно было бы обвинить в распространении отвара с хворью. Я дышала с ним одним воздухом, но мечтала перекрыть доступ к последней надежде и узреть их метания. Силы вырывались во мне, как магнитная буря, постепенно я перестала видеть и в этом что-то стоящее. Я брела, уничтожала и наводила новые дороги и для себя, и для них, я терялась и легко находилась, как и прежде, абсолютно бессмысленно. Только теперь жгучая дрожь сотрясала мои внутренности, странные приступы, раздирающие мое тело как дикий зверь, охотились на меня в беспамятстве разорвать.       Я боялась засыпать, переводить дыхание и оставаться не на страже своей жизни хотя бы на мгновение. Моя новая сила, контролирующая первородное зло, привлекала меня как объект лицемерной и мерзостной красоты, оставившей всех, кроме меня. Загадки Каина постепенно надоедали мне, и мое желание быть ближе к нему иссякало, как таймер бомбы, раскрошившей бы его крылышки как запеченное мясо, я хотела быть рядом, но не с ним, просто этот ангел хотя бы на секунду внушал мне чувство, что я нахожусь здесь и прямо сейчас. Он помог мне раскрыть мою силу, все больше и больше сталкивая в пропасть, и к этому я почувствовала лишь зарождение амбивалентных чувств желания управлять им, обладать красивой и необычной жизнью в моих руках, опасным монстром с хрупким сердцем, которого мне хочется разорвать. Но, как и всегда, я отвергала любые развития и намеки чувств, что могли бы сорвать с меня оковы, я знала, что он всегда будет причинять мне боль, потому мне придется оставить его, как и все, что имело шанс действительно быть излюбленным мною. Я знаю, если бы я полюбила, я бы отдала всю себя... Но мир никчемен, слишком мал и так одинок. Я никогда не хотела здесь существовать. В конце концов я всегда была одна.       Я ничего не чувствовала, вновь и вновь, я ничего не решала и не меняла, я не просыпалась от кошмара ни-ко-гда.       Разгромившийся гром, спускающийся на землю с разгневанностью страшного серпа луны, объевляющей вечную ночь, крик во́рона, искупавшегося в крови за месть обезглавленности сородича, атласные хвосты звезд, оторвавшиеся с небосвода и расчерчивающие глыбами образования мертвых морей. Осада внутривенных демонов, с грохотом вторгающихся в сердце, чтобы проткнуть и пустить мышцу на различающиеся реки, что вскормили бы виноградные лозы. Павшие стены и города, копьями обезображенные и повергнутые ниц глупостью надменного короля, выбравшего империю, а не жизни.       Я чувствую себя взбитой птицей в воздухе лопастями вертолета, мое сердце раздроблено, а разум воткнут в ближайшую плитку, руки ищут опоры, но находят лишь травяные отростки одуванчиков, мутировавших и причудливо тошных. Мой взгляд пересекается с ним, как схватка на ножах, и он явно ищет место послабее, чтобы обескровить мое тело и напиться единственной настоящей победой в его жизни, а вместе со мной исчезнуть и самому.       «Я-н», — я пробую это имя на вкус, как и он словесно сталкивает меня в эпицентр смерча. Он звучит как лакричный шоколад, зудящий зубы и заставляющий гореть в жажде рассосать, а не прожевать дольки, как свернувшиеся сгустки крови при глубокой ране, создающие «портретный» вид отпугивающей, нисколько не застывающей и на самом деле только более раскрывающейся, как тяжелые ноты парфюма с черным перцем, вишневым ликером и навеванием пряного меда, как сумка из крокодильей кожи, как стук дорогих шпилек, которые я так давно хотела. Все самые изысканные вещи ассоциируются с ним, как и все грубые и черствые. Его улыбка раскроена, его лицо покрыто болью, а вымученная гримаса насмешки и хитрости скрывает за собой опасный омут загадок и подтасовок карт, в его случае всего Джокера.       Настоящая загадка — это то, что никогда не исчерпает себя, никогда не станет открытым и не будет возможным к функции быть разоблаченным. Ибо чем больше ты достигаешь истины — тем больше ты осознаешь, что ее не существует и вовсе. Ты впускаешь в себя искушение, ты даешь над собой власть, ты посвящаешь себя, ты поклоняешься. Изначально к моему предположению был близок Каин, к тому же знавший меня когда-то, но, по правде говоря, с его составляющей я не смогла сблизиться и на мгновение, а если бы это и случилось возможным, он тут же бы исчез в пучине столь очевидных и ясных мне терзаний, он олицетворение расстояния, снайпера, что выстрелит тебе в сердце, но вблизи будет обычным камуфляжным деревцем. Я чувствовала себя падшей, когда связалась с ним, это влекло, будоражило и.. разочаровало, хотя невозможно сказать, что мне от него нужно было что-то.       Моим настоящим знамением сойти с ума и расстаться с собой, чтобы отдаться другому созданию стал совершенно другой.. человек. Я всегда знала, что моя собственная жизнь мне преспешно очевидна, я еще хуже чем весь мир, к которому питаю отвращение и непонимание, я чужачка, фантом, блуждающий в ночи и ищущий своего звездного спутника, что наконец озарил бы мою материальность. Я не могла выдумать себе, что существую... Я презирала мысль, что хочу броситься и властвовать над тем, что заберет меня без остатка, здесь же включалась моя так и не раскрытая даже мне самой противоречивость. Я бежала от этого, как от огня, привыкшая быть самодостаточной, не просить и не давать ничего, исчезать с первой бурей и гладить кожу солнечными ваннами, чтобы походить на жизнь, что всегда хотела обрести надо мной авторитет. Но мое сердце лежало в глубоких коридорах, в таинственных садах и запахе черемши с вином из перетертой садовой розы, я хотела потеряться в тайнах, я хотела стать шалфейной ведьмой, окидывающей мир свысока. Глупая девичья мечта...       