Шестьдесят три ступени

             Этот Лань Чжань чувствует себя почти преступником.       Или лекарем, занёсшим нож над нарывом.       И этот недостойный совершенно не уверен, что сможет. Он никогда не умел говорить, особенно с теми, кто ему дорог.       Но — нужно. И больше — некому. Должен именно он.       Мо Сюаньюй сидит за низким столиком, и этот стол в комнате деревенского трактира сейчас кажется столом в кабинете или библиотеке — так аккуратно, со знанием дела расставлены тушечница, подставка для кисти, чаша с водой. Расстелен свиток бумаги шусюань сорта «крылья цикады». Бережно развёрнуты начальные дощечки трактата «Сто тысяч трав нэй-инь в жемчужном зерне истины» и подложен под них плотный шёлковый пояс за неимением лучшего. Новая кисть — «волчья», из колонковой шерсти, с длинной рукоятью и медной обвязкой правильного веса; Сюаньюй сам выбрал её в лавке сегодня днём… странно, что в деревне нашлось такое сокровище. Торговец даже обиделся немного: «А то как же! Хоть мы и не город какой-нибудь, но у нас тут каждый день торг, купцам счета вести нужно, куда ж без этого! У нас всё найдётся, что необходимо благородным господам!» Ю-ю поблагодарил Лань Чжаня за подарок со смущённой, но счастливой улыбкой; а сейчас улыбка сменилась сосредоточенным выражением — но тоже счастливым. «Кисть летает» говорят как раз про такое: когда не рука водит кистью, а кисть рукой. Волосы убраны в плотный пучок с двумя шпильками, чтобы ни одна прядка не помешала; узкие рукава дуаньхэ для надёжности всё равно перевязаны лентами, как наручи, — чтобы ничего не зацепить случайно на столе и не испортить драгоценный свиток. Тушь Ю-ю растирал, кажется, вообще не дыша.       Этот Лань Чжань устроился сбоку, в торце стола, и тоже взял какой-то свиток из заветного цянькуня Вэй Ина; но вместо того, чтобы скользить по столбцам, его бессовестные глаза не могут оторваться от созерцания Сюаньюя. Я никогда не видел его таким раньше.       Как в важном ритуале. Как в спокойном прошлом, где-нибудь в библиотеке Башни Кои. Как в той правильной жизни, которая у него могла бы быть.       А Лань Чжань сидит рядом — сознательно сел поближе, — и от первого его слова эта безмятежность разлетится вдребезги, как фарфоровая ваза от брошенного камня.       И с ними не будет Вэй Ина, который мог бы свести всё к шутке. Лань Чжань выбрал именно это время.       Но страшно до темноты в глазах. Будто снова потерял зрение и идёшь один по незнакомой улице.       Сегодня утром они проводили Вэй Ина до причала сквозь солёный тёплый туман часа мао, и Лань Чжань был уверен, что придётся ждать, но оказалось, что уже только последняя оставшаяся лодка колыхалась на пологой волне — в чжане от причала. «Неужто береговой сухарик всё-таки рискнёт отправиться в море на лов?» — крикнули оттуда. Прозвучало с насмешкой и вовсе не вежливо, и Лань Чжань нахмурился, а Вэй Ин коснулся его руки и широко улыбнулся: «А рискнёт! Можно и размочить сухарик, а то как бы зубы не обломать!» «Тогда добро пожаловать!» — ухмыльнулся здоровяк в лодке и кинул длинное узкое весло от борта до края пристани.       Вэй Ин легко пробежал по веслу — почти как «по листьям», — не оступившись и не колыхнув ни само весло, ни лодку. Кто-то из рыбаков одобрительно хмыкнул. «И зачем тебе на ловлях мечи, целых два, грозный господин? — всё с той же усмешкой спросили на лодке. — Неужто собираешься рыбам головы рубить?» Развернулся веером кожаный парус, ловя утренний ветерок, и лодка заскользила по волнам в сверкающее море.       А когда она превратилась в тёмную точку размером не больше рисинки, Сюаньюй вдруг спросил: «Это не опасно? Эти люди… они не обидят Сянь-дагэ?» «Хм», только и мог ответить Лань Чжань: деревенские рыбаки опасны для Старейшины Илина?.. и Ю-ю улыбнулся в ответ.       Если бы его улыбки можно было хранить в мешочке цянькунь — до трудных времён!..       Книгу, за которой сейчас прячется этот малодушный Лань Ванцзи, они с Вэй Ином уже прочитали три дня назад.       Пора. Нет, ещё немного. Пусть закончит выводить столбец.       Сюаньюй смотрит то на свиток, в котором пишет, то на раскрытый трактат — вскидывая и опуская глаза так, что голова остаётся неподвижной: чуть наклонённой набок. Плечи расправлены, спина выпрямлена, локти подняты на правильный уровень; он не грызёт кончик кисти, не смотрит по сторонам, не ёрзает на коленях, не вздыхает. Хранит благородную сдержанность и сосредоточенность. С таким молодым господином из хорошей семьи этот Лань Чжань мог бы подружиться на учёбе в Гусу… и нарисовать с него картину «образцовый каллиграф», и непременно пририсовать цветок к гладкому пучку волос. И пусть рядом сидит Вэй Усянь и донимает их обоих шутками и дразнилками.       Лань Чжань хорошо знает тело Мо Сюаньюя — и совсем не знает его душу.       Душа, которая не развеялась, а отправилась принять наказание… совсем как Лань Чжань когда-то, когда встал под кнут.       В этом слабом теле снова живёт сильный человек. Но Вэй Ин — костёр на ветру, а Мо Сюаньюй — свеча в тихом зале библиотеки: невысокое ровное пламя.       Этот Лань Чжань мысленно сжигает лист бумаги, на котором записал было слова для грядущего разговора.       «Мы видим, что тебе тревожно в последние дни. Мы пытаемся понять, что произошло. Мы чем-то тебя обидели?» Нет, не то и не так.       Если бы недостойный Лань Ванцзи мог быть честным и откровенным!       «Мы хотим тебя. Ты нам нужен. Если тоже хочешь быть с нами — скажи, ты не будешь отвергнут. Если не хочешь — скажи, ты не обидишь и не рассердишь».       Я уже молчал однажды, хотел бы закричать он в полный голос. Мы с Вэй Ином молчали! и всё закончилось ужасно. Не бойся желать. Не бойся ревности. Ничего не бойся.       