Элеонора Катберт

«Здравствуй, дорогой дневник. Я Элеонора Катберт. Решилась написать тебе; этот миниатюрный, но прелестный блокнот был записной книжкой моих собственных нелепых стихотворений, придуманных совершенно неожиданно в моей голове, когда тихими безветренными вечерами мы с моей сердечной подругой трудились в конюшне фермера. Но сегодня и я ступаю на новую стезю — я наконец иду в школу. Да, дневник, не удивляйся, что мне минуло тринадцать лет, а в школу я поступаю лишь сегодня: в провинциальном Соединённом Королевстве, в не шумном и спокойном городке Лестер, имеются некоторые трудности касательно учебных заведений; но сейчас появилась возможность получить образование. Что я могу поведать тебе о своей скромной персоне? Мои увлечения и правда не внушают глубокого жизненного интереса; они слишком ничтожны и не представляют собой никакой пользы. Абсурдные рукописи, на которых зафиксирована часть моих бесконечных фантазий — наивные, романтические короткие истории о том, как две противоположности: загадочный, холодный и непоколебимый мистер, и жизнерадостная, нежная и добросердечная мисс — они страстно и безумно влюбились друг в друга; но судьба жестока и немилосердна к достойным людям, поэтому сурово раскидала влюблённых по разным концам Земли, принуждая к тихому смирению; о том, как добро побеждает зло без кровопролития; о безответной любви; также стопка незаконченных детективов, (ибо порой мои грёзы имеют привычку бежать вперёд, не удаётся закончить задумки.) Моя сердечная подруга, о которой я упоминала в самом начале — единственный ценитель моих работ. Ада Токлуджа читает их, затаив дыхание и вчитываясь в каждое слово; а потом с великими восторгом и восхищением выражает мнение, создаёт обоснованную критику, исправляет некоторые ошибки, допущенные по моей рассеянности и невнимательности. Следующее вызывает у меня некоторое стеснение, но если сегодня я откровенна, то ни о чём умалчивать не подобает. Моя подруга допускает мысль, что «мой выброс фантазии является чем-то более завораживающим и что я очень недооцениваю рукописи». Если передавать её слова в точности, то она с уверенностью из раза в раз заявляет, что «её мнение о моих работах — это утверждение, истина, а не пустословие, и что ее оценка не подразумевает лесть лучшей подруги, а незнакомого мне, но профессионального в своём деле человека». Но я всё-таки считаю, что Ада несколько преувеличивает мои писательские способности, сколько бы она ни приводила острые аргументы, что «никогда не преувеличивает и не недооценивает ничего — её взгляд объективен». Кстати, она тоже сочиняет чудесные стихотворения и рассказы и, признаться, в этом она преуспевает куда больше меня. Про моих родителей, собственно, особо нечего рассказать. Мой дорогой папа скончался от тифа, что был страшно распространен несколько лет тому назад в моём городе. Его похороны я помню безупречно, — почему-то наша память запоминает только дождливые дни, оставив ясные в стороне, — но не берусь делиться с тобой этим, дневник — боюсь, тогда огромные капли упадут на страницы и придётся переписывать. Но опишу лишь несколькими словосочетаниями, и их, пожалуй, будет достаточно: оглушающие рыдания, чёрные облачения, могильная ограда. Папа был очень значимым для меня человеком, скалой и плечом во время горестей, и его смерть по-настоящему вонзила кинжал в моё сердце, который не удаётся вытащить и по сей день. А о своей маме я могу изложить ещё меньше. Мой всплеск вдохновения она правдиво считает сентиментальной ахинеей. Что касается её материнского отношения ко мне и необходимой поддержки, то, мне кажется, если бы была возможность и это не считалось бы тяжким грехом, она бы без особых колебаний отправила меня на гильотину. Она презирает всё во мне: наружность, нрав, увлечения, приоритеты, моральные и нравственные ценности, взгляды на жизнь; в общем, проще перечислить то, что она не презирает. А по отношению ко мне воспринимается с презрением