Конец прекрасной эпохи

XVII

«СОКРОВИЩА»

А будущее как-то перестало

стоять на своем месте…

А Грин

Космос восстанавливаться в университете отказывается наотрез, а все мыслимые сроки кончаются, и теперь ему не светит в этом году даже физтех с папиной протекцией. Опасность загреметь на танках в тёплые страны больше не грозит, и брат заявляет, что единственная польза от института — военная кафедра с её официальной отсрочкой, а не папиной “блатной” — больше ему не пригодится. Из-за этого они долго ругаются с отцом: изо дня в день, неделю за неделей; один угрожает тем, что уйдёт из дома, второй — клянётся “показать кузькину мать” и отправить сына в настоящую армию, как Сашку Белова, который, в отличие от Космоса, вырос нормальным человеком. Находиться дома в присутствии обоих Холмогоровых, старшего и младшего, становится невыносимо. На этой почве Венера даже чувствует своего рода единение с мачехой: у той тоже вянут уши чёрт знает по какому кругу слушать одни и те же распри. — Что один, что второй! — поправляет она своё коротко стриженное каре и втаптывает пуховкой пудру в щёки. — Ни себе, ни людям жить спокойно не дают. Посуда звенит от надрывающихся за стенкой голосов. Оба кричат так, что с потолка едва не сыпется штукатурка, и мачеха предусмотрительно захлопывает крышечку польской пудреницы с золотыми вензелями. Венера, подперев щёку рукой, кивает. Космос вылетает из отцовского кабинета, а спустя минуту громко хлопает входная дверь. Мачеха поднимается и хмуро возвещает: — Пойду, узнаю, до чего на этот раз дошли, — и скрывается у отца. Венера недолго ждёт, потом на цыпочках следует за ней, прикладывается ухом к двери, но ничего не слышит: говорят мачеха с отцом тихо. Несолоно хлебавши, она отправляется в гостинную читать; проходит час, другой, третий. За окнами сгущается тёмный осенний вечер, а Космоса до сих пор и в помине нет. Мачеха тоже успевает уйти к соседке и вскоре вернуться; через какое-то время из кабинета, наконец, появляется отец. — Хоть ты понимаешь, что с ним такое? — спрашивает мягко, усаживаясь напротив Венеры. — Что с твоим братом стало? — Он всегда такой был, пап, — уныло отвечает Венера. Ей в тягость объяснять такие простые вещи. — Да? — слабо удивляется он. — Угу, — снова выдыхает Венера и гипнотизирует глазами густую московскую ночь. — Просто ты, пап, редко с ним общался. С нами. Отец сегодня в меланхолическом настроении, что с ним бывает нечасто: он долго и пространно смотрит в стену, губы у него шевелятся, а подушечки пальцев трутся друг о друга в круговых движениях. Так он обычно думает о чём-то великом; с таким лицом замирает над бумагами с расчётами и астрономическими чертежами. Но на этот раз впервые, кажется, со смерти мамы он размышляет не о дальних планетах, а о своих земных детях. — Да уж, — складывает он ладони на лысеющую макушку. — Всё как-то ты больше за ним смотрела, Веня… Совсем же маленькая была, когда… И как же ты управилась?.. Венера не знает, зачем папа задаёт этот вопрос, и не знает, ждёт ли он ответа. Она коротко и неоднозначно угукает, а сама продолжает недвижимым взглядом смотреть в книгу. Всё это — и вечные скандалы, и недобрая атмосфера в доме, и косые взгляды соседей, и папино запоздалое недоумение — всё ей ужасно теперь претит. — А делать-то что? Папа теряется, а Венера равнодушно пожимает плечами: — Перестать ругаться, — предлагает единственно возможный вариант она. — Скажи, пап, ну кому от этого лучше? Ты от своего не отступаешь. Космос тоже не сдастся. Ну, уйдёт он из дому. Или ты его в армию отправишь — а толку? Голову ты ему другую не прикрутишь, она у него своя и он ею, нравится тебе это или нет, думает. И я хочу тебе сказать: неизвестно ещё, что после этого напридумывает. И кем вернётся. Я знаю одного человека, который после… Венера осекается, прикусив язык. Она вспоминает Хряща и его татуировку, а ещё вспоминает, как Хрящ удивил её своей непохожестью на Мишу. — Это ты не совсем права, Веня, — озабоченно чешет отец подбородок. — Борис Борисыч пишет, что готов Космоса пристроить в часть, где из него точно