Ни одного из этих слов он не сможет выговорить вслух… но хотя бы с самим собой он может быть честным.       Жадность — это хорошо, повторил он. Я ничего не потеряю, у меня ничего не отнимут.       Что делает ослепший? находит путь на ощупь.       Пора. Последний знак в столбце дорисовывает Ю-ю — и нужно будет взять его за руку…       — …Ванцзи-сюнчжан, — сказал Сюаньюй и потянулся сомкнутыми пальцами к развёрнутым дощечкам трактата, — вот здесь я не уверен, это ведь старое написание.       Лань Чжань отложил свой ненужный свиток.       — Здесь?       Их пальцы — правая рука Лань Чжаня и левая рука Сюаньюя — соприкоснулись над знаком 癒.       «… не может исцелить себя», проговорил Лань Чжань молча. В самом деле старое написание.       Ю-ю отдёрнул пальцы, словно обжёгся. Потом отложил кисть на подставку — и убрал руки со стола вниз, на колени.       Молчать стало нельзя окончательно. А все слова остались на сгоревшем листке.       — Ты боишься прикоснуться ко мне — или боишься, что я к тебе прикоснусь?       «Ты хочешь? или боишься? или боишься хотеть?» — эти слова живой Лань Чжань не сможет произнести никогда. Только после смерти, и то если Расспрос будет играть кто-то сильный.       — Я не смею, — ответил Ю-ю. На Лань Чжаня он не смотрел… вроде бы. Потому что Лань Чжань тоже на него не смотрит. Этот недостойный Лань Ванцзи бессмысленно уставился на целительский свиток, на котором так и лежит его ладонь!       Я не отступлю.       — Не смеешь сказать или не смеешь касаться?       Не было больше сосредоточенно-счастливого молодого господина с прямой спиной — за столом сидел тот Мо Сюаньюй, что стоял на вершине диюйской башни Шестидесяти Трёх ступеней: упрямо склонивший голову.       Нужно было отодвинуться — сесть по другую сторону стола. Получилось.       — Мне казалось, что ты понемногу привыкаешь к нам. Ты позволял лечить раны и подсаживать тебя в седло… и даже носить на руках. («И даже относить тебя на руках в нашу постель», на самом деле хотел бы сказать этот трусливый Ванцзи.)       Ю-ю осторожно потрогал кисть — словно собирался вернуться к работе.       — И поправлять мою стойку с мечом… простите, учитель.       Учитель? что ж, лучше, чем ничего.       — Что произошло, что ты снова начал бояться? Мы сделали что-то не так? — всё-таки прорвались на губы хоть какие-то из заготовленных слов. И следом едва не вырвалось главное «да, я обнимал тебя, когда мы смотрели с меча на Семнадцать Радуг; да, Вэй Ин не просто так принёс тебя к нам в ту ночь! Да, нам было хорошо в озере под водопадом, ведь было же?»       Нет. Поздно. После слов о лечении и обучении… прозвучит так, будто нам нужна плата.       — Недостойный не смеет, — ответил Сюаньюй ритуальное. Словно совсем чужой.       Этот Лань Чжань жалеет, что в комнате нет Вэй Ина. Тот нашёл бы ответ не задумываясь: «Кто недостойный? ты? это мы недостойные! Это же мы тебя соблазняли, Ю-ю!» — и можно станет просто обнять и не говорить ничего больше…       Удели мне немного твоей смелости, о моё божество Вэй Усянь!       И не иначе как то самое божество подсказало ему самое важное и нужное действие.       Сними ленту. Стань самим собой. Отпусти себя.       Лань Ванцзи послушно снимает ленту. Она как живая сворачивается в три кольца у него на ладони.       — Не смеет, — повторил он, будто пробуя слово на вкус. — Встретиться пальцами, принимая чашку; накрыть щекой руку, расчёсывающую волосы; в той самой стойке — прислониться плечом к плечу. Ты очень старался, чтобы никто не заметил… или я ошибаюсь и придумываю то, чего не было?       Воистину: божество услышало молитвы. Он смог говорить как хотел.       — Я раскаиваюсь, — выговорил Сюаньюй каким-то незнакомым голосом. — Я вёл себя не как должно.       А я не раскаиваюсь, едва не выдохнул Лань Чжань вслух. Не раскаиваюсь, что обнимал тебя, когда мы стояли на мече.       — Тебе нечего стыдиться, Ю-ю. — Он всё-таки смог вслух назвать его так. — В твоём теле два года жил Вэй Усянь. Тело привыкло получать любовь и ласку и теперь помнит и тоскует. Нет ничего странного, что тебя тянет ко мне.       Я сказал это!.. и лучше бы не говорил.       Моё божество, прости, что называл бесстыдником тебя.       Сюаньюй вскинулся было, глядя прямо в глаза, — и спохватился, и снова опустил голову.       — Желания тела?.. — повторил он совсем тихо.       Нужно было объяснить. Хотя бы попытаться.       — Не только, — проговорил этот Лань Чжань непослушными губами. — Забота, защита, интерес. Тепло. — Ничего важнее этих слов он просто не знал. — И меня тоже тянет к тебе. Не только к этому телу — к тебе самому.       Ты нам нравишься. Ты нам дорог. Мы хотим, чтобы ты остался с нами. Скажи, что тебя пугает? может быть, мы справимся вместе? Никакое божество не поможет произнести это вслух.       Сюаньюй снова поднял голову и положил ладони на стол, поверх высохшей туши на свитке.       — Ханьгуан-цзюнь… неужели вы не боитесь?       Под ногами слепого закончилась улица.       Тонкие пальцы чуть касаются шелковистого бумажного листа. Губы сложены в легчайшую полуулыбку — а глаза холодны и прищурены. И наклон головы как раз таков, чтобы легли тени от длинных ресниц. Молодой господин знает, что красив и беспомощен…       …и боится, до скрытой дрожи боится всерьёз быть таким.       Лань Чжань мог бы и обмануться — если бы не видел, как у Ю-ю напряжены локти и плечи.       — Вы же ничего не знаете обо мне, — говорит молодой господин. — Не боитесь довериться — так?       Всё, что можно сделать сейчас, — это ответить, как отвечал бы всерьёз.       — Сюаньюй. Не думай, что я не понял, о чём ты спрашиваешь. Да, ты мог бы. Красивый, идущий против судьбы к высоким целям и слабый настолько, чтобы тебя хотелось защищать всеми силами и всеми средствами. — Слова приходят сами, незваные, из совсем иной ситуации, для совсем иного человека. — Дружеское обольщение, чтобы привязать покрепче… именно в эту ловушку попал когда-то мой брат.       Сюаньюй смотрит молча, спохватывается и пытается улыбнуться.       — И мой ответ: нет, не боюсь. — Лань Чжань всё-таки протягивает руку. Пальцы у Ю-ю ледяные и влажные. — Я уверен, что ты не стал бы играть в эту игру. Ты слишком хорошо знаешь цену лжи и не захочешь использовать её как оружие.       Если бы наклониться вперёд, над столом. Если бы подтянуть его руку к губам, попытаться согреть… нет. Только испугается ещё больше.       — Тебе нет нужды лгать нам. Всё, что мы можем дать, мы дадим тебе сами, без принуждения.       Не защищайся. Доверяй нам побольше… как просить о таком?       Ю-ю закрывает глаза.       — Спасибо.       Дыши, молча просит этот недостойный Лань Чжань. Как я тебя учил: четыре счёта вдох — два счёта задержать дыхание — восемь счётов выдох. Я буду молчать, я дам тебе время, сколько нужно. Только дыши… и дышит вместе с ним, почти как под заклинанием Единого Сердца.       Моя вина. Я не сумел сказать.       Пальцы Ю-ю скользят к бамбуковым дощечкам трактата «Сто тысяч трав нэй-инь в жемчужном зерне истины».       — Я не понимаю начало вот этого столбца, учитель… может быть, тут дело не в старинном написании?       Лань Чжань садится с ним рядом, чтобы рукопись была перед глазами — не читать же перевёрнутый текст. Ю-ю сжимает пальцы в кулак, но не позволяет себе отодвинуться.       Перемирие. И ничего у меня не получилось. Тень не то что не уничтожили — даже не увидели толком. Даже не поняли, с кем сражаемся.       — «Свет не может излечить себя сам, — медленно читает он вслух. — Инь создаёт границы и не позволяет свету рассеиваться, инь оберегает, инь готовит дом».       — О, так этот знак означает «дом», — вздыхает Сюаньюй и берётся за кисть, — я думал, он читается как «семья».       И до самого обеда они занимаются рукописями и старательно делают вид, что всё хорошо.       Ему отчаянно не хватает Вэй Ина.       Так не хватает, что Лань Чжань выходит на улицу и стоит там, глядя сквозь прохожих в сторону моря.       Ему кланяются. Его осторожно огибают и тихонько шепчутся. На него оглядываются. Он вежливо отвечает на поклоны.       Он уже почти научился делать что-то без Вэй Ина. А ведь поначалу казалось — невозможно расстаться даже совсем ненадолго.       Но без Вэй Ина он снова становится слепым и безъязыким. И может только сражаться с нечистью и говорить слишком правильными холодными словами. Быть опять уважающим себя заклинателем, будь он проклят.       И без конца сожалеть.       Я снова всё сделал неправильно. А ведь думал, что уже научился.       После невкусного обеда, за котором оба старательно молчали, Сюаньюй неловко извинился: «…хочу проверить, как там Мадинь и хорошо ли за ней присматривают», — и отправился в конюшню. Всё правильно, не спорит этот Лань Чжань, за лошадью надо ухаживать, она должна быть в хорошей форме…       …как будто нам скоро снова в дорогу.       Мы собираемся отсюда уйти. Просто куда-нибудь, куда глаза глядят, говорил Вэй Ин, улыбаясь. Мир так велик!       Мир велик — даже слишком. Что проку в огромном мире, если Лань Чжань больше не видит пути.       Деревня, которая днём казалась пустой, к середине часа ю понемногу превращалась в человеческий муравейник, стремящийся к пристаням; а к концу часа оттуда, от моря, покатилась обратная волна — из голосов, людей, корзин и тележек, — нарастала, катилась, шумела, и Вэй Ин — наконец-то Вэй Ин! — был на самом гребне этой волны: с засученными рукавами и растрёпанным хвостом, в полуобнимку с кем-то из рыбаков, с мешком через плечо и с сияющей улыбкой во весь рот — счастливый Вэй Ин.       — Лань Чжань, Лань Чжань, Лань-гэгэ! как давно тебя не было!.. — И обнимает так, словно вокруг нет никого… обнимает одной рукой: во второй всё ещё держит мешок. — В следующий раз потащу вас с собой, и не смей отбиваться! а то я скучал, так скучал!       Лань Чжань обнимает в ответ двумя руками. От Вэй Ина пахнет солью, морским ветром, смолёным парусом. На руках и в волосах прилипли серебряные и золотые рыбьи чешуйки — будто у водного духа. Вокруг хохотали в несколько голосов: «Ну да, скучал он, как же! Когда такой косяк в сети идёт, там не до скуки, только вытаскивать успевай!» «Благородный господин, — пробасил говорок кого-то постарше, — не одолжите ли нам этого братца ещё разок? он удачу приносит!» «Первый раз за три жизни такое слышу», — изумлённо прошептал Вэй Ин.       — Я думал, море похоже на большое озеро; так ведь нет, совсем нет! — Вэй Ин выпутался из рук, хлопавших его по плечам, и теперь видел только этого Лань Чжаня и говорил только с ним. — Море и правда дышит: вроде и волн нет, а лодка покачивается! И вёсла длинные, чтоб до низу волны доставать; а лодки тяжелее и шире наших озёрных, и паруса по-другому гасятся… И рыбы столько всякой разной, ну если не косяк, там-то все одинаковые. А вода чистая-чистая, далеко вглубь видно! — Под этот захлёбывающийся рассказ они прошли через толпу трактирного двора, и Вэй Ин остановился, отыскивая кого-то глазами. — А вот эту мою добычу надо отдать хозяину, пусть приготовит… ты посмотри на неё! Я за ней чуть из лодки не выпрыгнул: думал, это твой Бичэнь плывёт! ну посмотри, похоже ведь, правда?       В его мешке оказалась и впрямь диковина: рыба-лента, шириной с ладонь и длиной с руку, без хвоста и без плавников, — удивительного цвета жидкого серебра, словно и впрямь из льдинистой стали.       — Называется дайю, — гордо поведал Вэй Ин, — говорят, вкуснющая! я никогда такую не пробовал, в озере таких не водилось. Почтенный! — Он наконец ухватил за локоть хозяина. — Почтенный Чжу, найдётся свободная минутка приготовить мой улов? Ты не думай, Лань Чжань, мне там целую корзину всего предлагали в отплату за помощь! но я только эту взял, уж очень она особенная!       И сквозь всю эту радость Лань Чжань наконец увидел Ю-ю: тот стоял в конюшенных воротах и смотрел оттуда, словно не решался идти через человеческие водовороты, затопившие двор.       Почему-то Лань Чжаню кажется, что Сюаньюй смотрит на его ленту.       Ленту, которую этот трусливый Ванцзи надел снова, когда вышел встречать Вэй Ина.       Вэй Ин не носит гусуланьскую ленту и поэтому делает то, что хочет делать: хватает Сюаньюя за руку и тащит к Лань Чжаню, на ходу смеясь, уговаривая и продолжая рассказывать:       — А ещё мы черепаху выловили! морскую, у неё плавники вместо лап! Здоровенная такая, чуть лодку не перевернули! Сейчас тут за неё настоящая битва у купцов будет! а мы посидим в уголке, выпьем и подождём, пока мою рыбку нам зажарят! половину зажарят на ужин, а половину обещали закоптить, она копчёная ещё вкуснее, говорят!       Если бы я мог выпить, запоздало жалеет этот недостойный Лань Чжань. Говорят, вино раскрепощает мысли и развязывает язык; если бы я выпил перед тем проклятым разговором, может быть, я смог бы сказать…       А Ю-ю старательно улыбается — опустив ресницы и пряча взгляд. Будто и не бывало для них настоящей улыбки.       В обеденном зале постоялого двора они едва отыскали свободный уголок: здешняя толпа и впрямь яростно торговалась за громадную черепаху. Вэй Ин, пожалев загнанных слуг, сам сходил на кухню за вином: «Да мне не трудно! заодно присмотрю, чтобы в рыбку не забыли перца положить!» Без него их стол был островком мёртвой тишины среди живого человеческого моря; неужели я настолько всё испортил?..       Вернулся Вэй Ин, и на стол словно поставили не жбан с вином, а свечу или лампу. Сюаньюй, отпив из чашечки мелкий глоток, оттаял и начал задавать вопросы; к их столу то и дело подходили рыбаки, закончившие свой торг, — переброситься шуткой, похвалить, предложить выпить вместе, — делали всё то, что так хорошо и правильно делают люди, которые приятны друг другу. Вэй Ин пил чашку за чашкой, с ними и без них. Рыба и впрямь оказалась очень вкусной: нежная, почти без костей, с хрустящей тонкой кожицей; они съели по два куска, воздавая хвалу удачливому рыбаку и умелому повару. Перца было в самую меру. Каким счастливым мог бы быть этот вечер, если бы…       Этот Лань Чжань ошибся. Взялся за работу, которую не смог сделать. Это Вэй Ин должен был бы остаться с Сюаньюем и сказать все нужные слова — наверняка бы сумел.       Может быть, не поздно просто уйти сейчас и оставить их двоих за столом, отгороженных человеческим шумом от всего мира?       Вэй Ин даже приподняться ему не дал — обнял за плечи… а другой рукой обхватил за плечи Сюаньюя и подтянул к себе поближе.       — Да что с вами обоими? неужто ухитрились поссориться? Лань Чжань, это ты обидел Ю-ю или Ю-ю обидел тебя?       Этот Лань Чжань тоже хотел бы засмеяться над такими невероятными предположениями — не будь они верными. А у Сюаньюя всё-таки получается, пусть и слишком тихо, — и значит, он сильнее, чем недостойный Ханьгуан-цзюнь. «Выпьем ещё, Сянь-дагэ, замечательное вино!» — и снова отпивает едва глоток из своей почти полной чашечки.       А потом решительно поднимается на ноги:       — Я, наверное, пойду. Здесь шумно и душно… хочу лечь спать пораньше.       И, поклонившись, направляется к лестнице.       — Наверное, так надо, — роняет Вэй Ин, глядя ему в спину. — Лань-гэгэ, что стряслось?       Очень не хочется отпускать — страшно оставлять Ю-ю одного. Но Лань Чжань так виноват, что не смеет снова навязывать своё общество.       И не смеет сказать Вэй Ину, не смеет попросить: «Догони его. Иди с ним. Поговорите».       — Не здесь, — коротко произносит этот Лань Чжань и тоже встаёт.       Сквозь человеческий муравейник они проходят будто между деревьями в лесу; Вэй Ин вздрагивает, когда его на ходу окликает какой-то очередной новый знакомец. С крыльца кажется, что во двор лучше не соваться — там в единое болото слились люди, корзины, волы, гружёные телеги. «Можно пройти через кухню и сразу на другую улицу», советует Вэй Ин, который уже изучил здесь все ходы и выходы. Другая улица почти пуста, разве что изредка перекликаются довольными голосами соседки. Ещё через один проулок и мимо огородов они выходят на пустынный берег — подальше от причалов.       Тишина на этом каменистом берегу показалась чем-то небывалым.       Шелестела волна и шлёпала по прибрежным камням. Посвистывал ветер в сосновых иголках. На грани слышимости перекликались птицы где-то далеко в море. Если напрячь слух — станет можно услышать, как движутся рыбы в толще воды.       Вэй Ин сел на первый попавшийся камень, зачем-то покрутил в пальцах концы своей алой ленты и поднял голову.       — Ты меня уже пугаешь, Лань-гэгэ.       Мне самому страшно, хочет сказать этот трусливый Лань Чжань и остаётся стоять, как перед судьёй.       — Днём, пока тебя не было, я попытался поговорить с Сюаньюем.       Он рассказывал, ничего не скрывая, повторяя все слова, что хотел сказать и что смог сказать на самом деле. Сбивался, поправлял сам себя, пытался уточнить и объяснить; вспоминал, как слушал и как отвечал Ю-ю; думал вслух, что могли означать эти ответы и эти жесты — убрать руки со стола, склонить голову, быстро заглянуть в глаза и отвести взгляд… этот недостойный совсем не умеет читать по лицам! Вэй Ин слушал молча и не торопился негодовать или ругаться, разве что протянул руку и поймал ещё и кончик белой ланчжаневой ленты в свою жадную ладонь; и слушал так, будто зачем-то впитывал всю эту невнятицу.       