приливы и времена года

             Эйден понял, что задремал, лишь когда листва перестала шелестеть, а стрекотание насекомых стихло и над поляной повисла тишина, преклонявшаяся, как и все вокруг, перед голой жарой позднего майского дня. Его взгляд упал на Хакона, такого же голого, спящего возле корней на старом цветном покрывале, затем поднялся к горизонту, где старый город с его высотками, полными темных раззявленных дыр, стоял и наблюдал за ними двумя, как будто дозорный за изгнанниками, уходящими вдаль. Красные флаги на стенах колебались от далекого ветра, видимые даже отсюда, с холма.       Эйден размял затекшую шею и выпрямил спину. Теплая извилистая кора ивы наверняка оставила борозды на его спине. Задница вся затекла. Он снова взглянул на Хакона, который, несмотря ни на что, развалился на земле, словно подражая античным юношам с картин эпохи Ренессанса, если бы те, конечно, обладали хотя бы каплей той грубости, которой обладал Хакон. Его руки были задраны, оголяя заросшие впадины подмышек, выделяя ребра на груди и загорелом животе с приятными мягкими очертаниями пресса. Одна его нога была согнута возле ягодицы Эйдена, другая упиралась коленом в иву. Вялый член лежал на бедре, и красные пятна под яйцами, возле того места, где Эйден лизал и поедал его, почти выцвели. Вся эта нагота была невинной и в то же время скандальной, потому что Хакон был скандален по своей натуре и, вероятно, раздвинул бы ноги шире, если бы заметил, что Эйден смотрел.       Эйден провел костяшками пальцев по внутренней стороне его бедра, обводя темные вьющиеся волоски. Ничего красивого в этом не было, не больше, чем в сорокалетнем мужчине, спящем с задом наголо, но безмятежность и безопасность, которые источал вид спящего, плюнувшего на все на свете Хакона, внушал такое умиротворение, что тело Эйдена невольно расслаблялось и замирало, как бы повисшее в воздухе вместе с жарой и трепещущее вместе с колыханиями травы под слабым ветром. Когда он бежал, он слышал музыку мира — она складывалась из его дыхания, сердцебиения, из скрипа досок и шуршания камня под его ладонями и кроссовками, из его шагов и звуков всего, что его окружало. Но здесь, среди ничего, тоже можно было услышать музыку. Тихую, ненавязчивую музыку непривязанности и отсутствия необходимости. Ничто их не держало, и они ни в чем не испытывали нужды. Только они двое и любой путь, которым они идут.       Колено Хакона дернулось, и он с резким шумным вдохом открыл глаза. Но, увидев Эйдена, расслабился. Затем раздвинул ноги шире.       — Ждешь приглашения? — спросил он. — Ты же знаешь, что всегда желанный гость на этом празднике.       Будь это другое время, другой день, другие вещи, случившиеся часами ранее, Эйден не сделал бы ничего искреннего. Но теперь он потянулся, обхватил руками согнутое бедро Хакона и прильнул к его телу ближе, касаясь губами коленного сустава, мякоти его плоти. Хакон наблюдал за ним темными полуприкрытыми глазами и тихо смеялся.       — Я сегодня востребован? Это приятно.       — Я люблю тебя, — просто сказал Эйден, прижимаясь к нему, как волна прижимается к берегу.       Его член болтался прямо рядом с промежностью Хакона, и Хакон небрежно протянул руку и положил его туда, где хотел его — на складку своего бедра, где он скользил мимо густой поросли лобка.       — Я знаю, — ответил Хакон. — Я тоже тебя люблю. Хочешь поговорить?       — Нет.       — Точно?       Эйден оставил поцелуи и, положив лоб на его колено, заставил себя на секунду задуматься над этим.       — Может быть, — произнес он в конце концов. — Но я не знаю, что сказать.       На этот раз Хакон рассмеялся в голос.       — Я вижу.       Эйден пропустил это мимо ушей. Он был непревзойденным мастером в том, чтобы пропускать мимо ушей слова Хакона.       — Ты был прав.       — Моя правота никому не доставляет удовольствия, — просто сказал Хакон. — Даже мне, поверь.       — Я тебе доверяю.       — Ты доверяешь себе больше. Это нормально. Мы оба знаем, что ты умеешь менять вещи. Просто не все.       — Ты знал, что мы проебемся? — спросил Эйден.       — Я всегда знаю, что мы проебемся, детка. Но я не знаю, когда ты чудесным образом все исправишь, а когда нет. Это всегда сюрприз, я клянусь.       