сделают… сделают человека. Он сам готов поручиться. Теперь Венера злится. По-настоящему злится, по-настоящему хочет на папу накричать. Но она лишь глубоко вдыхает запах старой пожелтевшей бумаги и прикрывает глаза. — Серьёзно? — откладывает она книгу в сторону и добавляет с нравоучительной интонацией, которую не привыкла использовать с отцом: — Пап! — Ну что — “пап”? — он резко подскакивает и встаёт к ней спиной, засунув руки в карманы халата из багряного шёлка с золотыми отворотами. — Пап, пап… Да, свою вину я признаю. Я сына упустил. На тебя, девчонку ещё, сбросил… И вообще не дело, чтоб пацана сестра воспитывала. Только он вырос уже! Посмотришь — взрослый мужик. А ведёт себя как… Папа картинно взмахивает широким рукавом и бросает фразу неоконченной. — Как? — настаивает Венера. — Скажи, как он себя ведёт? — Неважно, — сухо обрубает он. — Ему ничего угрожать уже не будет. Я имею в виду, в армии… Мирный договор заключили, контингент вывели… выводят. А какое-то понимание, Венера… Какое-то понимание жизни ему привьют. Принципы, наконец, устои… В голову что-то да вобьют. У него же там ветер свищет! Честное слово, ветер! Ты бы слышала, что он мне заявил: коммерсантом он быть хочет, понимаешь, Веня? Чтобы торговать, никакие институты не нужны, понимаешь ты это?! Он стучит указательным пальцем по подёрнутому ранней сединой виску. — Я тебе скажу, папа, как он себя ведёт, — Венера тоже встаёт на ноги. Голос у неё тихий, но звенящий. Чехословацкий хрусталь в серванте даже подрагивает от вибраций воздуха. — Он ведёт себя как взрослый человек, в жизни которого отца никогда не было. И вот он, этот отец, вдруг появляется, как снег в июле. И всё чему-то хочет научить, лезет зачем-то, да только прошло то время, когда надо было нас чему-то учить, папа. Всё. Сами научились, чему смогли. Осталось только пожинать плоды. Венера отворачивается и достаёт из жестяной баночки с монпансье маленькую зелёную конфетку, закидывает в рот и остервенело рассасывает в надежде, что сладкий вкус карамели приглушит эмоции. Чехословацкий хрусталь, от страха притаившись, затихает. — Ну уж нет, Венера, — сурово констатирует папа спустя минуту. — Я не позволю своего сына… Она в тот же миг оборачивается и делает два быстрых шага к нему. По тонкому туркменскому ковру шагается не так уж мягко: соседи, быть может, вновь слышат гневный топот Венериных босых пяток. Она смотрит отцу в глаза, чтобы и он смотрел — в её, в глаза правды, от которой тот всё пытается так настойчиво увильнуть: — Тогда я из дома уйду, — говорит она уверенно, чтобы стало ясно: это решено наверняка. — Ей-богу, пап, уйду. И не будет у тебя ни сына, ни дочери. — Ну что за глупости, Веня? — робко возмущается он. — Глупостей, папа, ты уже наделал, когда мама умерла и ты решил, что мы с Космосом теперь как-нибудь сами, а ты будешь до ночи лекции в университете читать и разъезжать по командировкам, — ожесточённо припечатывает Венера. — А теперь что? Теперь нам же за эти глупости и страдать? Ну уж нет. Если ты хотел, чтобы Космос стал академиком — так ты бы уроки с ним иногда делал. А теперь уже всё. Уехал поезд. Даже сейчас, папа, ты ищешь, кто бы его за тебя воспитал. Не я, так Борис Борисыч… смешно! Ну разве ты не понимаешь, какой это абсурд? Чушь собачья, цирк один. Злобно пыхтя и задыхаясь от пламенных речей, она падает в кресло и вновь с суровым видом утыкается в книгу. Мышцы лба сводит от напряжения, а зубы неприятно скрежещут друг о друга. Вчитываться в текст она даже не пытается. Тишина воцаряется плотная и тяжёлая. Папа тоже садится на прежнее место и молчит, трёт машинально щёку и неспокойно одёргивает отвороты шёлкового халата, которые жемчужно переливаются в свете лампы под зелёным абажуром. — Юра, — в проёме появляется мачеха и расслабленно приваливается плечом к косяку. На голове у неё бигуди, а в руках споро мельтешит пилка для ногтей. Лицо — скучающее. Она протяжно зевает. Все эти семейные разборки откровенно мачехе надоедают, потому что мешают спокойно уснуть, а ещё вызывают кривотолки среди соседей: те, хоть и сами люди