лапша на уши

Соусы и паста, дорогое вино

Вместе мы посмотрим на экране кино

Старое посмотрим на экране кино

［старое кино – перемотка]

      Наушники сдавливают голову уже несколько часов, звуковые дорожки начинают смешиваться перед глазами, заходить друг на друга, а пальцы пытаются подобрать нужную ноту на синтезаторе. В будке для звукозаписи рвёт связки очередная бездарность. Если бы Чану так сильно не нужны были деньги на оплату обучения в университете, он бы никогда не связался и с половиной из тех, кто у него берёт заказы на запись и сведение звука. Парень по ту сторону стекла был бы в числе людей из этой половины. Чан откатывается назад на стуле, зарываясь в кудрявые волосы руками, и опускает наушники на шею. Слушать то, что получается, невыносимо. Настоящее издевательство над его работой.              Кажется, на улице уже начинает темнеть, а в здании, где находится эта крошечная студия, остались только Чан, его заказчик и пара охранников на входе. Часы на телефоне показывают без пятнадцами восемь.              Вообще, сегодня он планировал закончить пораньше.       «Бездарность» за стеклом, видимо, уже замолчал, и смотрит на Чана вопросительным взглядом, подобно аквариумной рыбке, которую забыли покормить. Чану только и остаётся, что в очередной раз повторять одни и те же правки, нажав на большую кнопку, и натягивать улыбку, чтобы лишний раз не обидеть уставшим видом или недовольным тоном. Клиент ведь всегда прав. А Чан здесь говорящая мебель, существующая только ради того, чтобы снова и снова включать один и тот же отрывок демо версии трека, которую он записывал в ночи, укрывшись одеялом с головой.       — Так, давай последний раз попробуем этот кусок, остальное тогда в следующий раз, — Чан сжимает пальцы на переносице в надежде, что это поможет ему не уснуть, и нажимает на запись.       Пока он внимательно слушает голос в наушниках и регулирует громкость на пульте управления, в дверном проёме скучает парень, оперевшись о косяк. В руках два стаканчика кофе в бумажном держателе – один американо со льдом и большой латте на миндальном. Сколько он там стоит, только одному ему известно. Он никак не обозначает своё присутствие, лишь проедает дырку в Чановой спине в ожидании, пока тот почувствует, что он тут не один. Чан не может не почувствовать.       — Минхо? — вдруг оборачивается Чан и расплывается в такой измученной, но искренней улыбке. Если бы он мог себе позволить отвлечься хоть на мгновение от работы, он бы повис у него на шее, повторяя радостное: “спасибо, спасибо, спасибо”.              Минхо скидывает дутую жилетку на вешалку у входа, оставаясь в одной белой кофте, рукава которой немного закатывает. Стаканчики с кофе ставятся рядом с рабочим местом, а Минхо падает в пустующее кресло и утыкается в телефон, отвечая на сообщения. Каждый раз, когда он заканчивает раньше, он приходит и всегда садится возле пульта и Чана, хотя в музыке ничего не смыслит. Может, ему просто не нравится одинокий диван у входа – Чан не знает, не спрашивал.       Сконцентрироваться на записи становится сложнее, ведь от Минхо привычно пахнет корицей, сахарной пудрой, кофе и домом. Он работает в кондитерской в паре кварталов отсюда и ежедневно пропитывается запахами выпечки. Его руки испачканы пищевыми красителями, что не отмоются ещё пару дней. Хоть работа изнуряющая, но у них дома всегда есть что-то сладкое – остаётся нераспроданным после смены. Да и Минхо нравится, судя по тому, что он работает там уже около полугода.       Когда парень в комнате для звукозаписи замолкает, Чану хочется прыгать от радости. Работа на сегодня закончена, впереди выходные, лень, сериалы и бубнёж Минхо под боком. “Может Джисона с Хёнджином позвать на вечер”, – отмечает у себя в голове Чан. Он напоследок проверяет, сохранил ли все записи, с которыми будет возиться потом, и закрывает ноутбук.              — Спасибо за проделанную работу, — проговаривает уже давно заученную фразу Чан в микрофон, подчёркивая что-то в ежедневнике, — тебе будет удобно встретиться во вторник, в два часа дня?       