Мы же договорились на ты...

Каждый вечер Ева боялась, что Данковский не вернётся с улиц Города, останется там среди клубящихся духов беды, огней и криков. Шальные пули, злые ножи — новая реальность. Злые языки говорили, чужак несёт гибель. Говорили, жестокое Небо послало крылатого Змея сеять коварство, отравлять кровь, путать мысли. Говорили, хвост прячет под плащом, во рту раздвоенный язык, не говорит — шипит. Иначе почему он такой? Говорили, бедняжка Ева Ян, омороченная чарами. Каждый вечер Данковский возвращался в Омут, принося с собой запах гари, крови, твирина и чужих слёз. Поднимался к себе... Без четверти одиннадцать имел обыкновение спускаться вниз и пить кофе, которое варила Ева, добавляя туда корицу и анис. И никакого молока и сахара. Впрочем, Ева заглянула на дно голубой жестяной банки, зёрен осталось совсем немного, на пару вечеров. Но будут ли они? Девушка задумчиво положила зёрна в кофемолку, чтобы смолоть их и сварить в турке. Она крутила ручку, слушала, как осыпается в деревянный ящичек кофейная крошка, а в памяти всплывали вчерашние слова. Сегодня умерло шестьсот тридцать девять человек от болезни, сорок от рук мародёров и целая группа из пятнадцати единомышленников ушла из жизни добровольно, приняв яд. Он говорил об этом так буднично. Да только голос стал потише обычного, как трещинка пробежала по стеклу. Степной воздух забрал из него живость, взял себе и отдал ветру, чтобы тот выл ещё пронзительнее в трубах, оставил взамен шипение сухого песка. — Ай-ай! Ева едва успела снять турку с огня, кофейная пена уже поднялась и выплеснулась на плиту, совсем немного. Двадцать два сорок. Маленькая кухня наполнилась ароматом кофе и специй, за окном протяжно завыли бесхозные псы. В последнее время их было много здесь, на улицах. Ева поёжилась, напряжённо вслушиваясь в ход минутной стрелки на больших часах. Керосиновая лампа на столе давала тёмные шаткие тени, пляшущие на стенах, ещё немного, и можно различить их шёпот. Интересно, слышал ли Данковский шёпот? Те, кто жил здесь ранее, сходили в Омуте с ума от звуков, которые наполняли этот дом. Рассудок приезжего бакалавра был крепок, но когда Ева закрывала глаза и видела его лицо, по нему расходилась паутинка трещин. Она мысленно касалась рукой гладкой прохладной щеки и изъяны на время исчезали, но насколько у Евы хватит тепла? Двадцать два сорок пять. Дверь наверху не хлопнула, не слышно шагов по винтовой лестнице, и никто не зовёт по имени. Тени сгустились, перешёптываясь. Они все оставались здесь, стоило человеку хоть раз в этом доме отбросить тень от лампы или света из окна. Были здесь и их тени. В невнятном шу-шу-шу послышалось едва различимое... ...Евочка... Голос звучал как с грампластинки. Ева перевела взгляд на часы: десять минут двенадцатого, время играло злые шутки. Она оставила остывающий кофе на столе и поспешила наверх. Двигалась Ева совершенно бесшумно, только звякали ряды самодельных бус на шее. У двери она остановилась, тревожно прислушиваясь. Тишина. Только полоска света пробивается через щель внизу. Шёпот теней сгустился, Ева отмахнулась рукой и осторожно повернула ручку. На столе, заваленном бумагами, горела лампа, погружая остальную комнату в полумрак. Данковский сидел на стуле, закинув голову. Красный, а сейчас будто бы потерявший краски, жилет расстёгнут, развязан узел на шёлковом шейном платке. Еве он всегда казался кровавой петлёй на горле. Левая рука безвольно свисала, едва касаясь начатой бутылки твирина, а на рукаве ещё недавно белоснежной рубашки виднелось бордовое пятно. Ещё недавно Ева лично зашивала порванную в одной из ночных стычек с местными ткань. А теперь... — Нет-нет-нет, — прошептала