А потом, когда Лань Чжань едва не начал с начала, Вэй Ин шагнул к нему и обнял вовсе не по-судейски: притянул к себе накрепко, головой на плечо, и сам прислонился виском к виску — не оторвать.       — Лань Чжань, эх, Лань Чжань… — Голос едва слышен, зато слышно горячее дыхание, вплетающееся в волосы. — Ты очень смелый, гэгэ. Я бы не рискнул.       Этот недостойный пытается высвободиться, чтобы посмотреть в лицо: странная шутка! в чём же тут смелость?! — и Вэй Ин сжимает руки крепче: не отпущу.       — Значит, брату Сюаню тоже был нужен этот разговор, раз он не сбежал от тебя при первых же словах. Я бы сбежал… и ведь сбегал, да сколько раз… — Теперь это уже не просто дыхание: Вэй Ин целует его волосы где-то на затылке. — Если бы я хоть раз догадался задать умный вопрос в ответ на твоё «мы не друзья»…       Моя вина, молча протестует Лань Чжань. Я должен был сказать правильно. Пусть даже и умирая от стыда.       Понадобилось оказаться в смертельной опасности храма Гуаньинь, чтобы наконец заговорить.       С Ю-ю всё будет по-другому. Второй раз мы такого не допустим.       Из колен и из шеи наконец вытащили гвозди. Можно опереться покрепче, уткнуться в плечо лбом. Можно не стыдиться сбившегося дыхания. Можно в ответ на поцелуй потереться щекой о щёку. Можно всё.       — Я всё испортил, — всё-таки договаривает Лань Чжань. — Я напугал его, и ему пришлось защищаться последним оружием.       — Да, — соглашается Вэй Ин, — и мне тебя очень жалко. Тебе всегда нелегко давались всякие объяснения… а Ю-ю мне жалко, потому что ему было трудно всё это слушать. Но ведь мы же не ошибались, Лань Чжань?       Теперь они снова стоят глаза в глаза. Вэй Ин смотрит отчаянно, ища подтверждения.       Любимое лицо. Единственное, которое Лань Чжань умеет читать не сомневаясь.       — Мы же видели правильно? мы же правильно понимали то, что видели? Да, от меня он шарахался поначалу, боялся страшного Старейшину… но уж к тебе-то он потянулся сразу же! Он же просто жмурился от удовольствия, когда ты его перевязывал! и в тот раз, на мече, когда ты его держал, он сам прислонился к тебе, ты не тащил его силой! Не померещилось же нам обоим?       — Я тоже так думал, — сказал Лань Чжань и исправился: — тоже так думаю. Но тогда я не понимаю, что изменилось.       Вэй Ин мягко толкнул его на песок и сел рядом, привалившись спиной к тёплому камню.       — То есть ты ему сказал, что мы хотим быть с ним. Ну, пусть не этими словами, но сказал же.       Лань Чжань может только нахмуриться. Не этими, совсем не этими. Неправильными.       Вэй Ин посмотрел на него. Дотянулся осторожно, погладил кончиками пальцев щёку. Коснулся губ.       — Лань Чжань, Лань-гэгэ, Чжань-эр, драгоценный мой супруг Лань, объясни ты мне: почему мы не ревнуем? как так получается?       — Я могу ответить только за себя, — сказал Лань Чжань.       Даже если ничего невозможно. Даже если ничего не получится. Даже если отказ Сюаньюя окончательный и никогда не изменится.       Нужно сказать эти слова.       — Я не ревную потому, что я тебя не теряю. Наоборот: получил бы счастливого тебя и счастливого Сюаньюя.       — Я тоже получил бы тебя и Сюаньюя, — твёрдо, как в ритуале повторил Вэй Ин. — Мы с тобой друг у друга навсегда; и если он нужен нам обоим, то какая уж тут ревность!       Это были самые правильные слова из всех существующих слов. И самый правильный поцелуй: едва касаясь горячими губами, чтобы слова поймать.       Вэй Ин верен себе — улыбается ещё не доцеловавшись.       — Кто бы мог подумать, что такое возможно! А он отказался… или попытался отказаться. Сказал, что недостоин, и попытался тебя напугать своей недостойностью. Глупый ребёнок, вбил же себе в голову!.. ну что, что в его прошлом может быть такого, чтобы нас оттолкнуть? чего ещё мы не знаем?       — Иногда мне кажется, что мы не знаем о нём ничего, — сказал Лань Чжань, и снова повисла тишина с дальними чаячьими криками. — Возможно, милосерднее будет его отпустить?       Вэй Ин медленно покачал головой.       — Не сейчас. И дело не в том, что мне не хочется с ним расставаться… а мне очень не хочется, да. Просто я чувствую, что с ним происходит что-то нехорошее.       Оба они одинаково оглянулись на деревенские крыши, торчавшие из-за дальних скал.       — Может быть, что-то заново дотянулось к нему из диюя? Или во время Совета в Гусу Лань… кто-то что-то сказал? кто-то из Цзиней? Хуайсан? — Вэй Ин раздражённо тряхнул головой. — Нет, так можно гадать сколько угодно и всё впустую.       И поднялся на ноги, отряхивая штаны и короткие полы куртки — внезапно становясь на этом движении Старейшиной. Даже флейта была не нужна: хватило короткого жеста.       Три тени замерли на краю коренного берега — будто сгустившееся солнечное марево. Горячий воздух, обретший контуры.       — Шисюань, — сказал Вэй Ин, впервые называя по имени, — присмотри за молодым господином. Только будь осторожна, не напугай его.       Самая хрупкая тень поклонилась и исчезла; двое других помедлили и тоже растаяли.       — Шисюань? — уточнил Лань Чжань, постаравшись скрыть ту самую ревность. Ни одну из своих призрачных спутниц Вэй Усянь не называл по имени!       — Супруг мой, ты пьёшь уксус в самых неожиданных местах! — восхитился этот Старейшина. — Она сама выбрала себе имя: если цветок, то пусть цветок смерти… ну а я просто не стал возражать. И раз уж Ю-ю под надёжной охраной, пойдём-ка ещё прогуляемся по этому красивому берегу! чтобы ты успокоился и начал заново мне доверять.       