Парень за стеклом лишь кивает, вешает наушники на стойку микрофона и, не попрощавшись, выбегает за дверь. Чан лишь тяжело вздыхает и проговаривает одними губами “до свидания”. Он давно привык к такому отношению, поэтому даже не удивляется, а если что-то и возразит при следующей встрече, то может нажить себе лишних неприятностей.       — Грубиян, — ворчит Минхо, пихая телефон в карман. Он отпивает из трубочки холодный кофе и продолжает: — Вот ты с ними возишься, а они ни “спасибо”, ни “до свидания”. Я, конечно, не слышал, как он поёт, но по твоим тяжёлым вздохам и так понятно, что талантом он не блещет.       — Как будто у тебя с покупателями не так.       — Так, поэтому и бесит, — не унимается Минхо. Чан лишь пожимает плечами и принимается сгребать свои вещи со стола в сумку. — Ведут себя так, будто мы им должны пятки вылизывать и на ночь сказку рассказывать.       Минхо ещё что-то бубнит под нос про уважение и воспитание, но Чан уже не вникает. Он лишь отталкивается на стуле назад и закрывает руками лицо, посмеиваясь. Ответить тут нечего – Минхо прав, но и Чан не воспитательница в детском саду, чтобы всех подряд учить хорошим манерам. Спустя минуту он встает, засовывает ноутбук и микрофон с наушниками в отдельную сумку для аппаратуры, которая будет оттягивать плечо всю дорогу. Собравшись, он немного устало произносит:       — Пошли домой, моралист.       — Я уж думал, ты не предложишь, тут заночуем, — ехидничает Минхо и резво встает со стула, хватает жилетку с вешалки и открывает дверь, пропуская Чана вперёд с деланной надменностью на лице. Чан не знает, как умудряется не рассмеяться.       Минхо всегда умел его рассмешить. Чан ему никогда не говорил, но Минхо хватает странно подмигнуть – и это уже лучше любого дурацкого стендапа с нетфликса.       Они молча спускаются по едва различимым в темноте ступеням на первый этаж к выходу, Чан отдаёт ключи охраннику, расписывается в ведомости, и они выходят на улицу. Свобода. Она встречает приевшимся запахом дешёвого фастфуда, недовольными лицами редких прохожих и умиротворением Минхо, что идёт совсем близко. Одну руку он засунул в карман широких джинсов, оставив вторую болтаться. Пальцы покалывает, как хочется прикоснуться. Странное, но уже давно знакомое чувство.              Небо розовеет закатом, что создаёт на асфальте длинные тени спутанных проводов. От студии до дома идти минут пятнадцать быстрым шагом. Район Тэгу, где они с Минхо снимают квартиру и где Чан арендует студию, нельзя назвать центром. Здесь не встретишь модников, заядлых тусовщиков или бизнесменов. Скорее скучные, серые дома разной высоты и новизны, редкие зеркальные многоэтажки и цветастые вывески на забегаловках, где днём обедают студенты и школьники – всё это ничем не отличается от других районов, которых в Корее тысячи.       К вечеру же гомон голосов стихает, магазины выключают кричащие рекламы, а старики начинают убирать прилавки и зонтики с тротуара. Неоновые старые вывески уже начинают загораться, по дороге проезжают лишь редкие машины.       Минхо рассказывает, как сегодня Феликс, его напарник, опрокинул на себя килограмм рисовой муки, а потом ходил чихал ещё часа два; как во время обеденного перерыва, он выходил покормить кошку, что поселилась у заднего выхода неделю назад; как с утра вместо фисташковых эклеров упаковал шоколадные, а потом пришлось извиняться перед милой бабулей… Рассказывает так, будто они год не виделись. Чан так рассказывать не умеет. Ему всегда интереснее слушать Минхо, какую бы чушь он ни говорил, наблюдать, как он размахивает руками, иногда задевая Чана и по необъяснимой причине краснея. Вот и сейчас Чан не перебивает, вслушивается в каждую историю, лишь посмеивается иногда, прикрывая рот ладонью. А Минхо каждый раз, бросая взгляд в сторону Чана, тихо гордится собой, когда вызывает у него улыбку. Но этого никто никогда не замечает.       