высокопоставленные, сплошь интеллигенция и чиновничья элита, а подробности чужих скандалов обсасывают с истинно пролетарским удовольствием. Им, как и мачехе, до будущего Космоса или взаимоотношений Юрия Ростиславовича с детьми дела особенно и нет. Мачеха с досадой вздыхает и рассматривает свой алый маникюр. — Ну, вырос Космос, ты же сам говоришь. Что ж ты носишься с ним, как с ребёнком? Я тебе как педагог говорю, Юра: не выйдет ничего. Венера из последних сил сдерживает саркастическую усмешку. О том, что мачеха — педагог, что та с гордостью время от времени всем припоминает, написано в бумажке, выданной каким-то заштатным педучилищим после нескольких лет обучения на заочном. Венера могла бы по пальцам одной руки сосчитать, сколько раз мачеха в это училище вообще ездила, потому что находилось далеко от дома, а бумажку отец ей всё равно выхлопотал. Спроси кто Венериного мнения, так она бы ответила: мачеха как была официанткой, так ею и осталась. В искусстве розлива чай по фарфоровым чашкам из чехословацкого сервиза равных ей не было. По крайней мере, среди Холмогоровых. — Ну и что он будет в жизни делать, вы мне скажите?! — восклицает отец, подорвавшись с кресла и размахивая рукавами халата, как журавлиными крыльями. — Что?! До старости с друзьями по дворам околачиваться? Где он сейчас, куда он делся?! На дворе ночь, а он… — Слышал, недавно первый коммерческий банк открылся? — со спокойствием, которому можно только позавидовать, говорит Венера и не поднимает от книги глаз. — У нас. В Шымкенте. Отец смотрит на неё и так таращит глаза, будто увидел перед собой призрака. Венера плавно и с показным равнодушием переворачивает страницу. Та шуршит. — Это здесь причём? — придавленным голосом интересуется отец. Венера захлопывает, наконец, книгу и аккуратно откладывает на кофейный столик. — А Космос тоже банк откроет. Не переживай. Он не пропадёт. — Да он без калькулятора сдачу с червонца не рассчитает, какой ему банк? — ошарашенно трёт щетинистый подбородок папа. — А сдачу, положим, за него Витя Пчёлкин посчитает, — гордо улыбается Венера. — У него вот по математике пятёрка была. Зато у Космоса — по русскому. Ну это так, к слову. Ты ведь, наверное, таких подробностей о сыне и не знаешь? Так что один кого хочешь заболтает, а второй — будет цифры складывать. Папа заслоняет ладонью лицо. — Витя Пчёлкин… — бурчит себе под нос он. — Витя Пчёлкин… Этот-то вообще уголовник теперь, Венера. Боря мне рассказывал эту историю… — Рассказывал? — односложно изумляется Венера. Папа удручённо кивает. — Что ж ты не попросил его… — причитает она, сразу прикинув, что если ей Борис Борисыч и мог отказать, то вот старому другу бы точно посодействовал. — Что? Выгородить от тюрьмы? Боря не станет, Веня. Тем более, сама знаешь, он не по этой линии, — он вздыхает с досадой. — Вот как Сашка Белов ушёл, так всё под откос и... Папа снова в сердцах взмахивает широким рукавом халата и устало мнёт веки под линзами своих профессорских очков. — У Сашки дембель через год, — уже мягче говорит Венера. — Год… Год — это много. Может, Борис Борисыча попросить как-то ускорить? — поднимает он полный надежды взгляд. — Что там можно сделать, я не знаю… В контуженные записать? Можно такое устроить? Венера смотрит на него и с сочувствием улыбается, раскачивая головой. — Пап… — миролюбиво зовёт его она. — Брось. Сашку, что ли, не знаешь? Он никогда в жизни на такое не пойдёт. — Знаю, Веня. Знаю. Как же так вышло-то, а? — Папа измеряет комнату шагами, мечется от стены к стене, а потом, обессилев, валится на диван, как подкошенный. — У Сашки мама одна. На себе его всю жизнь тянула. А он, вот, вырос каким молодцом… Венера хмыкает себе под нос, улавливая в последней реплике укор в свою сторону. Сашкина мама смогла сделать из Сашки человека, а Венера с братом не справилась. Мачеха, цепким взглядом оценив обстановку, убеждается, что ссора окончательно стихла, и уходит в спальню, не переставая ловко размахивать пилочкой для ногтей. К Венере папа прислушивается. Это и удивляет, и радует одновременно; видимо, её угроза уйти