Ян не походил на других людей. Или бессмертных. Высокородный жнец Смерти, отливающий кислотой в дубовых рощах его радужек глаз. Порча, которую он накладывал на местность одним своим присутствием, меняя мир с ног до головы, несмотря на свое безучастное жизненное кредо. Он вмешивался в то, что другие бы сочли бесчеловечным и заставляющим покинуть чертоги рассудка и с теплой улыбкой отказывался от обыденных прелестей, так старательно витающих в отряде. Все ненормальное для него являлось нормальным, и наоборот. Подобная сумасбродность всколыхнула во мне заряд, и я помчалась за тем, кто способен его сохранить. Мне неистово хотелось большего, я чувствовала его сердцебиение как свое собственное и отсчитывала пульс так, словно я желаю заменить его орган на саму себя. Мне нужна была прохлада его рук, чтобы заснуть, и дыхание озерного цветения ивы над своими волосами, чтобы сплестись древними останками в надежности и опасности, которую мы внушали друг другу и всем остальным.       Мы насиловали души друг друга, но с особой нежностью, потому что всегда были далеки от понятия любви. Наша забота состояла в подкреплении «черной реальности», в полном объеме пожирания друг друга и ненасытности пробить хрупкость, чтобы отыскать залежавшийся внутренний драгоценный камень. Изначально он тянулся ко мне, как к гремучей змее, оплетающей тело, он знал, что я острее любого его оружия, страшнее и внушительнее любого отродья. Его страсть к одиночеству и скрытности скрывала строжайшую тайну мягкого, даже продавливаемого внутрь сердца, которое я отчаянно хотела испить и так же сохранить. Мои руки вплетались в его волосы древесными корнями, я обнимала его как щит, стараясь сохранить беспрерывное пробитие ключом кровеносной стабильности рядом со мной. Он часто дрожал в моих руках, как раненый зверь, и постепенно его улыбка абсолютно пропала с лица. Я сразу почувствовала, что чем чаще он улыбается — тем больше кошмара полно его сердце. Жгучие от усталости волосы, прилипшие ко лбу в волнистом сопротивлении, заполняли мои руки чувством нахождения дома. Я наконец нашла себе место? Но я испытывала точное желание сохранить, и не только разрушать. Ян стал для меня тем, кем даже я никогда бы не смогла стать для себя. Его слабость прорывала во мне голод, я готова была кормить его с ножа, обкусывать губы в собственническом желании напиться, прижиматься к ушибам и ранам, согревая его тело собой, мне хотелось властвовать над его болью и отчаянием, заменить ему даже саму Смерть, к которой охотник так и норовил устремиться хоть на мгновение.       Однажды между нами произошел ужасающе томный и жестокий разговор, результатом которого стал грубый и самый проникновенный секс, я лишилась не только части своей души, я лишилась части тела на тот момент по собственным ощущениям, потому что каждый раз я отдавала ему жертву, и плотоядная натура хищника в нем багровела в бесконечном желании затащить меня поглубже в нору.       Ян никогда не оставлял идею защитить меня от самой себя. В его заботе и проницательных фразах чувствовалась фаталичная идея и горе потерять меня. Мой преданный мальчик, я никогда не предам себя, пока ты живешь в этом мире, я даже не имею этой.. возможности. Тогда как все остальное для меня просто функция.       Тонкие руки, напоминавшие мне Уайльдовский идеал принца-повстанца, сжимали мое тело по-мальчишески грубо, пестрые оборванные фразы щекотали мои щеки и шею, а алые поцелуи садились на шею солнечным закатом в простом осознании, насколько же кромешна и пуста для него жизнь помимо меня. У меня никогда не получалось хорошо наводнить жизнь красками, но если я и смогла, то раскрасила в самые разные оттенки красного и черного его сознание, так нуждавшееся именно в этом. Только белые всполохи, в которых я замечала его детское отчаяние и желание принадлежать, так же как и во мне, оставленная и разгромленная надежда, вспорхнувшая с новой силой, не давали нам до конца провалиться в грохотанье земли.       Я по-звериному целую его плечи и лопатки, оставляя следы от укусов. Моя тактильность всегда сопряжена с желанием пожирать и вбирать в себя больше, больше и больше, и я забираю его тело в распоряжение себе, мы задыхаемся словно в молитве, и я шепчу его имя мз последних сил, когда слышу гортанные стоны. Мне хочется разобрать его по частям и сложить снова, чтобы избавить от всей боли, кроме своей собственной, чтобы полностью проникнуть и спрятаться в нем. Его внимательные и очень острые, но всегда удачные, попытки перехватить его слабость на меня всегда ужасающе вспарывали меня, будто я на трибунале. Он мой единственный судья и мой единственный преследователь, вкушающий тело как животную плоть, раскрывающий меня и разрывающий в ознобе одних прикосновений к пояснице. Сгибающий меня и заставляющий корчиться в единственной спасительной хватке за руку, чтобы не покинуть мир от преисполненности чувствами. Я таю, разжигаюсь и стекаю по нему. Моя бесконечная гроза, цветущая вишня и горький цитрус с утра, воскресающий и призывающий жить дальше.       Ян... ты бесконечная меланхолия, не свойственная даже Японскому морю. Словно гранатовые зерна, проклятый и затонувший в моей душе.