Чан останавливается на мгновение – нужно перевесить сумку с одного плеча на другое, от тяжести рука начинает неметь. Увлечённый рассуждениями Минхо не сразу замечает, как рядом не оказывается Чана.       — Давай я понесу, — вдруг говорит Минхо, протягивая руку к сумке, где лежит вся аппаратура.              Чан не успевает ничего сказать в ответ, а Минхо уже перебрасывает лямку огромной сумки через своё плечо и с невозмутимым видом уходит вперёд, оставляя Чана стоять как вкопанного посреди улицы. Машины, мчащиеся по своим делам, проезжают Чану теперь прямо по сердцу, а звуки переулков эхом разносятся между лёгкими. Чего это с ним?              — Да я и сам мог донести, — бросает Чан, догоняя Минхо, и сразу же краснеет, как девчонка на первом свидании.              — Должен будешь, — спокойно отвечает Минхо и больно пихается локтём в Чаново плечо. Улыбается.       Минхо неисправим.              Они сворачивают в старый спальный район, где самое высокое здание лишь в пять этажей; на площадке в их дворе кричат дети, прогуливаются мамочки с колясками. Спустя несколько переглядок и разговоров обо всём и ни о чём одновременно, они доходят до квартиры, что таится под крышей трёхэтажного дома. Лязг ключей отскакивает от стен, Минхо открывает дверь и пропускает Чана вперёд. Он разбрасывает на коврике кроссовки и падает лицом в диван, откидывая уличную одежду в сторону, на что Минхо бурчит что-то себе под нос, но ничего не говорит – видит, что Чану сейчас не до этого.              Съехаться пришлось после того, как родители обоих одновременно, будто сговорившись, заявили, что зарабатывать на учёбу и проживание они будут самостоятельно. Решили тогда жить вдвоём – так намного дешевле и удобнее, да и никто из них не был против. Квартира, которую они снимают последний год, потрёпана временем, со старой отделкой и небольшими (или не совсем) потёртостями на мебели, но двоим парням студентам с не очень большой стипендией хватает и такой. Если бы не высокие потолки, что заканчиваются под крышей, и большие окна, квартира была бы похожа на конуру. Чан спит в гостиной, что совмещена с крохотной кухней и импровизированной столовой, Минхо по обоюдному согласию занял спальню, где помещается только одна двухспальная кровать, комод и маленькая тумбочка, но – как он утверждает – больше ему и не нужно.              У Чана впереди ещё много дел: помыть руки, вытащить аппаратуру из сумки, поставить ноутбук на зарядку. Вместо этого он растягивается на покрывале, обнимая подушку, и прикрывает глаза. Так хорошо и спокойно: никто не кричит в наушники, и даже работать не надо. Чан вспоминает про важные сообщения, что остались непрочитанными, но тянуться за телефоном решительно лень, и он лежит и думает о чём-то далёком и сладком. Лежит, пока его не трясут за плечо, и он, выныривая из тёплых объятий дрёмы, не открывает глаза.              — Что? — голос Чана хриплый и низкий после сна, он трёт лицо холодными руками. Какое-то время он пытается сфокусировать взгляд на Минхо: он уже переоделся в домашние треники и футболку, нацепил очки на нос. Очки он всегда носит только дома, когда ему не нужно больше выходить на улицу.              — Вставай давай, — весело и громко говорит Минхо. Его голос гремит в ушах, будто надели кастрюлю на голову и ударили половником. — Я там воду на рамён поставил, поедим.              Босые ноги шлёпают по полу. Чан переодевается в такие же спортивки с оттянутыми коленками и потёртостями на бёдрах, в покрытую катышками толстовку, что подарил ему Минхо на день рождения три года назад; он выползает из ванной, лохматит и без того запутанные под капюшоном волосы и, дойдя до стола, плюхается за него.              — Сколько пачек? — спрашивает Минхо, не оборачиваясь. Он открывает верхний шкафчик, где обычно лежит рамён.       — Сколько осталось сливочного?       — Три.       — Давай все, — кивает Чан, почти не задумываясь. — Только не смей мне кидать приправу из чёрной пачки, как в прошлый раз.              