из дома возымела эффект: в конце концов, если Венера сделает всем ручкой, на кого тогда оставлять дом на время регулярных командировок? Следующим вечером отец с Космосом долго говорят о чём-то в кабинете и никого к себе не пускают; криков и взаимных оскорблений больше не слышно, а позиции свои приходится первым сдать папе — не Космосу. Брат теперь круглыми сутками пропадает где-то с Витей Пчёлкиным, и Венере мало известно о том, где они и с кем проводят дни своей беспечной жизни. Один Валера Филатов при деле: с головой, которую не забивает дурными мыслями. уходит в спорт. Витя Пчёлкин всё чаще на свою почтальонскую службу опаздывает, и Венера вынуждена его попустительство деятельно покрывать: порой она берёт на себя доставку писем, которые полагается разносить по почтовым ящикам Вите Пчёлкину — благо с машиной ей удаётся быстро разъезжать по всем адресам: и своим, и его. Он, конечно, за это Венере благодарен и пытается отплатить, как может: водит в рестораны и дарит безделушки едва ли не каждый вечер. На Венерины вопросы, откуда у него берутся на все эти роскошества деньги, отшучивается. А денег тем временем становится больше — и у него, и у Космоса. — Веньк, ну разве лучше будет, если я за эти копейки стану горбатиться? Я же, вот… — он выуживает из кармана золотую цепочку и протягивает ей. — Лучше время потрачу, чтобы тебе что-нибудь подарить… — Спасибо, Вить, — улыбается она, но смотрит затем с печалью: — Но долго начотделения глаза на это всё закрывать не станет. — Противный, аж тошно, — цыкает уголком губ Витя Пчёлкин и, приобняв Венеру, оставляет у неё на макушке быстрый поцелуй. — Ладно. Разберёмся как-нибудь. Надевай давай! Он застёгивает крошечный ювелирный замок у Венеры на шее, она глядится в зеркало и не говорит ему, что этот оттенок золота, красноватый, как будто чуть проржавевший, ей не особенно-то идёт. Ближе к концу осени из Прибалтики возвращается Борис Борисович. Венера к своему облегчению не видела его с лета, с того самого отпуска в Ялте, потому что почти сразу по возвращению в Москву Борис Борисыча срочно командировали разбираться с волнениями в союзных республиках, Венера даже не успела его тогда в столице застать. Да и не хотела; одним словом, всё сложилось для неё благоприятно. Но встречи с нею Борис Борисыч, как выясняется позже, с трепетом и нетерпением ждал все эти месяцы. По случаю своего возвращения он приглашает всё семейство Холмогоровых на званый ужин; Венера и рада бы отказаться, да чувствует себя не в праве. Папа настаивает на визите, а Космос заявляет, что она не может его бросить в этой скукотище одного. В торжественной обстановке, подняв за тонкую ножку рюмку со “Старым Таллином”, Борис Борисович сияет, как медный самовар, и в узком почти семейном кругу зычным голосом объявляет о смене места своей службы. — Никаких теперь дальних командировок, — хвастается он с довольным видом и зачем-то многозначительно косит на Венеру глазом, а Венера списывает это на крепкий ликёр, которым угощают за столом. — Ба-атюшки, — тянет папа. — Неужто теперь у нас в Москве будешь демонстрации разгонять? — Ну, — делает Борис Борисыч круглые глаза. — Скажешь тоже! Не дай Бог. Тут я буду с преступностью бороться. — С преступностью? — хмурится Венера, которая до этого вечера иначе представляла себе служебные задачи боевого офицера (пусть и бывшего). — С преступностью, Венечка, с преступностью, — усаживается он обратно на своё место во главе овального стола и, скрестившись на мгновение взглядом с хранящим гробовое молчание Космосом, снова легонько салютует ей уже пустой рюмкой, по стенкам которой катятся вниз, к донышку, остатки тёмно-коричневого забористого алкоголя. — Ты, Юра, прав, неспокойное время. Только демонстрации, они… Я тебе скажу, не их нужно бояться. С ними уж как-нибудь справимся. В стране эпидемия. В прямом смысле слова: эпидемия разбоя и бандитизма, везде эта зараза… Здесь, в Москве, в Сыктывкаре, в Риге… Повсюду! А с организованной преступностью надо организованно бороться. Вот и открывается у нас теперь управление по борьбе с организованной