Берег был и вправду красив: песчаный, усеянный обломками бурых скал, остывающий под поздним солнцем.       Вэй Ин снял сапоги, связал их шнуром и по-простецки повесил на шею. Лань Чжань шёл за ним, перебирая в голове оставшиеся слова, чтобы найти среди них подходящие для себя: «недолжные чувства», «убожество», «никчёмный», «тупое яйцо», — ни одно из них не было правильным, зато они были правильными все вместе. Только что уверял, что не ревнует, и действительно же не ревновал! так откуда вдруг вылезла эта мерзкая клякса — из прошлого?       Вэй Ин оглянулся на него. Глаза смеялись.       — Так у нас ничего не получится, Лань-гэгэ. Посмотри: во-он там, впереди, видишь горбатую скалу и на ней кривую сосёнку? Спорим, я добегу туда первый!       И, не ожидая ответа, сорвался с места — взлетел на ближайший камень без всякого меча.       Лань Чжань последовал за ним раньше, чем осознал, что принял вызов.       Берег совершенно не подходил для подобных состязаний: камней было много, всех цветов, форм и размеров — базальт, известняк, слежавшиеся кораллы, ракушечник, гранит, — и в этом лабиринте даже неспешно гулять было бы нелегко. Вэй Ин прыгал по макушкам валунов, отталкивался от выступов, нырял вниз — и мокрый песок взвивался под босыми ногами; а Лань Чжань следовал за ним, но потихоньку начинал выбирать собственный путь. Камни били снизу по подошвам сапог; почему в Гусу нас такому не учат, ведь горная же местность!..       К круглой скале, похожей на бараний лоб, они подбежали одновременно, но с разных сторон — Лань Чжань ближе к берегу, Вэй Ин ближе к морю; взобрались вверх по уступам и трещинам и одновременно ударили ладонями по горячему морщинистому стволу — тут же испачкавшись в смоле, разумеется!       Длинные тёмные иголки щекотали лицо и запутывались в волосах.       — Ты выиграл, — сказал Лань Чжань, — ведь ты бежал босиком.       — Зато в сапогах легче поскользнуться, — возразил ему Вэй Ин, — но если ты хочешь отдать мне победу, я не возражаю! Тогда свою награду я заберу сам, согласен? Какой рукой ты ударил бедное дерево?       Лань Чжань посмотрел на свою ладонь — блестящие полосы с кусочками коры запятнали её.       — Правой, — ответил он.       — А я — левой, — почему-то обрадовался Вэй Ин, — и это замечательно! Теперь сожми её в кулак, чтобы ни к чему не приклеиться.       Лань Чжань послушно выполнил приказ. Кружилась голова — от тёплого ветра, от тёмного запаха хвои, от огромного моря, сияющего под лучами заката.       — А теперь спускаемся, — сказал Вэй Ин.       Лань Чжань хорошо знает эти интонации — самые лучшие приказы, которые он получал в своей жизни.       Он не стал цепляться за уступы, просто спрыгнул с вершины на песок и принялся смотреть и ждать. Вэй Ин из своего спуска устроил целое представление: картинно повисал на пальцах одной руки; раскачивался, чтобы найти опору для ног; соскальзывал и в последний момент распластывался по камню… и всё это время сжимал в кулак левую ладонь.       — Лань-гэгэ, ты ведь бывал ранен? значит, умеешь раздеваться одной рукой!       На двоих у нас две, отвечает этот Лань Чжань и левой рукой сбрасывает дасюшен с правого плеча. «Кулак не разжимай, а то приклеишься к рукаву!», продолжает командовать Вэй Ин и сам выпутывается из безрукавки и нижней рубашки тем же способом: одной рукой. Завязки на поясе и на чжицзюе тоже поддаются Лань Чжаню легко; «Лань-гэгэ, ты нарочно одеваешься так, чтобы было легко раздеваться? осторожнее с мечом, он же рассердится!» — все три меча поставлены рядом, прислонены к скале. Солёный прохладный ветер трогает обнажённую кожу, заливает красным золотом лицо и грудь Вэй Ина.       — Давай я помогу тебе с сапогами, Лань-гэгэ, — говорит этот демон-искуситель и опускается на колени поверх сброшенных одеяний.       Лань Чжань прислоняется спиной к спасительной скале — какое счастье, что она твёрдая и устойчивая. Вэй Ин возится долго, ворчит, утыкается лбом в колено: «Эти высокие голенища такие узкие! В следующий раз надевай что-нибудь другое». Я обычно разуваюсь сам, хочет сказать Лань Чжань, но вместо слов у него получается только тихий стон. Зато левой, не-смолянистой рукой можно пока распутывать завязки штанов — и ждать, что Вэй Ин всё поймёт правильно.       Вэй Ин понимает: смотрит снизу вверх и улыбается.       — Я тоже хочу, Лань-гэгэ. — Первый поцелуй достаётся члену, тот уже восстал и жаждет. — Я извёлся за этот день, думая о тебе… а теперь ещё и боюсь.       Лань Чжань теряет дыхание.       Мы же только что говорили о ревности, думает он вместо того, чтобы стонать и наслаждаться. Мы же сказали, поняли, что мы вместе навсегда!..       — Разожми руку, — приказывает Вэй Ин и сам разжимает свою.       Их ладони поднимаются словно в совместой медитации: правая напротив левой.       У Вэй Ина блестят глаза.       — А теперь сожмём руки вместе, Лань-гэгэ. И сплетём пальцы, чтобы крепче. Чувствуешь? не разорвать!       Ладони и впрямь слипаются накрепко кожа к коже, сплавляются воедино, прорастают друг в друга. Золотые искры из воздуха прилипают к рукам, текут по телу, собираются в огненный узел внизу, где член ласкают горячие губы. «Ещё», только и может выговорить этот Лань Чжань вслух.       — Так не пойдёт, — вздыхает Вэй Ин, теперь он ласкает уже не губами, а только дыханием. — Говори со мной. Дай имя тому, что ты хочешь.       Лань Чжань всегда исполнял приказы. И давно уже выбрал приказы Вэй Ина — и только Вэй Ина.       — Я хочу, чтобы ты разделся полностью, — говорит он. — Хочу видеть тебя нагим. А когда насмотрюсь — хочу, чтобы между нами не осталось даже воздуха.       