Минхо – снова – закатывает глаза и разрывает первую упаковку.              Чан подпирает кулаком щёку и смотрит на Минхо: на то, как он со сосредоточенным видом нависает над кастрюлькой, контролируя лапшу; как разрывает пакетик с соусом и выдавливает его в воду; как профессионально орудует палочками, будто на своей работе не булочки с корицей печёт, а готовит рамён всю смену. Чан очень дорожит Минхо. Сейчас в тишине квартиры, прерываемой только бульканьем лапши, он дорожит Минхо особенно сильно. Поэтому, если вдруг это всё окажется сном, он будет долго плакать, что он так скоро закончился.              Почему-то хочется подкрасться сзади и заглянуть Минхо за спину, стать ближе к волшебству.              — Достань чашку из шкафа, — просит Минхо, и Чан послушно идёт искать чашку и палочки.              Минхо вываливает одну порцию в чашку, укрывает ломтиками плавленного сыра, тщательно перемешивает с сухими приправами и бросает:       — Не жди меня, ты же голодный, — и, сполоснув кастрюльку, принимается за готовку второй порции. Но Чан подождёт.              Чан достаёт газировку из холодильника, пока Минхо заканчивает готовить красную жижу, от вида которой скручивает желудок, и усаживается на пол у дивана, ставя чашку с лапшой рядом. Он проматывает пультом уже просмотренные серии сериала, останавливается на третьей и оборачивается в сторону кухни; Минхо уже берёт прихватками кастрюльку и аккуратно идёт к Чану, смотря под ноги.              Когда Минхо падает рядом, Чан убирает серию с паузы и дует на лапшу, всасывает её в рот с хлюпаньем. Горячо и остро.       — Приятного, — бросает Минхо, перед тем, как втянуть покрытые красным соусом кудрявые макароны.       Чан в ответ лишь кивает, жадно глотая воздух ртом. Кажется, Минхо всё-таки добавил туда лишнюю порцию перца. Гадёныш. Благо ванильный Милкис хоть немного, но спасает его от прожжённой дыры на корне языка.              Они едят молча, наблюдая за происходящим на экране: Белые ходоки во главе с Королём ночи сражаются с армией живых, слышатся вопли, звон стали и нагнетающая композиция, от которой бегут мурашки по коже. Чан уже третий раз пересматривает Игру Престолов и знает, чем закончится эта битва и сериал в целом. Поэтому наблюдать за Минхо намного интереснее – как он удивляется масштабам съемки, как глаза наполняются слезами, когда его любимый персонаж умирает, как каждый раз злится на Дейнерис – он, так же, как и Чан в своё время, прошёл путь от любви до ненависти к Матери драконов, и теперь каждый раз показывает средний палец в экран, как только она появляется. А Чан каждый раз хихикает. Наблюдать за Минхо всегда интересно, чем бы он не занимался и чем бы не был увлечён.       Смотреть одну серию сериала по вечерам стало их общей традицией. Успокаивает и приводит мысли в порядок. Правда, иногда они смотрят намного больше одной, забивая на здоровый сон и на то, что им частенько на утро надо идти на работу или учёбу. Потом ещё подолгу обсуждают всё произошедшее, Чан скидывает Минхо все эдиты и любимые моменты, которые он старательно сохранял себе на телефон и не показывал раньше времени, чтобы лишний раз не спойлерить. А ещё Чан злостно посмеивается над теориями Минхо – все сюжетные повороты он уже давно выучил наизусть – за что получает шутливый подзатыльник или слабый пинок в бедро.              Серия зависает – наверное, что-то с интернетом – и Минхо наматывает на палочки побольше лапши, протягивает Чану.       — Будешь?       Чан смотрит в непонимании на Минхо и осторожно мотает головой.       — Я видел, ты себе чёрный сделал.       — Ну и скучный ты, — Минхо пожимает плечами и принимается жевать. От остроты лапши его щёки краснеют, он отхлёбывает немного бульона через край кастрюли, тыльной стороной ладони утирает губы – раскраснелись также, как и щёки. — В холодильнике бутылка белого вина. Хочешь?              