Ruthlessly

Когда вечерняя мгла, словно чернильное покрывало, опустилась на город, Чону, возвращался со стажировки. Его путь лежал в сторону общежития, которое он презирал до глубины души, - мрачного пристанища, куда он ступал, словно на эшафот. Обычно, бредя по этой дороге, он нес на лице печать хмурой отрешенности, но сегодня что-то изменилось. На его губах играла легкая улыбка, и он тихонько напевал себе под нос, словно влюбленный в саму жизнь. Наконец достигнув порога этого ненавистного места, он переступил его и столкнулся с хозяйкой, Боксун, чья улыбка, как всегда, резала глаз своей фальшью, подобно осколку стекла. — Сегодня ты рано, — прощебетала она, — верно, устал? Идем же, я приготовила отменное мясо. — Пытаясь создать впечатление доброжелательности, она небрежно похлопала его по спине, продолжая завлекать: — Ты вечно откзываешься, ума не приложу, чего ты боишься? Что я тебе человечинки подсуну? — проговорила Боксун, с напускной досадой, словно испытывая его терпение. В тот же миг, когда эти слова достигли его слуха, Чону замер на месте, его лицо едва заметно дрогнуло, словно радостное настроение рассеялось, как утренний туман. Шутки, звучащие в этом доме, были слишком зловеще реальны, и он знал, что это жаркое — ни что иное, как некий греховный обман, способный вызвать лишь тошноту. Он снова выдавил на лице подобие улыбки, но теперь это был лишь слабый отголосок былой радости, и, склонив голову в знак извинения, проговорил: — Прошу прощения, хозяйка, но не сегодня. – Он старался говорить быстро, словно стремился поскорее покончить с этим разговором. На самом же деле, его переполняло желание выкрикнуть грубую, неприличную фразу: “Да просто сдохни, твоё мясо и это проклятое место мне до черта не нужны.” Но эти слова, словно острые камни, застревали у него в горле. Он был слишком воспитан и осторожен, понимая, что здесь обитают не безобидные люди, и смерть не входила в его планы. — Куда же ты так торопишься, на свидание, что ли? — с нарочитым смехом спросила Боксун, — ну конечно, такому красавчику как не иметь девушку! — продолжая смеяться скрипучим голосом, от которого по коже пробегали мурашки. Чону лишь выдавил на лице подобие улыбки, молча ускользнул в свою комнату, не желая больше слушать скрипучий смех хозяйки. Он шел, пока не оказался перед дверью комнаты 304. И тогда из нее вышел мужчина, которого он меньше всего хотел видеть в этот день – сосед Мунджо. Мунджо приветливо улыбнулся, оставив дверь распахнутой, и направился прямо к писателю, заставив того замереть словно зачарованного. Чону недоумевал: сегодня ведь рабочий день, что он тут делает? Он хотел бы узнать ответ, но спросить было бы чересчур странно. Мунджо, засунув руки в карманы черных брюк, идеально сочетавшихся с его темным нарядом, и не отводя взгляда от Чону, наконец заговорил: — Сегодня ты рано, видно, куда-то собираешься? — словно всё зная наперёд, специально спросил он, не меняя выражения своего лица, скрывающего нечто недоброе за напускной улыбкой. Чону, не зная, как увильнуть, наконец честно признался: — …У меня встреча, с девушкой, поэтому я отпросился на всякий, чтобы… подготовиться, — сделав паузу, он почесал затылок, отводя взгляд и стараясь улыбнуться искренне, — всё-таки мы давно не виделись, хотелось бы снова влюбиться. Улыбка Мунджо медленно угасала, словно тень, поглощаемая мраком. Слово “девушка”, словно острый клинок, резануло его, и он внезапно почувствовал раздражение, которое медленно и болезненно нарастало в его душе. Он ненавидел мысль о том, что Чону, возможно, счастлив с другой. Ему хотелось, чтобы Чону улыбался, смущался, говоря только о нем. Он хотел сорвать их встречу, схватить писателя за руку и больше никогда не отпускать. Ему хотелось запереть его в комнате и наблюдать, словно за птицей в клетке, заставляя