преступностью. — А ты причём? — подливает себе папа ликёра. Ликёр волнует его, кажется, куда больше преступности. — Ну, как… — улыбается он и указывает на Космоса рукой. — А я вот… Совсем недавно принял самое деятельное участие в операции по разработке и поимке банды… Рассказывал же тебе. Такой нарыв там вскрылся — мамочки мои! А знаешь, Юра, что обидно? — М-м? — увлечённо перекатывает папа жгучий “Старый Таллин” во рту. — Наши ребята там, — придвигается к нему всем телом Борис Борисыч. — Да ну? — Говорю тебе, — неизящно опрокидывает изящную рюмку Борис Борисыч. — Наши, армейские. Кто оттуда возвращается, понимаешь?.. — Тебя, стало быть, припахали, потому что ты тоже свой? — Ну вроде… — меланхолично отзывается Борис Борисыч и смотрит чуть подёрнутым поволокой глазом перед собой. — Буду вот курировать. Начальство решило, что мои компетенции нужны сейчас как никогда. Самый опасный враг, он ведь… Крепкий палец Борис Борисыча вдавливает в накрахмаленную скатерть невидимого врага. — Он ведь внутри всегда, понимаешь, Юр? — Понимаю, — горько вздыхает папа, точно поиск и ликвидация внутреннего врага — дело всей его жизни. Венера косится на брата: с каждым словом Борис Борисыча он всё сильней мрачнеет. Званый ужин неумолимо скатывается в попойку старых друзей, они с Космосом сидят для приличия ещё немного, а потом переглядываются: так между собой условятся, что уже можно без зазрений совести ретироваться. Она вытирает уголки губ мягкой салфеткой из плотной хлопковой ткани и, извинившись перед всеми, отправляется перед выходом в уборную. Космос тоже встаёт вслед за ней и смиренно возвещает, что после этого они с Венерой, должно быть, пойдут, потому что поздно, а Венере завтра в институт и Космос её одну вечером на улицу не выпустит. Папе до них и их присутствия уже нет дела, он только снисходительно кивает головой и продолжает рассказывать про снимки Урана, добытые американским «Вояджёром», которой одиноко бороздит просторы вечной пустоты и к которому он испытывает больше сочувствия, чем к одиноко бредущей по ночным улицам Венере; а мачехе и до того было наплевать — та заливисто хохочет с женой товарища Борис Борисыча по службе. Зато Борис Борисычу, кажется, не всё равно. — Венечка… — подкарауливает он её в коридоре и ловит за руки. — Венечка, подожди, я хотел… Ты уходишь? Я могу отправить с тобой машину. — Нет-нет, — любезно улыбается она и вертит пальцем у виска. — Мы прогуляемся… Знаете, этот ваш ликёр. Очень уж бьёт в голову. Надо проветриться. Вы Космоса не видели? — Он курит, — отвечает Борис Борисыч, не выпуска её руки из своих пальцев. — Вышел на балкон. Венечка, послушай… В коридоре тесно и деться совершенно некуда. Венера вежливо кивает: — Да, Борис Борисович? — Венечка, к чему снова эти формальности… — подносит он её пальцы к губам, на которых не высох ещё высокоградусный ликёр. — Мы ведь договаривались: просто Боря. Помнишь? Я понимаю, меня долго не было… Но теперь, Венечка, ты слышала: я всегда буду рядом. Теперь плотно обоснуюсь в Москве. Венера блуждает взглядом по коридору и дверям за его спиной, кляня на чём свет стоит Космоса, который не мог потерпеть без курева пять минут. Борис Борисыч тем временем продолжает: — Значит, можно вас теперь поздравить? — дежурно улыбается она. — Я думал, мы перешли на “ты”, — отвечает он со странной интонацией. Венера тихонько кашляет: — Поздравляю… — она сглатывает кислый ком в горле. — …Тебя. Желаю успехов и… Не знаю, что в таких случаях ещё желают. Наверное, удачи? Борис Борисович осторожно берёт её за локоть и мягко, но уверенно тянет в сторону одной из дверей. Из кухни тенью выскальзывает, опустив голову, его домработница: тихая женщина средних лет. — Простите, — зовёт её Венера, и та молча на неё смотрит большими карими глазами, кроме которых на бледном лице как будто ничего больше и нет. — Не могли бы вы найти моего брата и передать ему, что я готова идти? Женщина кивает, а Венера мельком замечает в конце коридора голову Космоса, но уже поздно: Борис Борисович увлекает её за собой в просторную комнату, полную