Вэй Ин восторженно вскидывает свободную руку к небесам, обещает «сейчас, сейчас, подожди» и ещё раз забирает член в рот, так глубоко, как может.       А потом поднимается с колен, стаскивает с себя штаны, заляпанные тусклой рыбьей чешуёй, и перешагивает через них, как через сброшенную кожу.       — Скажи, что ты видишь, мой брат.       Лань Чжань пожирает взглядом расправленные плечи, поджарый живот, сильные стройные ноги; растрёпанные неукрощённые волосы, распахнутые глаза без тени стыда и смущения, яркие губы, — и напряжённые соски, и капельки испарины на движущихся рёбрах, и возбуждённый член, почти прижатый к животу.       Слишком близко: на расстоянии сцепленных рук. Слишком далеко, слишком много воздуха.       — Красивый, — говорит Лань Чжань. Вэй Ин качает головой, и Лань Чжань пытается уточнить: — Очень красивый.       — Убожество и крайнее убожество, — со смешком вспоминает безжалостный Вэй Ин, и теперь уже Лань Чжань качает головой, потому что просит о пощаде. — Этого мне мало. Говори.       «Люблю тебя, хочу тебя, не могу без тебя, все-что-угодно тебя», вспоминает Лань Чжань. Ведь слова принадлежат всем! почему же ими не может пользоваться он?       Он протягивает руку и касается горячей ключицы. Если бы пальцы могли говорить вместо меня!..       — Этот старый шрам… должно быть, от стрелы. Он почти на том же месте, где был след от вэньского клейма. Его хочется разглаживать и целовать.       Он ведёт руку ниже, между рёбрами, к вздрагивающему животу.       — Здесь нежная кожа и сильные мышцы, они перекатываются под ладонью, когда ты двигаешься; и эта ложбинка очень приятна на вкус, горячая и солёная. И если уткнуться в неё носом, чуть выше пупка… («Щекотно!», честно признаётся Вэй Ин.) Да, под кожей становится твёрдо, и это мне нравится ещё больше. А когда твёрдо вот здесь…       Он наконец-то добрался до напряжённого члена и отвёл руку: хотелось ещё посмотреть.       — В нашей первой жизни я не видел тебя обнажённым, но не жалею об этом. Тогда я вряд ли смог бы оценить. («Помешали бы принципы, да, Лань Чжань?») Не смейся; да, помешали бы. Зато теперь…       Мне нравится, что кожа на члене горячая и влажная. Что капелька висит на красной головке и что я знаю, какова она на вкус. Что если провести языком вдоль главной вены, ты будешь стонать и задыхаться, а потом ругать меня последними словами за то, что не тороплюсь       …и понял, что говорит это вслух. То есть не говорит, а почти шепчет; но Вэй Ин стоит так близко, что слышит всё.       Оставалось сказать последнее, и Лань Чжань произносит как может громче:       — Хочу тебя. Хочу тебя во мне. Хочу, чтобы ты взял меня.       Слово «меня» уже пришлось договаривать Вэй Ину в висок, и значит, всё было правильно: Вэй Ин обхватил его свободной рукой стремительно, не дослушав, — а потом перехватил той же одной рукой под ягодицы и вздёрнул вверх как пушинку: будто Лань Чжань вдруг стал хрупким и невысоким.       — Мне нравится, что ты снова сильный, — выговаривает он и опирается свободной рукой Вэй Ину на плечо, чтобы помочь и чтобы двигаться. — Нравится, когда ты вот так дразнишь, касаясь и не входя. Нравится, когда входишь… нет, не нравится, что останавливаешься. Нравится, что дышишь мне в шею и там становится жарко.       Их склеенные руки остаются неподвижными, как в странном ритуале; зато можно обнять Вэй Ина ногами за талию, и Лань Чжань проделывает это с совершенно бесстыдным удовольствием, ловя ответный благодарный стон, — и говорит то, чего не мог сказать за все эти два года:       — Мне не всё равно, в каком ты обличьи. Мне нравится, когда ты сильный.       А Вэй Ин делает то, что всегда делал Лань Чжань: затыкает рот поцелуем.       — Держись крепче, — наконец шепчет он, и Лань Чжань с готовностью обнимает его за шею свободной рукой; и Вэй Ин срывается в неудержимые, резкие, сильные толчки, от которых по всему телу идёт огненная волна и перехватывает дыхание,       и вдруг опускается на колени, не разрывая соприкосновения их тел, — откидывается назад. Опирается он при этом на их сомкнутые руки, и Лань Чжань вжимается в него грудь в грудь.       Вот теперь воистину нет никакого воздуха между нами.       Лань Чжань так и сидит на нём, не пытаясь сменить позу, встать на колени или вытянуть ноги, — всё слишком хорошо, чтобы что-то менять, и он бесстыдно счастлив, что его крепко держат, но разрешают выгибать спину, поднимать бёдра, отстраняться и прижиматься снова. Он никогда не думал, что хочет побыть слабым. Он думает, что это правильно… иногда. «Всю жизнь ты был самым сильным, Лань-гэгэ, и все опирались на тебя, а тебе на кого было опереться?..» — вот так, как опирается сейчас, пылающим лбом на плечо, даже и не мечтал.       Лань Чжань кончает первым и ждёт Вэй Ина, плавая в блаженном молчании. Вэй Ин осторожно приподнимает его, выходя, и тоже роняет голову ему на плечо, — посидеть бы в этой позе подольше. «Прости, — наконец говорит Вэй Ин нетвёрдым голосом и поясняет: — кажется, я тебе расцарапал всю спину об эту проклятущую скалу»… а у Лань Чжаня нет сил ни возразить, ни засмеяться.       Зато у него снова есть слова.       — Согласен быть изодранным в клочья, когда ты берёшь меня так.       — А я не согласен, — вскидывается Вэй Ин, поднимается сам с измятых одежд и тянет Лань Чжаня за руку. — И пора уже отмыть эту смолу, а то одеваться будет сложной задачей! это тебе не связанные запястья высвобождать!       К морю они идут как дети — держась за руки. Вода шлёпает по лодыжкам, щекочет пальцы; на мелководье играет совсем мелкая волна — набегает и отступает снова. Отрывать ладонь от ладони очень больно — будто сдираешь кожу; и Вэй Ин озабоченно хмурится и осторожно целует пальцы на пострадавшей руке: «ох, не стоило так играть… подожди, я сейчас, есть же хорошее средство!»       