любить только себя. Но он знал, что это неправильно, хотя и страстно желал этого. Взяв себя в руки, Мунджо снова выдавил из себя улыбку, казалось, вернувшись в прежнее состояние. — Как мило, она, должно быть, сильно тебя любит, если ты так готовишься к свиданию, словно впервые, — с некой насмешкой проговорил он, пытаясь скрыть свои истинные намерения за маской вежливости. — Что ж, тогда удачи тебе, влюбиться заново, — уже тихим, почти угрожающим голосом произнес Мунджо, после чего, медленно повернувшись, направился в сторону кухни. Чону, испустив вздох облегчения, поспешил в свою комнату. Не долго копаясь в комнате, ибо выбор был невелик, он накинул на себя нежно-желтую свободную футболку и широкие джинсы, привел в порядок волосы, после чего погрузился в телефон, заглянув в чат со своей любимой девушкой. Она еще не написала, что означало, скорее всего, что она тоже собирается. До свидания оставалось еще достаточно времени, поэтому, расположившись поудобнее, но стараясь не помять одежду, он, отвлекаясь от тягучей скуки, уставился в телефон. Наконец наступило время, которого он так долго ждал, и он с нетерпеливым предвкушением уже стоял у порога ресторана, где и была назначена их встреча. Внутри его встретил манящий аромат жареного мяса, куда более соблазнительный, чем тот отвратительный запах, который витал в его ненавистном общежитии. Заняв укромный столик в углу, он вскоре заметил приближающуюся к нему Джиын, которая подошла с лучезарной улыбкой и опустила на стол маленькую сумочку. Чону охватила столь сильная радость, что он, словно повинуясь внезапному порыву, резко поднялся со своего места. Подобно псу, жаждущему ласки, он смотрел на нее, виляя воображаемым хвостом и краснея от смущения. — Джиын! — с неподдельным восторгом произнес парень, поправляя одежду и, немного неуклюже, опускаясь обратно на стул. — Рад тебя видеть… Девушка тихонько хихикнула, с нежностью глядя на него. — Я тоже. Мы так долго не виделись, прости меня, пожалуйста, работа… она просто не давала мне покоя! — стараясь создать легкую атмосферу, она шутливо посмеялась. — Да, конечно, я понимаю, — кивнул парень, прикусив губу, то ли от волнения, то ли от смущения. — У меня, впрочем, дела идут не лучше. — Снова это общежитие? — тяжело вздохнула она, на мгновение зажмурившись, но тут же приняв серьезный вид. Чону приподнял бровь, глядя на девушку. — В смысле, снова? — с некоторой тревогой в голосе спросил он, не понимая, почему она смотрит на него с такой усталостью, словно он был частью ее проблемы. — Да, ты говорил, что терпеть не можешь это место, что там одни психи, убийцы… — отведя взгляд, она замолчала, словно не желая продолжать. — …Это немного утомляет, — наконец призналась Джиын, словно выплескивая то, что, возможно, давно хотела сказать. Чону, пребывая в полном недоумении, продолжал смотреть на девушку, которая старательно избегала его взгляда. — Но почему? Разве… — Ты просто накручиваешь себя, придумываешь то, что хочешь видеть. Из-за этого жуткого места, как из какого-то триллера, ты думаешь, что там только и живут одни маньяки, — перебила она, стараясь объяснить парню то, как она видит эту ситуацию. — Но я же не выдумывал, я правда видел то, чего не видела ты, — тяжело выговорил парень, раздраженно сжав руку, отчего сердце забилось быстрее от гнева, который он изо всех сил пытался сдержать, особенно по отношению к ней. — Ты снова мне не веришь? — Верю…! Но все это как бред, понимаешь? Будь они маньяками, ты бы… — она тяжело вздохнула, спрятав лицо в ладонях. — …Просто потерпи, хорошо? “Как гласит мудрость, счастлива жена – счастлив и муж”, - подумал Чону, и, вспомнив эту поговорку, не желал щекотать нервы своей любимой именно сегодня. Смирившись с ситуацией, он лишь невозмутимо выдохнул и подозвал официанта, попросив принести им