Чан с опасением косится на холодильник: сегодня, вроде бы, пятница, завтра им обоим не нужно на работу и можно спокойно выпить, но каждый раз, когда они пьют, тем более не в компании Хёнджина и Джисона, у него в голове возникают противоречивые мысли, будто кто-то переключает тумблер.              — Эй! — Минхо щёлкает пальцами перед глазами. — Земля вызывает Бан Чана, ответьте.       Улыбается.       — Молчание знак согласия, короче, — решает за двоих Минхо. — Ешь, а то дракону скормлю.       Он послушно отправляет себе в рот большую порцию лапши.              Чан разваливается посреди гостиной, ставя чашку с лапшой себе на живот, и слышит, как хлопает воздух, когда пробка вылетает из бутылки. Минхо берёт два бокала в одну руку, зажимая их меж пальцами, затем ставит их перед Чаном и наполняет.              — Ваше вино, Чанни-хён, — с очень серьёзным тоном говорит Минхо, и по сердцу Чана разливается что-то вязкое и тёплое. — За нас, — донышко своего бокала он ударяет о верхушку чанова.       За нас?       — Чирс, — проговаривает Чан одними губами и расплывается в улыбке.              Вино оказывается игристым, пузырьки приятно щекочут нос. Он облокачивается лопатками об диван, едва не растекаясь усталой лужей по полу. Ещё мгновение они смотрят друг другу в глаза. Кажется, будто Минхо хочет что-то сказать, но не решается, лишь сжимает губы и тонкую линию.              Серия отвисает, и для Минхо ничего больше не существует. А для Чана ничего больше не существует, кроме Минхо. Он смотрит на плечи, обтянутые футболкой, на то, как он по-ребячески обхватил колени руками, превратившись в точечку, на подвёрнутые до щиколоток треники, на встрёпанный затылок. Чан видит его таким каждый день, но отчего-то в груди разрастается чувство, которое долгое время он старался прятать, скрывать, не давал ему пустить корни. Чан расслабляется и смотрит чуть рассеянно, от вина, тепла и недосыпа его развозит, голова начинает кружиться, а сдерживаться становится всё сложнее. Особенно, когда он настолько близко, что прикоснуться так, как чувствуется, очень просто и очень хочется.              Битва на экране почти окончена, Минхо с замиранием сердца наблюдает за исходом. Чан молчит, иногда лишь поддакивает, подсказывает, когда забываются имена персонажей, с любопытством смотря, как Минхо отреагирует на всё, что произойдёт дальше. На последних кадрах битвы, Минхо затихает совсем, на его глазах наворачиваются слёзы. Руки так и тянутся укрыть его в своих объятиях, но Чан вовремя одёргивает себя и опустошает бокал до дна. Он в последний раз пытается сфокусироваться на сериале, прогоняя ненужные сейчас мысли.              Пустые тарелки ставятся на журнальный столик, Чан снова наполняет бокалы – обычно руку не меняют, но ему всё равно. Отвлекать Минхо из-за такого пустяка, как вино не хочется. На заключительных кадрах, когда солнце поднимается над горизонтом, Минхо обеспокоенно рыскает по полу рукой, будто ищет что-то, и хватается за руку Чана, сжимая до белых костяшек. Чан, не задумываясь, сжимает его руку в ответ. Ладони Минхо меньше и намного мягче, чем у Чана. Ощущаются родными. Чан знает, что Минхо это обычно успокаивает, но сейчас всё не как обычно. Он медленно переводит взгляд на их переплетённые пальцы и замирает, боится пошевелиться. Сосредоточиться больше не получается, хотя он – если честно – не особо и старается. Тело ломает от непонятного электричества, что пронизывает насквозь, руки словно немеют, а дыхание перехватывает.              Титры. Чёрный экран. Серия автоматически переключается на следующую.              Минхо разваливается на полу, забрасывая ноги на сиденье дивана, и небрежно, будто случайно кладёт голову к Чану на колени. Он прикрывает глаза, на подрагивающих ресницах всё ещё блестят слёзы.              — Минхо? — зачем-то зовёт Чан.       В ответ лишь ленивое блаженное мычание.       — Ничего, лежи-лежи.       