Лань Чжань никогда не думал прежде, что их обычное тунговое масло, которое только что использовалось для любовного соития, можно применить для отмывания смолы; они сидели в воде глубиной по колено, держа ладони ковшиком, и ждали, пока масло размягчало подсохшую корку, а потом оттирали руки песком и снова маслом, а солнце висело совсем низко над морем и наконец коснулось воды своим раскалённым краешком. «Лань Чжань, это никак нельзя пропустить!» — и Лань Чжань встал послушно, ведь все ритуалы Вэй Ина всегда были к лучшему. «На озере тоже было, но там совсем не то!» — от солнца остался последний луч, зато самый широкий, и лежал алой тропинкой на воде и тянулся прямо к ним. «Бежим!» — и Лань Чжань снова не раздумывая побежал следом, разбрызгивая золотистую воду и удивляясь, какой тёплой и ласковой казалась она… пока не стала тягучей и твёрдой и не сбила с ног.       Он вынырнул, убрал с лица мокрые волосы и поплыл за Вэй Ином по алой тропинке. Море было совсем другой водой: словно поддерживало его снизу под грудь и живот. Плыть казалось удивительно легко — как во сне.       Вэй Ин обернулся к нему, залитый солнечным пламенем. Недостойный Лань Чжань ненаблюдателен: раньше не замечал, что в этих прядях прячутся медные оттенки плода кужи.       — Будем всегда так идти, Лань-гэгэ! ну или хотя бы пока солнце не сядет!       Этот Лань Чжань согласен.       Дорожка погасла, когда они отплыли уже на четверть ли от берега, и возвращаться предстояло по воде нового удивительного цвета — зеленовато-стального: «цвет Хоньяо», назвал его Вэй Ин, когда выбрались на знакомый песок.       — Здесь удивительно красивые берега! — рассказывал он, пока они выжимали волосы и одевались. — Мы возвращались с лова мимо северного края залива, там тоже скалы, но не такие: крупнее и понатыканы реже. И там не только сосны растут, но и вязы, и бамбук, и трава есть, где ручьи впадают; я даже домик там видел, небольшой, поменьше деревенских. Рыбаки сказали, там жил один очень нелюдимый старик, пока не умер, а теперь никто не живёт… Всё-таки в деревне очень людно и шумно! — и не договорил, нахмурившись. Говорить было не нужно: оба подумали о Ю-ю.       Деревня встретила их раскачивающимися белыми и красными фонариками; на улицах оставались только взрослые и всё ещё отмечали удачный лов. Усталые слуги в кухне посмотрели без особого интереса на двух странных гостей, почему-то вошедших через непарадную дверь; «наставник и охранник молодого господина, — шёпотом пояснил тот, что прислуживал в обеденном зале, — если почтенным угодно ещё раз поужинать, то я всё принесу». В зале весело чокалась кувшинами запоздавшая компания рыбаков. Тучный загулявший лавочник пристроился спать прямо на ступеньках лестницы — тот самый, у которого днём покупали кисть и бумагу.       Коридор наверху слабо освещала масляная лампа в один фитилёк. Смутные тени бродили между бумажными стенами, одна вдруг подошла ближе и оказалась воистину тенью: склонилась перед Вэй Ином — невысокая хрупкая девушка с чёрной чешуёй на руках и с длинными шевелящимися волосами.       — Господин, — она выпрямилась из поклона, шурша открытым чёрным платьем, — с молодым господином всё хорошо.       Вэй Ин тихонько перевёл дыхание: тоже тревожился.       Лань Чжаню не нравятся эти слуги Вэй Ина; но Лань Чжань рад, что этим вечером Сюаньюй всё-таки был под охраной.       — Ты была внутри комнаты или снаружи? — уточнил Вэй Ин, останавливаясь перед дверью их комнаты.       — Я вижу через стены, — сказала Шисюань, так её, кажется, звали. — Молодой господин сперва долго сидел у окна и смотрел на море и на проулок. Потом он походил немного по комнате и стал увязывать в узелок какую-то одежду; потом ещё походил, развязал этот узел обратно и снова сел у окна. Ещё он испугался и забился в угол, когда по коридору шли четверо пьяных: они разыскивали свою комнату и стучали во все двери подряд; но они не пытались войти, иначе я их остановила бы, не сомневайтесь. Когда они ушли, молодой господин ещё посидел у окна и наконец пошёл к кровати. Я не смотрела, как он раздевался.       — Ты хорошо потрудилась, — сказал Вэй Ин и вернул ей поклон, — теперь можешь идти. Лань Чжань, обязательно нужно сегодня сыграть «Омовение сердца»; ты поставишь талисман тишины или я?       — Поставь ты, — отвечает Лань Чжань.       А сам останавливается над постелью Сюаньюя, от всей души надеясь, что тот не проснётся.       Лучше бы уж проснулся: дыхание сбитое, волосы смялись и разметались по валику, накрывая лицо; и плечи вздрагивают, будто он плачет там, в неведомом сне.       — Посмотри на его руки, — тихо произносит Вэй Ин из-за плеча. — Зачем лежать в постели с обеими шпильками в кулаке?       Теперь и Лань Чжань тоже видит: в самом деле, серебряная «яблочный лист» и ясеневая «чистые мысли» — обе зажаты в стиснутых пальцах так, что не высвободишь и не вытянешь. Так дорожит нашими подарками? или боится, что украдут?..       Хотел бы я знать, что ему там снится, — это они беззвучно произносят вдвоём.       «Омовение» этим вечером получилось как морская волна: плотное, тягучее, ровное. Ю-ю не проснулся, но дышать стал почти правильно — и лёг поудобнее, расслабив напряжённые плечи. «Это моя вина», снова попытался сказать Лань Чжань и не сказал, потому что Вэй Ин сверкнул на него глазами — и поправил подушку под щекой у Ю-ю. «Всё-таки ломились в двери какие-то забулдыги… не надо бы нам было уходить, Лань-гэгэ, но с нами рядом ему тоже плохо…»       Этот Лань Чжань понимает. Он сам совсем недавно научился.       И он знает, как можно сделать ещё попытку.       — Ты говорил что-то про домик на берегу, Вэй Ин?