и злостью всё. Однако, я думаю, что жизнь обернулась со всей суровостью и к ней, сменяя чистосердечные добродетели алчность и тщеславием. О, кажется, я снова чрезмерно много растолковываю о себе и утомила даже тебя. Ада всегда напоминает о том, что не нужно заранее раскрывать всё: если человеку это действительно любопытно, он сам спросит, что в твоей душе. И, к моему счастью, так совпало, что она первая, кто спросил, что кроется в моей душе; единственный человек, к которому моё доверие безгранично; единственный человек, который никогда не осуждает, а даёт полезный совет; единственный человек, знающий меня и моё семейное положение, а потому не затрагивает больные темы; единственный человек, который оказывает поддержку во всех начинаниях, приправляя это верой в меня. Я очень рада, что имею великолепную подругу и преданную дружбу. То, что она сделала для меня, — это бесценно и памятно. Я снова слишком много фактов раскрываю, да? Умоляю, прости меня. А сейчас твои страдания подошли к концу, и я оставляю тебя наедине с собой, чтобы ты проанализировал столь большое количество информации за несколько минут. До свидания, дорогой дневник.» Элеонора ещё раз обмакнула перо в чернила и поставила как можно аккуратнее точку, чтобы вместо неё не получилась клякса. Она поместила голубой блокнот в стопку исписанных пергаментов. Комната была небольшой, освещённой дневным светом косых лучей из открытого окна, очень просто обставленной, но уютной благодаря царившим в ней чистоте и порядку. Старомодная кровать, стоявшая в углу, блестела; ореховый стол и стул сверкали, как зеркало. Оклеенные безжизненным серым цветом обои придавали мрак помещению. В комнате не наблюдалось никаких излишних украшений, никакой современного интерьера; и это свидетельствовало о ничем не испорченной скромной простоте. Предвкушая предстоящий первый школьный день, девочка вдохновенно порхала, словно бабочка, по всей комнате. Она рисовала иллюзионные картины новых знакомств, требовательного педагога — скрашивая лёгкое волнение. Почти утонув в фантазиях, мисс Катберт распознала знакомый громкий голос, доносившийся из распахнутого окна. Элеонора подошла к нему; мягкие лучи покрыли её светлое веснушчатое лицо, и сквозь них можно было разглядеть необычайный цвет волос — лесной тёмно-коричневый орех с оттенком рыжеватого. Особенно выразительны и утонченны были карие глаза, унаследованные от отца, а бледно-розовые губы, чёрные ресницы и брови блекли на их фоне. — Элеонора! Побыстрее собирайся, мы же опоздаем, — воскликнула Ада, стоявшая с плетёной корзинкой в руках; палящий солнцепёк будто закрывал её своими лучами. — Сейчас, сейчас, уже спускаюсь! — крикнула она подруге и вылетела из комнаты. В прихожей её встретила мама, держащая в руках пару-тройку идеально сшитых платьев; у неё было привычное выражение неистовства на смуглом лице. Простоволосая стройная, высокая женщина, с ничем не примечательными чертами, чего не позаимствовала у неё дочь. — Перешивай! — свирепо произнесла миссис Виолетта Катберт, кинув дочке платья. Элеонора осмотрела их; не виднелось ни единой ниточки, которая бы небрежно красовалась, и последовательность ряда стежков не была нарушена. Девочка испуганно взглянула на мать; её губы дрожали, а на глаза поступила соль. Отвратное чувство — когда слёзы предательски выдают вашу неподдельную стойкость и силу духа. — Мама, но... разве ты не видишь, что платья... — начала было Элеонора, заикаясь. Из-под выросшей чёлки распахнулись орлиные глаза, полные нарастающего гнева; миссис Катберт подошла к дрожащей от приближающегося ужаса дочке, и смерила равнодушным взглядом её, как она, миссис Виолетта, считала, «ужасный внешний вид»: поношенное, дряхлое коричневое платье без придающих изящество буфов, поверх которого — передник, явно пережитый все виды работ; безукоризненно чистые белые колготки; практичные кожаные ботиночки. Женщина стыдилась свою дочь, с которой нельзя было пойти на светские