заказ. Вернувшись к разговору, он натянул на лицо мягкую улыбку и нежно взял ее за руку, поглаживая ладонь, словно успокаивая не только ее, но и себя. — Вскоре я найду себе более пригодное место, обещаю, — отступая от болезненной темы, он перевел разговор в другое русло. Джиын, как ничто другое, ценила в нем эту черту – умение терпеливо выслушивать и идти на компромисс. Они погрузились в поток любовных речей, и время пронеслось, словно одно мгновение. Для обоих часы превратились в минуты, а затем и в секунды, и от этой стремительности стало нестерпимо больно, ведь этого общения оказалось так мало. Чону проводил возлюбленную до такси, также сдержанно простившись с ней. — Береги себя, — сказала она на прощание, махнув рукой из окна. Чону лишь утвердительно кивнул, тоже помахав рукой на прощание, и, проводив взглядом удаляющееся такси, поймал другое. Однако он не спешил возвращаться в свое унылое пристанище. Желая отсрочить миг неизбежного, он решил немного развеяться, прогуливаясь в одиночку. Мысль о том, чтобы раньше времени омрачить свой день, была ему невыносима. Прогулка, хотя и не отличалась продолжительностью, оставила в его душе странное, едва уловимое ощущение, как будто что-то изменилось. Собравшись с духом, он все же решил отправиться в общежитие, остановив такси, после чего скрылся в машине, уносясь прочь от последних остатков уходящего вечера. Когда Чону, наконец, вновь достиг порога этого жуткого, отталкивающего места, его обоняние тут же подверглось атаке. Это был не привычный, омерзительный запах протухшего свиного мяса, а нечто иное, более тошнотворное, — зловоние гниющих отходов, пронизывающее до костей. Он инстинктивно зажмурился, сдавив нос пальцами, словно стремясь преградить путь этому зловонному потоку, но тщетно, воздух, словно ядовитый туман, проникал в легкие, вызывая приступы тошноты. В мрачной тишине, внезапно раздался резкий, надрывный смех, полный какой-то дикой, безумной радости. — К-к-как т-тебе, в-в-вкусно-о? — прохрипел один из соседей, один из близнецов, тот, чей вид внушал наибольший ужас, словно проклятие. Продолжая свой безумный смех, лысый, напоминающий испорченного ребенка, парень направил на Чону игрушечный пистолет, имитируя звук выстрела. Этот фарс выглядел глупо, жалко, но вместе с тем и пугающе, ибо за ним скрывалась дикая, безумная природа этого человека. Чону, охваченный яростью, оттолкнул руку безумца, испепелив его угрожающим взглядом. — Ч-что-о-о?… Т-ты т-та-ако-ой пу-угающ-щий! — безудержный смех вырвался наружу с новой силой. Детский, но одновременно больной смех проникал в сознание, сея отвращение и страх. Но писателя волновало другое. Где хозяйка? Она всегда, как тень, стояла у стойки, готовая изводить его своим присутствием, но сейчас её не было. Чону раздраженно хмыкнул, провел рукой по волосам, пытаясь уверить себя, что ему все равно, хотя на самом деле его охватывала неясная тревога. — М… мы у-убили-и-и его..! — …Что? — ошарашенный неожиданной фразой, Чону резко повернулся, пытаясь понять смысл слов. — К-красав-в-вицу-у-у!… и… у-у-убьем т-тебя… — просипел псих, растягивая слова в зловещей ухмылке, обнажая гнилые зубы. Воздух вновь сгустился, наполнился ощущением грядущей беды. Сердце Чону колотилось в груди, подобно пойманной птице. Он знал, что эти люди — маньяки, но не предполагал, что они окажутся настолько безумными, настолько непредсказуемыми в своей жестокости. Вдруг его телефон издал звук уведомления. Чону, словно от резкого удара, выхватил его из кармана и увидел сообщение от незнакомого номера. Открыв прикрепленную фотографию, его сердце замерло на мгновение, зрачки сузились от гнева, а руки задрожали от ужаса. Момент, которого он так страшился, наступил быстрее, чем он ожидал. На фотографии, его Джиын, его милая возлюбленная, лежала без сознания на холодном