книжных шкафов. Здесь чисто, но пахнет пылью, бумагой и деревом. Борис Борисыч включает лампу с пышной бахромой на абажуре кофейного цвета. Ореол тёплого света растекается по тёмно-коричневому паркету, уложенному ёлочкой, выхватывает из полумрака тени. От неловкости Венера отворачивается к шкафам и бездумно водит пальцами по где бархатистым, а где скользким, и иногда даже кожаным корешкам. — Ничего себе, — тихонько присвистывает она, осторожно щёлкнув пальцем по серому переплёту. — Стóит, наверное, целое состояние… Борис Борисович, точно боясь спугнуть, крадётся к ней сзади и заглядывает через плечо. — Подарили… — он говорит так, словно хочет перед Венерой оправдаться. — На юбилей. Всё собрание… В десяти томах. — Здорово… — улыбка на её лице держится, как приклеенная. Скулы начинает сводить. — Можно посмотреть? — Конечно, — принимается кивать болванчиком Борис Борисыч. Страницы, которые Венера переворачивает, хрустящие, новенькие, и листаются туго, потому что переплёт не размят. Сколько книги простояли у Борис Борисыча на полке — неизвестно, но Венере очевидно, что он их ни разу и не открывал. — Идиот. — А? — Борис Борисыч огорошен. — “Идиот”, — повторяет Венера заглавие и продолжает зачитывать вслух: — Фёдор Михайлович Достоевский. Ро-ман. — А… — смущается он, а затем важно резюмирует: — Великий русский писатель. — Да, — захлопывает Венера книгу, которая, как и все остальные (как, впрочем, и целая отведённая под библиотеку комната) красуются здесь для пускания пыли в глаза. Борис Борисыч беспокоен. Он подходит снова к двери, проверив, достаточно ли плотно та закрыта, затем в свойственной манере закладывает руки за спину и столбенеет у порога грузным каменным изваянием. Венера, пока нарочито медленно возвращает на полку “Идиота”, краем глаза неотрывно за ним следит. Ведёт себя Борис Борисович крайне странно, и ей хочется поскорее уйти. — Послушайте, мне правда надо… — Венечка… — перебивает он её. Венера замолкает и выжидательно на него смотрит. — Послушай… Предчувствия у неё дурные. Венера решает для себя, что момент, когда нужно с Борис Борисычем объясниться и расставить все точки над “и”, настал: он явным образом хочет с ней говорить о чём-то серьёзным и наверняка касающемся Ялты, и пока не сказано роковых слов, Венера спешит Борис Борисыча предостеречь: — Нет, это вы… Послушайте, тогда… — сбивчиво бормочет она, но трусливо затихает. Они оба затихают; оба смотрят друг на друга в растерянности и оба ждут продолжения. Венера набирает побольше воздуха. — Выходи за меня замуж. — Мы должны забыть то, что произошло в Ялте. Они оба затихают; оба смотрят друг на друга в растерянности и больше не ждут продолжения. Воздух у Венеры кончается. Борис Борисыч, как и полагается каменному изваянию, кажется, вообще не дышит. Только смотрит на неё пустыми глазами. — Что? — спрашивает она шёпотом. Борис Борисыч ныряет рукой за воротник, достаёт бархатный округлый футлярчик и сжимает его в пальцах. Венера не знает, в какую бы щель просочиться, чтобы не испытывать больше этой всепоглощающей неловкости. — Я говорю… — его взгляд теряет всякую чёткую направленность, блуждает по стенам с полосатыми обоями, но к Венере не поднимается. — Говорю, у меня новая должность. Перевёлся, чтобы быть в Москве. Подумал, ты этого захочешь. На книжный столик подле кресла с высокой спинкой он кладёт коробочку и открывает, поддев крышечку большим пальцем. Венере не нужно заглядывать внутрь, чтобы знать — там кольцо. Красивое, золотое, с большим прозрачным камнем — тот сверкает даже в неярком свете одной-единственной лампы. Она машинально поглаживает на шее цепочку, которую подарил Витя Пчёлкин. Венера резко разворачивается и идёт к окну, чтобы приоткрыть створку. От ликёра и спёртого воздуха библиотеки голову кружит. — Что значит “перевелись”? — осипшим от волнения голосом уточняет она, старательно игнорируя ширяющуюся неловкость. — Я думала… Думала, вам приказали. Разве это не так бывает? Позади раздаётся шорох. В окне отражается Борис Борисыч, который, опустив голову, но расправив плечи, стоит над