Эйден шумно выдохнул ему в колено, скользя ладонями по бедру. По нижней стороне тянулся грубый серебристый шрам, напоминание о прошлой, оставленной позади войне. Напоминание, почти не имевшее значения здесь, среди нигде, когда они готовы были снова двигаться к океану после опасной зимы и тихой одинокой весны.       Эйден многое видел. События сливались в единую череду, которую он мог описать лишь парой слов. Иногда что-то оставалось с ним навсегда — воспоминания о Мие, о ее резких поддразниваниях пронзительным детским голосом и о ее прощальных словах, выдыхаемых из последних сил после десятилетий болезни. Красные пустыни и каньоны, незабываемо странные, влекущие, но опасные и одинокие, жестокие и беспощадные к путникам, которые рискуют их преодолевать. Искривленные кости первого зомби, которого он убил, и грубые черты первого человека, который его предал. Движения губ его ушедших и потерянных друзей вокруг его имени. Хакон, орущий во все горло на берегу океана.       Он не знал, останется ли с ним лицо Марии, загнанной в угол Хаконом и неожиданно осознавшей, что Эйден — тварь, способная пускать зомби на фарш. Останется ли с ним ее выражение, ошеломленное и искаженное страхом больше, чем болью, когда Хакон подтащил ее к краю этажа и сбросил вниз, где ревели проснувшиеся бегуны. Он хотел доверять ей; или он желал хотя бы помочь ей, даже если все, что ей было нужно, это обокрасть их трупы. Хакон рявкнул ему в лицо, что это была плохая идея, схватил себя за волосы в порыве злобы, согласился на план, который не одобрял, а потом, после всего, просто сказал: «Я же, блядь, говорил» — и забыл об этом, словно это было ничто, простая незначительная ошибка.       — Послушай, Эйден, — произнес Хакон, и Эйден поднял на него глаза. — Мне насрать на людей. Мне не насрать только на себя, тебя и то, что мы хотим. Понимаешь? — Его взгляд все еще был томным, как со сна, но он смотрел прямо на Эйдена и говорил ровным, лишенным мягкости или насмешки тоном. — Но ты другое дело. Ты можешь делать все что угодно. Я знаю тебя, и я бы не пошел за тобой, если бы не хотел. Я, блядь, тоже тебе доверяю, вот что.       Существовал всего лишь один город, где люди знали и Эйдена, и Хакона по отдельности. И каждый из тех людей, с кем Эйден когда-либо говорил, считал Хакона предателем — по убедительным и не совсем причинам. Это была своего рода слава, идущая за ним по пятам; его следы на земле воняли предательством, его лицо воплощало измену, все оружие, которое у него было, предназначалось для нападения со спины. Не более чем крыса, всего лишь лгун.       За те несчастные дни в Вилледоре и годы совместного пути Эйден узнал, что представляло собой это «предательство». Хакон говорил людям: «Это для тебя важно? Что ж, для меня нет» — и уходил. И ему было все равно, что говорили ему вслед. У него не было ценностей, не было привязанностей, он не следовал ничьей морали и не имел своей собственной. Ни от кого не зависимый, никому не обязанный — по крайней мере теперь, после череды серьезных ошибок, лишь отвернувших его от других людей навсегда.       Он был прав, Эйден был другим. И все же Эйден не мог найти в себе силы испытывать презрение к его образу жизни, к его цинизму и мизантропии. Глядя на Хакона, он чувствовал лишь стремление жить так, как позволяла ему жизнь. Границы и рамки, навязанные чем-то, что не было им, не имели значения. Был ли он монстром, обреченным на одиночество? Это становилось неважно. Существование казалось полным и насыщенным смыслом, если Хакон стоял рядом с ним.       — Я за тебя, — сказал Эйден, опустил руку к его ягодице и крепко, с силой смял. Пальцы другой руки впились в мякоть бедра. — И за нас. Это значит, я должен поступать так, как будет лучше для тебя и для нас. Чтобы тебе не пришлось кидать никого на съедение трупам.       Хакон ухмыльнулся.       — Ты мог бы делать это сам. Возьми на себя немного ответственности, как взрослый.       Эйден оттянул ягодицу, обнажая и растягивая его чувствительный вход. Хакон с наслаждением закрыл глаза и опустил руку на свой член, который начинал краснеть и наливаться, как всегда непристойно.       — Хорошо, старик. Посмотрим, сколько ты продержишься.