Третий не лишний

— Ну что, князь, принимаешь супруга в семью? — Принимаю. Твердо говорит Игорь, не задумывается, не запинается, а все равно на чуть-чуть, на один удар сердца страшно становится княгине Кире и дружиннику У. Они князя любят до смерти, до тризны поминальной, они ради него все сделают, всем рискнут. И знают они, что взаимны чувства. Не простил бы князь измену, лежать бы Кире и У на дне ущелья, куда прелюбодеев скидывали. Легенда жила о предке его, то же Игоре, который восемь жен в ущелье скинул. И пусть не злобен нынешний князь Игорь, но оскорбление такое стерпеть бы не смог. Мог опозоренную княгиню и вон из терема выгнать, простоволосую по столььному граду провести, у любовника ее пояс дружинника забрать, и обоих изгнать из пределов княжества. И никто не сказал бы, что жестоко. Обряд вершил бы князь Игорь. Но простить выбрал. А с прощением свои обряды. Без них свадьбу вторую не сыграть, без них У, пусть и героя, князя спасшего, и Киру, что кровью позор искупила, не примет суровый народ. И они себя не простят. И у князя боль затаенная в душе останется. — Верши обряд тогда, князь. — улыбается верховный жрец, хлыст протягивая. — ночь проведи. А утром боги союз скрепят. Любовь и смелость им по сердцу. Но сам знаешь, грех… — Искупят, — ухмыляется князь. — они искупят. Утром поздравлять готовься, княгине и младшему князю руки целовать. И покидает жрец небольшой сруб. Велит обычай пред ликами богов обряды справлять, их призывать в свидетели. Далеко сруб от княжеского терема, далеко от стольного града, от окраин его, но, значит, доверяют люди друг другу раз в таком месте вместе остаются. Значит, страха нет ни перед животными дикими, ни перед богами, ни перед друг другом. Много срубов таких на окраинах городов княжества, должны там супруги будущие ночь вместе провести. Строгую ночь, целомудренную, до церемонии венчальной трогать друг друга нельзя, и пусть была свадьба у князя с княгиней, пусть У супругу княжескую чести лишил, но и им обычаям подчиняться надо. А прелюбодеям, которых князь в семью снова берет, от греха очиститься необходимо. И тяжело вздыхает Кира, убирая в пучок высокий рыжие волосы, покорно на колени опускается У, попыток даже не делает избежать обряда. — До пояса, — голос Игоря снова тверд, но ласков. Успокаивает, но не жалеет. Знает он, и знают Кира и У, что справедливо наказание, но все равно — боязно чуть-чуть. В срубе не холодно, жарко даже, но дрожит Кира, скидывая на деревянный пол душегрейку, дрожит У непослушными пальцами рассетегивая ремни. Игорь не торопит, ждёт, хлыст к рукам примеривает, пару взмахов делает вхолостую. Нет, не пугает, властью не упивается. Как бы то ни было, а охотник князь и воин, кнут и плётку в руках держать обучен, ударом может и кожу содрать, и мышцу перебить. Был бы князь ревнивцем как тезка его, то так бы и сделал, но их Игорь другой. Понимающий, добрый, пусть и гордый по-княжески и ранимый иногда, точно девица. И не калечить он хочет, обряд вершить. Из сердца обиду вытравить до конца, чтоб не мешало новой жизни и новому браку. — Куда на пол? Холодно. На шкуру ступайте, — и Кира с У коленями шерсти волчьей касаются. — По пятнадцать ударов. Каждому. - одет он, а они обнажены. У него в руках хлыст, кинжал на поясе, а они безоружны. Князь Игорь, а они преступники-прелюбодеи, и до сих пор в его власти их оставить здесь, опозорить, бросить, как когда-то его. Полностью Кира и У во власти своего князя. Свистит хлыст, и первый удар на обнаженную спину княгини опускается, обжигая нежную кожу. Вроде подготовиться хотела, удар подгадывала, а неожиданно вышло. Она воздух в себя втягивает, дышит резко, пусть и не так больно ей. Не менее мужа гордая княгиня, и в жизни не представила бы, что будет спину под «греховные удары» подставлять, но вот как жизнь повернулась. Не больно, унизительно это гордячке Кире Людвиговне. Бил бы муж сильнее, может, и легче бы оно было, вроде как почти военное ранение. Но следы на спине алеют не боевые, позорные, и, странное дело, но словно действительно уходит грех. Слезы не от боли выступают, от осознания того, что жалеет ее Игорь. Помнит, что ранили ее, и пусть убрали знахари шрам, но отзывается место ноющей болью, а Игорь помнит те три родинки на правой лопатке и тонкий шрамик, который поцелуями отмечал. Не бьёт там, хотя мог бы, и Кира это справедливым бы посчитала. — Родной мой, хороший, — не выдерживает, тяжело. Слезы горькие, очищающие на глазах выступают, и сдерживаться сил уже нет. Все смешивается, и княгиня-воительница, с детства не плакавшая, слезам позволяет по щекам течь. От того, что любят. От того, что счастье ее так близко. От того, что себя не отвергнутой чувствует, а защищённой, несмотря на жгучие удары. — прости, князь! Прости меня, и я век… — Не обещай, не божись! — на секунду снова страшно княгине, но князь последний удар на спину опускает и разворачивается к ней. Гладит щеки, целует губы. А затем снова оказывается позади и покрывает ноющие рубцы поцелуями, словно остатки боли стирая. — Завтра мне все скажешь. Завтра докажешь все. Наказана — прощена. А ты, У, не боишься? В глаза смотрит дружинник на будущего супруга, а взгляд уже не прячет. Не боится. Бояться надо тем, кто посмеет тронуть их князя.