столиком и сверкающий кольцом. В сердце колит жалость. — Меня очень просили, — объясняет он бесцветным тоном. — После той истории с твоим братом… — Причём здесь Космос? — вскидывает Венера брови и вглядывается в своё полупрозрачное отражение на стекле. Его почти проглатывает синий мрак ночи. — Космос… — вторит Борис Борисович и вздыхает. — Космос не причём… Но я ведь оказал большое содействие в деле поимки, кхм… Борис Борисыч сцепляет за спиной руки и не заканчивает предложение. Венера подозрительно на него косится: — Хряща? Вы его арестовали? — Хряща… — вновь эхом повторяет он. — Нет, Венечка, Хряща мы не арестовали, потому что не смогли поймать. Но многих из его подельников — смогли. Нейтрализовали крупную преступную группировку. Причём здесь твой брат… Он в ней состоял, Венечка. Отражение Борис Борисовича плавно поворачивает голову к ней, и Венера видит в стекле его лицо, а на лице — дыры ночного мрака на месте глаз. — Он тебе рассказывал? — О чём? — О том, с кем связался. — Нет. — А с кем он связан сейчас? — К чему вы ведёте, Борис Борисович? — Я просил так меня не называть. Теперь не дышит Венера. Она держится за ручку окрашенной в белый оконной рамы, не отводит глаз от отражения Борис Борисыча, и оно напоминает ей призрака, маячащего за спиной. Полупрозрачного, сотканного из ночных кошмаров. Призрак не моргает. — К чему этот разговор? Он тихо хмыкает. — Венечка, — нежно отвечает ей и, закрыв крышечку, вновь берёт футляр с кольцом в руки. — Всё не знал, как тебе сообщить. Ведь тот, второй, сообщник твоего… друга. Ты знаешь, что с ним случилось? — Нет, — сглатывает Венера судорожно. — Откуда? — Его убили. Зарезали в подъезде собственного дома. Раз и… нет человека. Она цепляется пальцами за холодный подоконник, покачнувшись на ослабших ногах. — Вот с такими людьми связался твой Космос, — неумолимо продолжает Борис Борисович. — Я подозреваю, что это не закончилось. — Вы же их поймали, — несмело возражает Венера. — Одних поймали, — Борис Борисыч в отражении становится всё больше: подходит к Венере ближе. — На их месте другие появились. Сейчас время такое, Венечка. Поэтому я теперь при новой должности. Чтобы ловить их всех и сажать. Венера, наконец, оборачивается к нему лицом, чтобы убедиться: Борис Борисыч никакой не призрак и угрозы его — тоже не призрачны. — Я теперь буду с этой гадостью бороться, Венечка. Это мой долг. Давить их всех, как… — Борис Борисыч с шумом выдыхает. — И я передавлю. Коробочка, мягкая, бархатная, ложится в Венерину вялую ладонь, которую греют своим теплом пальцы Бориса Борисовича. Не отпускают. — Но твоего брата, Венечка, я не трону. Обещаю. В конце концов, Юра этого не переживёт. При упоминании отца Венере хочется закрыть глаза и завыть волком. Папа и впрямь не переживёт, если сын, которого он чаял видеть академиком, станет ни много ни мало — уголовником. Как Витя Пчёлкин. — Ты не подумай, Венечка, я не… — вдруг меняется в лице Борис Борисыч, уловив, видимо, перемену в её настроении. — Я не… Это не шантаж, не думай, я ничего такого… Он берёт обе её ладони в свои руки, прижимает к своей груди, на которой по случаю торжественного ужина красуется мундир, и пронзительно заглядывает ей в глаза. — Я просто не подумал, как это всё звучит, — продолжает убеждать он, а Венере знает, что всё-то он подумал и заранее просчитал. — Дурак я, совсем разучился с людьми общаться. У нас-то всё по уставу, и разговор короткий: “так точно”, “никак нет”... Я про брата твоего просто, чтобы ты знала, Венечка. У меня всё под контролем, всё хорошо будет. — Скажите ещё, что вы ради него на эту новую должность перевелись. Её явное недоверие Борис Борисыча расстраивает. Он долго и тяжело на неё смотрит. — Нет, — отвечает после долгой паузы. — Ради тебя, Венечка. Знаешь, жена моя… Мы с ней все гарнизоны страны объездили. То на один конец Союза забросят, то на другой. А что поделаешь? Служба. Долг. Я не жаловался. Она тоже, только… Я-то видел, что ей тяжело было. Может, здоровье у неё потому и подкосилось. Это сейчас у меня вот, — обвёл он взглядом высокий потолок