Inter vepres rosae nascuntur.

Заполучить. Защитить. Осчастливить. Осчастливить... Так сделай же это, Санеми. — Томиока... Из уст вырывается хриплый стон. Шиназугава шумно дышит, тихо скулит, подставляет шею под поцелуи. Гию кусает, Гию зализывает, словно извиняется. Гию видит, чувствует, щупает... Будто знакомится с Санеми впервые. Будто он разрешил есть его не только взглядом. Шиназугава тянется за поцелуем. Влажным, тягучим, грязным — подобно тому, как целуешь куртизанку в квартале красных фонарей. Как после него губы начинают покалывать, а чужие зубы раздирают их сильно, до крови, что тонкой струйкой стекает по подбородку. Шиназугава не щадит. Шиназугава целует, целует, целует... Целует, между тем шепча что-то невнятное, целует, слушая тихие вздохи. — Гию... Ги-ю. Лишь три буквы. Лишь два слога. Лишь его душа. То-ми-о-ка. Лишь семь букв. Лишь значение «свобода». Свобода от ужаса. Свобода от терновника. Терновника, что долгие годы расползается по земле, впивается в ноги. Оставляет раны. Терзает душу. Санеми холодными руками лезет под чужой китель. Чувствует, как Томиока подрагивает, чувствует, с какой силой он сжимает его плечо. Санеми обводит пальцами заметные контуры пресса, проводит по позвоночнику, и Гию постанывает, утыкаясь ему в шею. — Санеми... Са-не-ми. Только он. Только любовь. Ши-на-зу-га-ва. Только десять букв. Только «надёжность» . Ведь в его надёжных, покрытых многочисленными рубцами руках чувствуешь себя в безопасности. Даже так, когда в страхе, когда от бессилия сворачивается клубочком на постели — приходит Шиназугава, обнимает со спины И успокаивает. Томиока дёргает вниз китель Санеми, оголяя крепкие плечи. Гию по комплекции явно ему уступал. Шиназугава же, тянет его вниз, на футон, укладывает на спину, нависая сверху. И вид лежащего под ним Томиоки был лучше любой миловидной девушки. Смоляные волосы растрёпанные, растёкшиеся по подушке, немного прикрывающие часть лица, приоткрытые губы, на которых блестит слюна — и Шиназугава еле сдерживается от того, чтобы поддаться искушению вылизать чужой рот. Санеми дикий. И Гию не возражает. Он только тянет его ближе, припадает губами к шрамам на лице – Санеми искренне удивляется, но против ничего не говорит. — Тебя они подчёркивают, – шепчет Гию, слабо улыбаясь. У блондина ёкает сердце: то-ли от его улыбки, то-ли от услышанной фразы. То-ли от всего сразу. «Шрамы...меня подчёркивают?» – спрашивает себя Шиназугава, когда Томиока касается ещё одного – на лбу. Господи.. Что за смертный грех ты подослал ко мне? Санеми пытается расстегнуть чужой китель. Пальцы путаются, соскальзывают с пуговиц, словно защищаясь. Санеми нетерпелив. Санеми с силой рвёт форму, слушая, как пуговки со звоном рассыпаются по полу. Плевать. Шиназугава вжимает брюнета в футон, в отместку прильнув к чужому соску. Гию задушенно всхлипывает. — Санеми, прошу... Он не знает, почему реакция на собственное имя такая бурная. Низ живота тянет. В брюках становится пиздецки тесно. — Не останавливайся.. « Никогда, Томиока. » – отвечает про себя Шиназугава. Никогда.