вечера: внешний вид, манера общения совершенно не соответствуют кучке высокоразвитых, цивилизованных и благовоспитанных экземпляров. — Ты вздумала переговариваться с той, которая потратила на тебя свои лучшие годы и давала еду и одежду? — с грозным авторитетом упрекала она. — Сегодня — первый школьный день, мама, поэтому негоже опаздывать, — робко произнесла девочка, опустив голову в пол, желая скрыть слёзы; она понимала, что ни на какую мягкость рассчитывать не стоит. Мама бросила злобную усмешку Элеоноре, посмотрев на неё так, будто между ними был явный контраст: собственная завышенность и представитель почётного рода, и жалкая экономка и низшего сословия человек. Но разве присутствует значимое отличие между двумя людьми: имеющий низкое положение в обществе и не навязанные нравственные принципы; и человеком, посещающим знатные приёмы, а вдобавок — преувеличенное самомнение? Только если контрасту способствуют стереотипы и предубеждения. — Да чему тебя там научат, дурная девчонка! Слишком уж ты бестолковая для всякой попытки выучиться! Элеонора старалась воспринимать материнские — и главные в жизни — слова, как туманные отголоски сновидения. Однако долго держаться не получилось. — Хорошо, мама! Платья и правда безобразные, и я всё перешью, — с этими словами она побежала к пыльному сундуку, в котором находилась швейная машинка, и распахнула его. Миссис Катберт сердито закатила глаза и ворчливо сказала: — Иди уже! Только испортишь всё! — выхватив наряды из рук девочки, женщина небрежным жестом указала на дверь. Ожидаемая перемена; мисс Катберт, не теряя времени и не заставляя ждать подругу, поспешно откинула передник в сторону, миновала маму и торопливо смахнула слёзы. — Ну, наконец-то, Элеонора! — с фальшивой обидой проговорила Ада, увидев подругу. Девочка, как никто другой, понимала, что служило опухшим глазам Элеоноры, поэтому не хотела мучить её вопросом, на который знала ответ. Девочки обменялись добрыми приветствиями, и Ада угостила Элеонору румяным пирожком, только что испечённым её бабушкой. Они оставили свежий и приятный запах выпечки молчаливому, тихому и угрюмому лесу, и вскоре перед ними восстало низкое здание, походившее на старый дом, вокруг которого — развалины от предыдущей неудачной постройки. Однако не стоило забывать, что за внешним обликом может быть и мёд, и яд; увидеть его может только мудрость жизни. В помещении с низкими потолками и двумя внушительными окнами выстроились деревянные высокие парты, выбранные под рост будущих учеников, и тёмно-зелёная доска, на которой совсем скоро будут выявлены следы от попыток передать знания. Царила оживленная весёлость: ребята искали новых друзей, с особым интересом и должным вниманием созерцали всё, что располагает к себе любопытством. Взор Элеоноры остановился на окружённом компанией мальчиков юноше; он был высоким, широкоплечим, с очаровательными кудрями. — Ада, пойдём познакомимся с тем парнем, — она указала пальцем на стоявшего между колоннами парт мальчика. — Мне кажется, он несколько занят разговором с другими, — заметила она с присущей гордостью. Элеонора резко взяла подругу за руку и повела к незнакомцу. Решимость сейчас была шагом в новые впечатления. В следующее мгновение девочки оказались около юноши. На нём был аристократичный коричневый жилет и белая рубашка; пленительные нежно-голубые глаза и неописуемо красивый портрет лица — воплощение Аполлона, не правда ли? Парень сразу заметил пришедших незнакомок, однако ждал их инициативу, а его новые друзья поспешили удалиться, уступая возможности завести двух подруг сразу. — Привет, я Элеонора Катберт, — застенчиво начала девочка, протягивая руку. — Я Дориан Риверс, — с предвзятым бесстрастием произнёс он, пожимая руку из неоправданного чувства приличия; его голос был спокойным, будто прячущим в себе что-то непредсказуемое. Парень лицезрел девушку с надменным презрением — контраст между их внешним видом был замечен непременно. Грех людских