Ева, — этого не может быть. Даня... Она никогда не называла его так вслух — Данковский был старше на целых восемь лет. Ева застыла в ужасе, не решаясь подойти. Если уж он сдался, то что же тогда делать ей, бесполезной Еве Ян? Она сделала несколько осторожных шагов вперёд, скрипнула половица. Слишком громко. Ева услышала вздох. Живой. Она осторожно подошла ближе, подняла с пола бутылку, понюхала и поморщилась, терпкий запах твири неприятно кружил голову. Тут же, на полу, лежали наспех снятые перчатки, и на них тоже была запёкшаяся кровь. Не его. Ева всё делала бесшумно, Данковский, который уснул от усталости прямо так, не реагировал на её присутствие. Она поставила бутылку на стол, взгляд скользнул по бумагам и открытому дневнику. Читать чужие записи плохо, но Ева не смогла удержаться, чтобы не посмотреть последние строчки. Идеальным каллиграфическим почерком, мелко-мелко было написано: "Чувствую себя лишним в этом чёртовом городе. Кажется, лишь один человек не пытается вести со мной свои игры. И я..." — строчка обрывалась. Ева посмотрела на Данковского. Лампа освещала его лицо, делая тени чернее и гуще, как грим актёра в драматическом театре. Он стал бледнее с тех пор, как приехал, а сухой степной ветер обветрил губы. Город вытянул из него краски, забрал с щёк здоровый румянец, блеск с чёрных волос — теперь блестят лишь лужи дождя и осколки разбитых стёкол в свете фонарей ночью и палящего солнца днём. Красивый алый цвет жилета и шейного платка ушёл, теперь это припыленный кирпич, черепица на крышах домов. Весь лоск поистрепался, точно так же, как пообтёрся подол уже давно не нового змеиного плаща. Город забирал блеск, отбирал яркость, обнажал настоящее. Останется здесь дольше — глядишь и потрескается весь, как старая краска, как битое зеркало. Лишь глаза, ныне закрытые, остались такие же колкие, как степные колючки. И горький яд речей, как полынь-трава.  Она коснулась тёплой рукой его холодной щеки, пока ещё гладкой. Данковский вздрогнул от прикосновения, но не проснулся. Скоро истает совсем, как мертвец в склепе. В нём было много холода, а в Еве тепла. Может, они оба умрут совсем скоро, подумалось ей, а она так ни разу и не скажет того, что хотела бы сказать... Внутри Евы светило солнце. Вокруг Евы рассыпался свет. Она осторожно склонилась над ним, убирая с лица пряди волос — со времени приезда аккуратная причёска отросла, а в безумной агонии погибающего города было не до визитов к цирюльникам.  — Мне есть, что передать тебе, — произнесла она одними губами. — Есть, чем обменяться. Я даю тебе солнечный свет и немного тепла. С этими словами Ева осторожно поцеловала спящего Данковского в губы. Пусть потом оттолкнёт, это не важно, пусть ничего не даст взамен, но он должен прожить здесь дольше, должен сохранить немного надежды. Даже если бесполезная Ева Ян от этого станет чуточку меньше. У поцелуя был вкус твириновой горечи.  — Ева, — он отстранился, не понимая, что происходит, — что вы делаете? — Мы же договорились на ты, не помнишь? Она всё ещё стояла прямо над ним в ореоле света, исходящего от лампы. Золотые волосы, собранные в нехитрую причёску, обрамляли лицо Евы как нимб святой. Данковский моргнул: — Ева, что ты делаешь? Ева... — он смотрел на неё снизу вверх. — Ева, ты светишься, я всё ещё сплю? Ева улыбнулась, внутри расцветала радость. Живой, совсем живой.  — Я хочу дать тебе кое-что очень важное, очень-очень. Только не прогоняй меня. Ты знаешь, что такое мена? — Этот ваш обычай меняться мусором, да, знаю. Полные карманы детского барахла... — Ты думаешь, это про вещи, — Ева села к Данковскому на колени, расстёгивая пуговицы на рубашке. Одна из них была простой серой вместо литых — та, которую она пришивала вместо потерянной. — А это совсем другое. Про тонкое. Как воздух. Ты думаешь, бессмертие это про тело, — она сняла с себя бусы, бросив на пол. — А это совсем другое. Про душу, про кровь, про прорастающее в мёртвом новое. Про память. Данковский замер в напряжении, сбитый с толку после твиринового сна. Он не отталкивал её, чтобы встать и уйти, но и не касался, чтобы привлечь к себе. Ева сняла верхнюю накидку, которая и так особо ничего не прикрывала и любое неосторожное движение могло обнажить для чужого взора её грудь. — Ты думаешь, любовь в конечном итоге тоже про тело? Она про мену. И я даю тебе тепло и солнце, даже если не дашь ничего взамен. Через одежду не получится, это же нечто большее, чем вещи, — Ева улыбнулась. Она прижалась к Данковскому всей собой. Такая мягкая и тёплая к такому холодному и жёсткому. Она закрыла глаза, вдыхая в него жизнь и тепло, делясь собой. Золотой свет, зарождающийся в её сердце, от кожи к коже перетекал в его собственное. Её билось ровно, его быстро, невпопад. С каждым ударом и размеренным вдохом, с каждой толикой света и тепла, напряжение уходило. Лишь где-то внутри клубилась тьма, яростная, колючая, мешающая дышать. Мешающая доверять. Ева почувствовала его прохладные, уже не ледяные, ладони на своей талии, почти невесомое прикосновение. Данковский склонил голову ей на плечо, касаясь шеи горьким дыханием. Она чувствовала, как развязывались узлы, один за одни, как лопались чёрные нити горя, как забилась хриплая темнота в горле. Он обнял Еву крепче. Как что-то единственное на свете, самое доброе, самое светлое, что осталось в жизни. — Выдохни её, пусть она уйдёт, — шептала Ева, не открывая глаз.  Она слушала его сердце, которое теперь билось так же, как её. Лопнула струна внутри, с хрипением ушло чёрное горе и отчаяние. Дыхание стало ровным и тихим, холодное тёплым, чёрное светлым. Золото бежало по венам, сверкало в зрачках. — Как... как ты это сделала? — спросил Данковский, отстранившись от Евы и глядя ей в глаза. Она взяла его руки и положила себе на грудь, туда, где билось сердце: — Чувствуешь? — там плескалось солнце. — Это оно сделало. Ева улыбалась. Данковский смотрел на неё, нет, не глазами, душой. И разумом ещё не понимал, что происходит.  — А что дашь мне ты? Даниил. Улыбался он как самый настоящий змей... — Ты звала меня иначе. Ева дёрнулась. Он всё слышал! Данковский удержал её одной рукой, второй провёл от груди к шее, сомкнув на ней горячие пальцы. — Я меняюсь с тобой на... Он привлёк Еву к себе и прошептал на ухо тихо-тихо слова, которые она никогда ни от кого не слышала. Тени кругом сгустились, зашелестели... ...Ева проснулась ещё до рассвета. Тени молчали, Город за окнами протяжно стонал, обнажая кости. Она была в его комнате и в его постели, совершенно без одежды. Облечённая лишь в объятия и поцелуи, от которых на коже остались следы. Хотелось бы здесь остаться, но пора заниматься делами — Ева всегда просыпалась до рассвета. — Не уходи, — Данковский обнял её со спины и притянул к себе. — Хотя бы до утра. — Но уже... Ева хотела возразить, что скоро рассвет, но в груди поднялось вдруг такое беспокойство, что она осталась. Позволила себя обнять крепче и прикрыла глаза. Она видела, как фигура Данковского уходит вдаль, как полы плаща развеваются под порывами потусторонних ветров, как он оборачивается, чтобы посмотреть на неё в последний раз. Ева поцеловала кончики его пальцев, сдерживая слёзы.

***  

Бакалавр медицинских наук, Даниил Данковский скончался на десятый день с начала эпидемии, сгорев от песчанки меньше чем за сутки. Вечером того же дня Ева Ян прыгнула в вечность.