полу. Ее голова была склонена набок, и на ее виске виднелся слабый, багровый синяк. Ее закрытые глаза, темные и безжизненные, говорили о немом отчаянии. Сообщение состояло лишь из одной фразы: «3 этаж. Общежитие. Смерть». Чону, не колеблясь ни секунды, осознал, кто стоит за этим. Охваченный яростью, он рванулся к лестнице, преодолевая ступень за ступенью, словно одержимый безумием. Он знал, что может не успеть, что каждая секунда на счету. Пот градом катился по его лицу, дыхание стало хриплым, прерывистым. Ему хотелось кричать, но горло сдавливал невыносимый ком страха. Наконец, добравшись до третьего этажа, он почувствовал, как жуткий, гнилостный запах стал невыносимым, проникая в каждый уголок его тела. Он вспомнил о ноже, который приобрёл для подобных случаев, но в спешке забыл о нем. Осторожно, но торопясь, он двинулся вглубь коридора, к последней комнате, дверь которой была приоткрыта. Стояла зловещая тишина, словно там никого нет, но Чону все равно был напряжен до предела. Эхом снизу доносился безумный смех близнеца, заставляя мурашки бежать по коже. Ему хотелось, чтобы это все оказалось лишь кошмаром, но он знал, что это суровая реальность. Войдя в комнату, Чону закашлялся от густого дыма, словно от сигар. Внутри царил хаос, как в заброшенном здании. Но его внимание сразу привлекли стоматологические инструменты, выставленные на столе с пугающей аккуратностью, и кресло для клиента, все это создавало впечатление заброшенной стоматологической клиники. Чону, настороженно оглядываясь по сторонам, приближался к инструментам, когда вдруг за спиной послышался тихий выдох. Он резко обернулся, но кто-то успел схватить его за плечи и грубо зажать ему рот ладонями. Чону, не теряя ни секунды, ударил нападавшего головой в лоб. Наконец, он увидел лицо нападавшего. Это был Мунджо, сосед из 304 комнаты. Его лицо выражало мрачное веселье, и он, потирая ушибленный лоб, оскалился в широкой, пугающей улыбке, словно боль доставляла ему особое удовольствие. Чону почувствовал как его охватывает еще большее напряжение. Он сжал кулаки и принял боевую стойку, готовясь к атаке. Мунджо, скривив лицо в притворной насмешке, решил напасть первым, но промахнулся, и этот промах, казалось, был намеренным. Чону нанес удар в челюсть дантисту, от чего тот залился кровью. Но Мунджо, словно не почувствовав боли, снова рванулся в атаку. На этот раз он перехватил сжатые кулаки Чону, оттолкнул его, а затем, схватив юношу за волосы, словно щенка, швырнул на холодный, грязный пол. От удара, Чону дернулся, издав болезненный стон, но собравшись с силами, шатаясь встал, продолжая смотреть на Мунджо с ненавистью. Дантист лишь усмехнулся, словно наслаждаясь этой ситуацией. — …Ублюдок, — прохрипел Чону, словно шепча, и закашлялся. Мунджо, словно насмехаясь над его отчаянием, проигнорировал полные ненависти слова “лапули”. С наслаждением, которое читалось в его глазах, он, словно играючи, нанес удар Чону прямо в живот, а затем, не давая опомниться, в область печени. После чего, отстранившись, наблюдал за агонией писателя, как хищник, с жадным любопытством, наблюдает за трепыхающейся добычей. Чону закашлялся, хватая ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба, его дыхание было хриплым и тяжелым. Эта жалкая картина, где человек, возомнивший себя отважным спасителем своей возлюбленной, еле держался на ногах, вызывала у Мунджо чувство темного, зловещего удовлетворения. Он растянул губы в широкой, издевательской улыбке, почесывая затылок, словно наслаждаясь представлением. — Ты хочешь жить? — спросил он небрежно, словно бросая подачку нищему, наблюдая за тем, как Чону, пошатываясь, пытался восстановить свое хрупкое равновесие. — Где… где Джиын?! — прохрипел Чону, игнорируя вопрос, все еще тщетно пытаясь подняться, его тело била мелкая дрожь. Мунджо