и шкафы с дорогими книжными изданиями, — генеральские хоромы. А когда-то была комната в общежитии. И оконные рамы там, знаешь, как ночами свистели? Сейчас вот уже бы холод собачий стоял. Тяжело было, Венечка. А я не хочу, чтобы тебе было тяжело. Сейчас хоть в общежития меня уже и не селят, но что ж это за жизнь такая — кочевая? Да и детям не… Глаза на лоб у Венеры лезут сами собой, без её даже на то ведома. — Детям? Каким детям? — повторяет она за ним ошеломлённо, а Борис Борисыч снова сдавленно чертыхается: — Ради бога, прости, Венечка, я сапог сапогом, — теряется он, и щёки у него становятся алыми. — Просто если ты… Коробочка с кольцом остаётся в Венериных ладонях, потому что Борис Борисыч свои руки вытягивает по швам и выпрямляется, точно ждёт её дальнейших распоряжений — только фуражки, чтобы козырять, не хватает. — Ты не ожидала, наверное… — тянет он разочарованно, и Венере снова становится его жалко. В самом деле, плохого он ничего не делает и не хочет, а недопонимание в их отношениях — целиком и полностью вина самой Венеры. Это она, опьянённая крымским солнцем и ялтинской беззаботностью, одарила его призрачными надеждами. Только теперь за это нужно отвечать, а Венере страшно отвечать — после этого-то упоминания про Космоса, про отца и про Витю Пчёлкина, наконец. Тут она живо представляет себе лицо Вити Пчёлкина, узнай он об этом кольце и о детях, про которых зачем-то заговорил Борис Борисыч; ей сделать это нетрудно: она вспоминает, как недоволен он был, найдя всего-то невинное письмецо у неё в сумке, хотя на конверте-то даже и не значилось, что это от Борис Борисыча. Хочет ли Борис Борисыч что-то ей сказать? Намекнуть? Угрожает ли он на самом деле — или и вправду со свойственной военному человеку бестактностью просто выкладывает, как на духу, всё, что приходит ему в голову? Венера не знает. Венера только понимает: с той же лёгкостью, с которой Борис Борисыч проблемы умеет решать, он умеет их и устраивать. А уж теперь, в новом статусе и в новой должности, здесь, в Москве, борясь с организованной преступностью… …к которой имеет отношение её брат… — Борис Борисыч… Борец за справедливость, ишь ты, — говорит Космос после её сбивчивого рассказа. Вопреки настойчивым предложениям Борис Борисыча они с Венерой уходят домой пешком. Вдоль набережной идут под руку и медленно, горят фонари, слизистые носа слипаются на вдохе от морозца, разлитого в воздухе. От воды тянет стылым холодом, Венера кутается в пальто, а у Космоса вырываются клубы пара изо рта, когда он говорит. — Что ответила-то? — спрашивает брат. — Отказала, конечно, — вздыхает Венера. — Я же… с Витей. — Так и сказала? — Что? — Что ты с Пчёлой. Венера вздыхает. — Просто отказала. Прояви к человеку сочувствие, в конце концов. Мало того, что отвергли, так ещё и другому предпочли… — справедливо встаёт она на защиту Борис Борисыча. — Сказала ему, что просто не хочу замуж. Космос негромко хохочет. — А могла бы, Венька, генеральшей стать, — блаженно прищуривается он. — Представляешь? Санька бы вернулся, понятно, гоголем бы ходил со своими сержантскими погонами-то. А ты ему р-раз — и генеральские в нос суёшь! И он стоит, обтекает… И приказов твоих слушается! — Дурак, — пихает она его в локоть. — Откуда у меня генеральские погоны? — А генеральшам что, не выдают? — Не знаю, — бурчит под нос Венера. — Кос… — А, — отзывается брат, глядя на рябь Москвы-реки, окрашенную в рыже-красные цвета фонарного света. Совсем скоро вода подёрнется ледяной коркой. — Он сказал, что того человека… Ну, с которым Витю поймали в квартире… — она запинается от тревоги. — Его убили. Космос угрюмо молчит. — Это за то, что он рассказал про Хряща? Он передёргивает плечами и поправляет шарф, пряча в нём пол-лица. Венера принимает это за согласие. — Значит, Витю тоже могли… — бредёт она, держась за его локоть и глядя себе под ноги. — И тебя? — А меня-то за что? — вскидывается Космос. Венера ёжится и суёт руку в карман, а там — бархатная коробочка. Она крепко сжимает мягкую обивку пальцами и опасливо косится на брата. Тот ничего не подозревает.