глаз — обязательство сравнивать только что посаженное семечко с благоухающим изящным цветком. Ада оценивающе смотрела на образовавшуюся картину — и не спешила присоединяться к Элеоноре. Дориан перевёл взгляд в сторону Ады; её брови были густыми, глаза — словно бушующее море, алость губ превышала даже самую ароматную и прелестную розу; длинные чёрные волосы красиво собраны в хвостик; поверх чистой рубашки — бежево-коричневая накидка, и аксессуар, дополняющий элегантность — яблочного сочного цвета галстук, аккуратно завязанный. — А вы, мисс? — вопросил мальчик, подняв бровь. Для Ады Дориан Риверс был пока только предметом для тщательного наблюдения, не внушающим доверия и, чтобы не оказаться в весьма затруднительном и сомнительном положении, девочка не заставила долго ждать ответа: — Ада Токлуджа. Они пожали друг другу руки. Между ребятами настало неловкое молчание, и никто не решался разбить её. — Что ж, я очень рад знакомству, — наконец произнёс Дориан Риверс. — Но наговориться мы теперь сможем каждый день, а сейчас — мне пора; совсем скоро прозвенит звонок, готовьтесь. И юноша ушёл, словно пустой мираж в глухой пустыне. Первый учебный день прошёл как нельзя лучше и плодотворнее: молодая учительница представила себя как миссис Темпл и умело начала уроки. Арифметика, география и письмо показались ребятам несколько скучными и сложными; но преподавательница ловко отдалась навыку возвращать жадный интерес, и внимание учеников тотчас было приковано только к ней. Девушка дала им понять, что теперь это не только их педагог, но и самая верная наставница. Элеонора и Ада успели получить заслуженную похвалу за моментальное понимание и демонстрации уже выше среднего знаний; остальные воспитанники пока накапливали знания, стремясь позже выставить их напоказ во всей красе. По окончании учебного дня преподавательница душевно и сердечно пожелала ученикам хорошего вечера и выразила искренне желание работать с ними и дальше, добавив, что «ученики они способные». Также она напомнила о необходимости трудиться и забыть напрочь о праздности — только тогда можно добиться чего-то значимого. Если цель достигнута, останавливаться нельзя: надо делать невозможное возможным; в этом мире нет ничего, чего нельзя было бы воплотить. Есть только то, что внушает людям неизведанный страх, обращая в беспомощное существо, которому моралист становится сопутствующим. Однако стремиться к идеалу вовсе незачем — достаточно полезного себе результата. Девочки проходили по усеянной золотыми листьями тропе, наблюдая мириады старых ветвистых представителей, одетых в изящные наряды, коими наградила их прекрасная осень. — Правда интересный и в некоторой степени таинственный парень Дориан Риверс? — мечтающе вопросила Элеонора, когда они обсуждали школьный день. — Ты видела, как он повёл себя в разговоре с тобой? — горячо возразила Ада. — Полагаю, его очень смутила заметная разница в сословиях. Элеонора глубоко задумалась над словами подруги: ведь было в их знакомстве с Дорианом что-то, так явственно отталкивающее его. Инстинкт или предубеждение? — Может, он не был готов к столь навязчивым предложениям завязать дружбу в первый учебный день? По обыкновению она идеализировала действительность, стараясь находить положительные стороны и даже прибегая к розовым замкам. — Я не думаю, что возникшее обстоятельство сильно удивило его; скорее самоутвердилось в очередной раз. Человека нельзя поразить тем, чего он ожидал, — со спокойной горечью проговорила мисс Токлуджа. Бремя страстей человеческих всегда тяготило её. — Что ж, время даст нам понять, чего ожидать от нового знакомого, — сделала умозаключение Элеонора. Подруги обнялись так крепко, будто это был последний проведённый миг; они пожелали друг другу самых добрых снов и взаимно лучезарно произнесли «До скорой встречи!» Дойдя до дома, Элеонора проделала обыденные махинации, больше воспринимаемые как долг перед собой и нравственными понятиями, чем навязанная