изменился в лице, его черты стали более резкими, а улыбка приобрела зловещий оттенок. — Ну что ты так торопишься, ведь первым вопрос задал я, — проговорил он с издевкой, после чего, повернувшись спиной, подошел к стоматологическому креслу, нежно поглаживая его ручку, словно лаская любимого питомца. — Она была здесь. — И где она сейчас, гребанный психопат?! — с отчаянием, полным ненависти, выкрикнул Чону, его голос дрожал, словно отчаяние рвалось наружу. Мунджо лишь надул губы, издав задумчивый хмык, но предпочел промолчать. Наконец, он приблизился к Чону, сжал его плечо, и, наклонившись к его уху, прошептал: — А ты найди. — Его голос звучал так мерзко и сладко одновременно, что Чону почувствовал, как по спине пробегает волна отвращения. Отстранившись от “лапули”, он скрестил руки на груди, выжидая действий юноши с коварной улыбкой. Чону, словно пойманный в смертельные сети, застыл. Слова застревали в горле, руки его дрожали, но он стиснул их в кулаки, выпрямился и, с тяжелым сердцем, уставился на открытую дверь и коридор, где мерцали другие, пугающие комнаты. Его зрачки, словно запутавшиеся в паутине страха, сужались и расширялись, теряя связь с реальностью. Зачем ему нужно было искать ее? Что вообще происходило? В его душе, в кромешной тьме отчаяния, теплилась крошечная искра надежды, надежды, что она, возможно, еще жива. Не осмелившись бросить взгляд на Мунджо, он вышел из заброшенной комнаты и, с неподъемным грузом на сердце, направился к первой двери в коридоре. Открыв ее, он увидел лишь пустую, неприветливую комнату, в которой не осталось ни малейшего намека на присутствие человека. Напротив нее была еще одна дверь, он распахнул ее, но и там было лишь пустое пространство. Так, дверь за дверью, все они оказались пустыми, холодно-бесстрастными ловушками. Осталась только одна, последняя. Чону, почти потерявший всякую надежду, приоткрыл ее. И тут же, как страшный привет, ударил по носу невыносимый запах. Это был тот самый гнилостный, пробирающий до костей смрад, который был еще сильнее, чем вонь протухшего мяса. Он вызывал тошноту, словно живая, зловещая сила, и Чону понял, что ему предстоит еще страшнее встреча. Волна тошноты подкатила к горлу, дрожащие руки не слушались. Ему не хотелось идти дальше, но он должен был. Преодолевая отвращение и нарастающий страх, он шагнул внутрь. И в тот же миг, как будто весь мир перестал существовать, застыл на месте. Сквозь пелену тумана и удушающего смрада он увидел нечто, что вызвало леденящий ужас. Его сердце замерло, и эмоции застыли в ужасной гримасе. Перед Чону разверзлась картина, которую он никогда не хотел видеть, никогда не допускал в свои мысли, и всегда старательно обходил стороной. Холодный пот залил его лицо, а по спине побежали мурашки, усиливая ощущение леденящего ужаса. Внутри него творился хаос. Резкая боль в животе, тошнота, которая рвалась наружу, словно готовилась вырвать его душу, давили на него. Душевные терзания, словно тиски, сжимали его изнутри, все сильнее и сильнее, все безумнее и хуже. Чону хотел закричать, разрыдаться, но его голос застрял в горле, его охватила пустота, оставив лишь острую боль и отчаяние. Его тяжелый взгляд, лишенный всякой жизни, говорил сам за себя — это конец, конец всему, к чему он стремился. Тело Джиын, той, кого он так горячо любил, кого клялся защищать, но, увы, не смог уберечь, лежало неподвижно, холодное и бездыханное — настоящий, изувеченный труп. Перерезанное горло, словно увядший цветок, багровело на фоне бледной кожи, а из раны сочилась алая, уже темнеющая кровь. Из распоротой утробы, словно черные, отполированные мрамором колбасы, свисали кишки, окропленные кровью и чем-то еще, отвратительным и не имеющим названия. Не нужно было вглядываться в эти ужасающие подробности, чтобы понять, что случилось. Руки Джиын, словно