Вино продолжает запутывать мысли. Минхо выглядит расслабленным, будто лежать на коленях у своего друга, вытирая слёзы тыльной стороной ладони – обычное дело. Это Чан с каждой секундой ощущает, как в него вонзаются иголки, обездвиживают. Это Чан чувствует, как что-то трепещет между рёбрами. И так происходит каждый раз. Когда Минхо касается Чана, пусть даже случайно, появляется эта дурацкая неловкость.       Чан понимает – вино ни при чём. Это началось около полугода назад. Ему неспокойно с Минхо. Не в том смысле, что некомфортно и тревожно. Наоборот. Настолько комфортно, что из ниоткуда вылезает какое-то бредовое волнение. Взгляд тянется к нему, а руки так и норовят потрогать его пушистые волосы, что небрежно топорщатся в разные стороны, открывая лоб. Сейчас Минхо, примостившийся на коленках Чана, смотрится ещё красивее, правильнее. Лицо его расслаблено, глаза прикрыты, дыхание ровное. Кажется, что он сейчас уснёт, точно котёнок, свернувшись калачиком на коленках. Чан молчит, сжимая губы в тонкую полоску. Сболтнуть сейчас чего-то лишнего – нарушить идиллию, подписать себе смертный приговор, прервать чужой сон.              — Хён, я затылком чую, что ты хочешь что-то сказать, — смешок. — Говори, или перестань так смотреть.              Он поднимается, надевает обратно очки и садится напротив, поджимая ноги под себя, готовый слушать. На месте, где лежал Минхо, остаётся тёплый след. Взгляд его нисколько не строгий или надменный, а скорее обеспокоенный. Минхо смотрит прямо в глаза, не позволяя сфокусироваться на чём-то другом.       Так всегда случается: Минхо замечает любую перемену в настроении Чана и пытается помочь. Он всегда таким был, с самого их знакомства, поэтому Чан никогда не поймёт людей, что называют Минхо колючкой. Или это работает только с Чаном.              — Я выбираю вариант “перестань так смотреть”, — Чан пытается выдавить искреннюю улыбку, но получается жалкая гримаса.       — Чан. — Минхо накрывает ладонью руки Чана, что нервно перебирают шнурки на спортивках. — Я серьёзно.       Он пододвигается ближе, их колени почти соприкасаются. Становится совсем неуютно и неудобно, появляется резкое желание вскочить или отодвинуться к дивану.       — Да я… я хотел спросить будем ли мы сейчас смотреть следующую серию или уже завтра, на свежую голову, — тараторит Чан, стараясь не смотреть на Минхо, и поднимается на ноги.        Он уже тянется к грязным чашкам на журнальном столике, чтобы пойти помыть посуду, перевести дыхание, но Минхо хватает его за руку, усаживая обратно. Руку теперь не выпускает.       — Ты не умеешь врать.              Чан приоткрывает рот, чтобы что-то сказать, но слова в этот момент как будто застревают в горле, спотыкаясь о внимательный взгляд Минхо. Тогда он обречённо опускает голову, шумно выдыхает и с неловким смешком машет свободной рукой.              — Прости. Сам не знаю, что хотел действительно сказать. Надо проспаться, наверное, — пробует ещё раз выкрутиться Чан и зажёвывает нижнюю губу. Кажется, не получилось – морщины разрезают лоб Минхо, он чуть поднимает правую бровь и продолжает прожигать Чана непонимающим взглядом.              Чан почему-то чувствует себя потерянным, будто пойманным за чем-то непристойным. Он нервно перебирает чужие пальцы в своей руке, взгляда больше не поднимает – понимает, что не сможет сдержаться. Минхо ведь так отчаянно, так искренне пытается выяснить, что сейчас происходит с Чаном. Это Чан как обычно всё портит и раздувает из мухи слона.       Минхо аккуратно тянет голову Чана за подбородок, словно прося посмотреть на него. Их взгляды встречаются. Кажется, будто Минхо сам всё понимает, в глазах проскакивает озарение, а губы трогает блаженная улыбка, но с места он пока не двигается.              Всё рассыпается в следующий момент. Один миг, и щёки Чана накрывают мягкие ладони, очки Минхо сползают на самый кончик носа, а губы касаются губ так плотно, что Чан чувствует, как по коже проносятся кончики длинных ресниц. Это случается настолько сумбурно, настолько радостно, что Чан не успевает ответить, поверить в реальность происходящего, как всё прекращается.              