обязанность. То были уборка в сарае с сеном и полив только что появившихся на свет цветов — роскошных и дурманящих нос пурпурных орхидей. Цветы, подобно людям, чувствительны и ранимы, поэтому надо сохранять регулярное ухаживание, и тогда их доверие улыбнётся, и восхитительные растения будут дарить ещё более приятный аромат. Девочка в последний раз насладилась запахом орхидей и зашла домой. Её встретил испытующий взгляд матери — она равнодушно бросила, что ужин на столе. Дочь была для неё словно обузой, которая докучала постоянными прихотями и переменчивым желаниями. Кушанье состояло из банки свежего молока и кусочка лепёшки. Мисс Катберт схватила их и умчалась в комнату; оказавшись в ней, она оставила свою еду на столе, что отнюдь не присуще человеку, желудок которого не ощущал хотя бы каплю молока с самого утра. Однако трудовые дни приносили ей куда большее удовольствие, чем беспечное празднество, которое добавляло чувство самодостаточности и увеличивающее самомнение. Опустившись на коленки, Элеонора заглянула под кровать; там покоилась маленькая, покрытая тонкими слоями пыли, коробочка. Девушка вытащила её на свет и избавила от пыли. Недоверчиво осмотрев коробку и убедившись, что мама не нашла её, Элеонора перенесла её с холодного пола на мягкую мебель. Ничем не примечательная, на первый взгляд, обыкновенная серая коробка носила в себе удивительные и непостижимые человечеству ценности. Внутри находился старый экземпляр книги "Маленькие женщины" в твёрдом переплёте. Это была её любимая книга, подаренная когда-то Адой. Мама Элеоноры никогда не была ценителем великого искусства, а потому, увидев пристрастия дочери к писательству и чтению, грозилась сжечь дотла «дьявольские страницы», если увидит их в комнате. Из опасений за свои духовные увлечения девочка соорудила тайник. Элеонора провела бледными пальцами по пожелтевшим страницам и погрузилась в чтение. Когда душа измучится в борьбе, Когда я ненавистен сам себе, Когда я места в мире не найду И, утомясь, проклятье шлю судьбе; Когда за горем — горе у дверей И ясный день ненастной тьмы темней; Когда сквозь слезы белый свет не мил, Когда не станет сил в душе моей, — Тогда я в книгу устремляю взгляд, Нетленные страницы шелестят. Я исцелен, я счастлив, я живу. Я пью тебя, отрада из отрад. И слово, мной прочтенное, тогда Встает как путеводная звезда, Бесстрашно сердце, радостна душа, И суета вседневная чужда. И, вновь рожденный чистою мечтой, «Спасибо» говорю я книге той. И, распрямленный верою в себя, Я вдаль гляжу с надеждою святой. Одеяло покрова ночи уже укутывало город, и через настежь открытое окно в комнату заглядывала жёлтая, как мёд, луна, окружённая сумеречным небом; она с интересом смотрела на девочку, держащую свечку; Элеонора продолжала пробегать глазами по буквам, не желая захлопывать книгу. Наконец она вернула томик вечной его хранительнице и задвинула под кровать. Мисс Катберт поднесла к губам банку холодного молока и живо оставила лепёшку без крошки. Девочка захотела оставить сравнительно короткую запись в дневнике в память о уплывшем дне. До‌роги любые эпизоды из жизни, и необходимо их зафиксировать, через время наблюдая через калейдоскоп. «Доброй ночи, дорогой дневник. Сегодня я познакомилась с Дорианом Риверсом. Он показался мне весьма загадочным парнем, походивший на персонажей из моих романтических историй. И обычно в в них герой раскрывает свой настоящий темперамент с помощью своенравной тактики и философии, а позже становится известно, что скрывали они его только для того, чтобы не показывать своих слабостей. Пока мой новый знакомый неизвестен мне так же, как далёкие звёзды. Мне всегда была интересна сущность людей, только что пришедших в мою жизнь, и он, естественно, не исключение. В скором времени я всё выясню. Спокойной ночи, милый дневник.» Свечка была потушена. Записная книжка отложена в сторону. Девочка укрылась тонким и коротким покрывалом, погружаясь во временное забытие.