растерзанные острым клинком, беспомощно повисли, обнажая разодранную плоть и багровые, изувеченные кости. А ноги… Ноги отсутствовали. Рваные, окровавленные раны, доходящие до костей, с несомненностью подтверждали страшную правду. Перед Чону разверзлась картина жестокого, безжалостного и бессмысленного насилия. Лицо Джиын, искаженное мукой и отчаянием, было не тронуто лишь на первый взгляд, а приглядевшись, он увидел, что оно было искажено предсмертной болью. Опухшие от слез глаза, как черные мешки, обрамляли ее лицо, и, как омерзительный, вызывающий отвращение штрих, отсутствовал один из передних зубов, словно вырванный из пасти дикого зверя. Чону опустился на колени, устремив взгляд в пол, потерявший всякий смысл и цель. Внезапно он почувствовал присутствие мужчины позади себя. Тень мужчины придавала происходящему еще большую жуть. Дантист удовлетворенно рассматривал сначала труп, а затем – Чону. — Я немного переборщил, лапуля, — проговорил Мунджо, его голос звучал так же сладко, как и раньше, но теперь смех его прорезал туманный воздух, как лезвие, — прости. — Словно извиняясь, он все же не изменил выражения своего зловещего лица Чону погрузился в молчание, и эта тишина, словно наэлектризованный воздух перед бурей, превратилась в зловещую грозу. Для него это было невыносимой пыткой, а для Мунджо, напротив, — блаженством. Он с упоением любовался своим творением, как художник смотрит на свое разрушенное полотно, на растоптанное и разорванное на части произведение искусства, которым когда-то восхищался. Ему нравилось наблюдать, как ломается вещь, которая его пленила, как умирает ее свет, а вместе с ним и последние остатки сопротивления. Он обожал это чувство, болезненное, но такое сладостное. Внутри живота психа запорхали бабочки, а его лицо покрыл нежный румянец, он был на грани того, чтобы вскрикнуть от наслаждения. Как давно он ждал, когда Чону сломается, когда перестанет цепляться за пустые иллюзии, отвлекая себя от реальности. Чону, словно обреченный на казнь, медленно поднялся и, с тяжелым, свинцовым сердцем, направился к Мунджо. Но в следующее мгновение, его хватка, словно железные тиски, сомкнулась на шее психопата. Мунджо замер, предоставив Чону возможность воплотить свой гнев, превратить его в акт мести или отчаяния. Это была всего лишь игра, мрачная, отвратительная игра, в которой Мунджо был искусным, холодным исполнителем. Писатель, с невероятной силой, прижал Мунджо к стене, его глаза горели неистовым пламенем. В них отразились и гнев, и ужас, и боль, и горе. Но ни звука не сорвалось с его губ. Лишь искаженное, болезненное выражение отражалось на его лице. Внезапно, его хватка ослабла, и Мунджо, едва заметно закашлявшись, посмотрел на Чону. Юноша опустил голову, и в этот момент, из его горла вырвался тихий, еле слышный всхлип. Мунджо, словно зачарованный, приподнял его подбородок, и вгляделся в лицо, залитое слезами. Лицо Ю исказилось от невыносимой боли. Из глаз хлынул поток слез, казалось, не имеющий конца. Глаза его покраснели, лицо приобрело болезненную бледность. Он был сломлен, словно сломанная ветка под напором бури. — …Убей меня, прошу… — прохрипел Чону почти неслышным голосом, опустив руки и неловко вытирая слезы. — Прошу… убей… просто убей… — продолжал молить юноша, рыдая все громче и громче. Мунджо, словно не слыша мольбы, притянул Чону к себе и обнял его, полностью опустошенного парня, который даже не попытался оттолкнуть его, просто потому, что устал. Чону, как ребенок, рыдал в плечо дантиста, всхлипывая и пачкая его одежду своими соплями. И тогда он понял, что останется здесь навсегда, пока сама смерть не придет за ним, не вырвет из этого ада. А сейчас ему остается только жить, жить без желания, с психом, с человеком, который разрушил его жизнь, с тем, кто для него и есть его смерть.