Вкус острого рамёна и вина остаётся на губах.              — Ты мне тоже нравишься, — проговаривает Минхо, не выпуская Чана из рук.              Воцаряется молчание. Минхо взволнованно рыскает по лицу Чана, немного щурясь, наверное, пытается понять – не сделал ли он что-то неправильно. А Чан лишь глупо хлопает глазами, напрочь вылетая из реальности и уже глубоко не понимает, что происходит. Несколько секунд он так и сидит, забывая, как двигаться, после чего сам стремительно подаётся вперед и коротко чмокает его в уголок губ, проверяя реакцию. Минхо расплывается в счастливой улыбке.              — Правда? — осторожно спрашивает Чан.       — Ты идиот, скажи мне? — Минхо коротко посмеивается, отводя взгляд в сторону. Нервничает. Чан начинает ощущать с запозданием накрывающее счастье вперемешку со страхом. В голове крутятся сотни мыслей, сомнений и вопросов, в глазах Минхо читается то же самое.              Не успевает Чан снова начать переживать, как Минхо сокращает последние миллиметры между ними и накрывает его губы своими, и в этот раз Чан отвечает. Он прижимается ближе и издаёт довольное мычание, рука ложится на чужую щёку, очерчивая большим пальцем скулу. В голове не остаётся ничего, кроме имени Минхо, что заменяет все мысли, ощущения чужих губ на своих перевешивает всё остальное. Чан плавится от радости – от того, как Минхо зарывается в его взлохмаченные кудряшки, от того, как чувственно ласкает то верхнюю, то нижнюю губу, то и дело прерываясь, чтобы влажно поцеловать в скулу, каждый раз поднимаясь ближе к мочке уха.       Губы краснеют не хуже, чем от острой лапши, сердце бьётся так, что вот-вот вырвется из груди и покатится по полу, пропадая под журнальным столиком. Чан подаётся ещё ближе, хотя кажется – ближе уже некуда. Минхо аккуратно толкается языком вперёд, будто спрашивает разрешения и, не встречая возражений, смелеет. Как же хорошо.              Чмокнув Чана в последний раз, Минхо замирает так, что, подавшись вперёд, его можно поцеловать снова.       — Правда, — отвечает Минхо на вопрос, который по ощущениям был задан в прошлой жизни, целует в самый кончик носа и, отстраняясь, заливается смехом. Не злым, не нервным, а самым искренним и блаженным смехом. Этот смех – лучше любой музыки, которую когда-либо слушал Чан. Чуть позже он развеселит Минхо в студии, на записи беков, когда он привычно сядет рядом с его рабочим местом, а потом втайне сохранит запись себе на телефон для вдохновения.              Минхо всё также сидит напротив, поджав ноги под себя. Молчит. Вроде ничего не поменялось – та же растянутая футболка и выстиранные треники, то же лицо, что Чан видит каждый день, но что-то определенно изменилось. Беспорядочные волосы выдают присутствие холодных пальцев, что блуждали там, вырисовывая линии, розовеющие блестящие губы и румянец, что трогает щёки почти до самых ушей.              Что-то точно изменилось и в самом Чане. Стало проще.              Проще смотреть и не бояться, что его неправильно поймут. Проще думать, не останавливая себя неправильностью своих мыслей. Наверное, скоро станет проще и говорить. Ведь он Минхо тоже нравится.              — Помоешь посуду, Чанни-хён? — шепчет. Минхо лукаво улыбается, нежно целует Чана в щёку и шлёпает босыми ногами в сторону спальни.       — Какой же ты… — Чан смакует слова, что застревают у него на языке, — противный подлиза.       — Что-то не нравится? — доносится глухой голос, утопающий в одеяле и подушках.              Чан встаёт с пола и крадётся в сторону спальни. Оперевшись на дверной косяк, он замирает — лунный свет просачивается через полупрозрачные занавески, все тени сочатся фиолетовым.       Минхо, будто брошенный кем-то на кровать, раскинул руки и ноги в разные стороны. Футболка задралась на половину, оголяя часть живота.              — Всё нравится.              Чан падает на кровать Минхо. Возможно, спальня Минхо – наконец-то – станет и его спальней.