Конец прекрасной эпохи

«МЕРТВЕЦАМ НЕ ОБЕЩАЮТ»

А коль решишь уйти,

Вот те пророчество:

Будешь искать пути,

Да не воротишься.

В. Полозкова

***

      — Никакой это не грабёж. Придумали тоже… — с недовольным вздохом бурчит Венера себе под нос и поправляет одеяло, прикрывающее Космосу ноги.       Ходить брату теперь можно и самому, но на прогулки Венера всё равно возит его в кресле, чтобы не переутомлялся — врачи говорят, что вредно. Перчатки она уже не забывает: возможности расслабиться больше нет, как нет рядом и Вити Пчёлкина. Но этот факт Венера твёрдо намерена исправить.       — Ну, нарушение неприкосновенности жилища, да, тут ничего не попишешь… — продолжает она в очередной раз просвещать Космоса.       А Космос не то чтобы не в курсе всех обстоятельств передряги, в которую имел несчастье угодить его ближайший товарищ. Совсем даже наоборот: он и сам кому угодно перескажет суть дела в мельчайших подробностях наизусть, потому что ежедневно и не единожды выслушивает их от Венеры, когда та приходит в Склиф. Но сестру прерывать не спешит: знает, что ей жизненно необходимо с кем-то всем делиться, а дома у них снова пусто.       — В консультации сказали, что это сто тридцать шестая статья, — Венера достаёт из сумки хоть и новый, но успевший поистрепаться экземплярчик Уголовного Кодекса РСФСР и машет им перед лицом брата. Страницы, которые в любую свободную минуту Венера придирчиво изучает, тихо шуршат и подтверждают её слова. — Да, хорошего тоже мало, но шанс выпутаться с наименьшими потерями существенный. Опять же: адвокат нам попался очень хороший, он серьёзно за Пчёлкина взялся и вчера мне пообещал, что обвинение согласно вменить только сто тридцать шестую. Даже на нападение на сотрудника глаза закроют… Хотя какое это нападение? Витя ему только кофту помял… Но слава Богу, ни сто сорок четвёртой, ни сто сорок пятой не применят… Это кража и грабёж, — поясняет она непонятно для кого: Космос и нумерацию статей наверняка уже успел запомнить. — А по сто тридцать шестой, Космос, дают-то всего год. Это же ерунда! А грозились на десять лет… И с конфискацией…       Венера прерывается и только спустя короткое мгновение осознаёт всю абсурдность новых реалий, в коих вынуждена существовать: товарищ брата станет счастливым обладателем судимости, по которой предусмотрено наказание длиной — какая радость, подумать только! — год. Всего лишь год. Не пять и не десять.       Такие теперь у Венеры поводы для радости. С её губ срывается горький протяжный вздох.       — Правда, он был с сообщником, а это отягчающее… Понимаешь, будь там всего-то эта дурацкая кепка, которую Пчёлкин только посмотреть взял и хотел на место положить, дело бы и яйца выеденного не стоило. А его поймали с каким-то матёрым уголовником на пáру, и адвокат говорит, что следствию именно это и не нравится. Мне кажется, Борис Борисыч тоже из-за этого помогать его вытащить ни в какую не соглашается…       Космос внимательно на неё смотрит и ждёт продолжения.       — Но главное: он не хочет писать чистосердечное, — продолжает она с видом искренней и неизбывной печали, а сама встревоженно мнёт рукав вязаного свитера. — Наотрез отказывается. Адвокат так передал. Он меня попросил сходить сегодня к Пчёлкину и… Может, хоть я уговорю.       — Естественно, он не хочет… — меланхолично тянет брат, глядя прямо перед собой. — И я бы не хотел. Хреново это всё пахнет, как ни нюхай. Барбарисыч твой ещё… Вот на черта он на рожон полез, скажи?       Венера отводит глаза и принимается слоняться из стороны в сторону прямо по грязным лужам, то тут, то там зияющим на ровном полотне дорожки. Снежный покров в больничном сквере, пока тянулись разбирательства, успел сойти уже почти наполовину, и пейзаж, как всегда в это время года, перед глазами стоит унылый: серо-чёрный, плачущий, зябкий.       Это отвратительное межсезонье так затягивается, что порой кажется: оно никогда не кончится, как не кончается и эпопея с вытаскиванием Вити Пчёлкина из казематов советской тюрьмы. Но Венера знает, что одна и та же иллюзия безысходности преследует её из года в год только для того, чтобы раствориться однажды, как дым, в ласковом майском солнце, настойчиво пробивающемся сквозь свежую листву.       — Если он признает вину, то отделается условным сроком. Так мне передали. Его отдадут на поруки трудовому коллективу. Ну какое же это наказание, ну, Космос! Сам посуди! Надо будет всего-то честно работать, соблюдать правила, не совершать других нарушений. И жить свободным человеком. Ну… почти.       — Странно это всё так… — хмурится брат, отвлечь которого от неудобных размышлений Венере не удаётся. — Откуда менты в Машкиной квартире нарисовались, а?        Венера замолкает в секундном замешательстве, а потом сама идёт в атаку:       — А Пчёлкин там, в этой квартире, он откуда нарисовался? Этим вопросом ты задаться не хочешь? По-моему, дорогой братец, это для нас куда важнее.       Космос опускает голову. Венера видит, что нежелательные мысли его не покидают, поэтому решает не сбавлять оборотов и напускает в голос побольше задора и энтузиазма:       — В общем. Я главное-то не сказала. С трудовым коллективом я уже всё решила.       — Это как?       — Как-как… — Венера давит смущённую улыбку, снова запускает руку в свою сумку и гордо демонстрирует брату книжицу с бледно-голубой корочкой и золотистым тиснением: удостоверение почтальона, выданное на её имя Министерством Связи. — Я теперь тоже работаю на почте. Ну, подрабатываю… В общем, неважно. Устроилась, чтобы по линии Комсомола инициировать обращение трудового коллектива с целью взятия гражданина Пчёлкина В. П. на поруки. Он раньше не привлекался, характеристики у него… — Венера заминается и качает головой с долей скептицизма. — Ну, в общем, характеристики у него есть. Могли бы быть, между прочим, намного хуже. Только очень нужно признание, чтоб всё срослось. А Пчёлкин… Он, понимаешь, ни в какую!       — Н-да… — чешет лоб Космос. — Спасательную операцию ты, конечно, развернула масштабную.       Венера прячет удостоверение обратно и разводит руками.       Деятельность она и впрямь развила бурную. И даже вполне собой теперь может гордиться: успешное спасение Вити Пчёлкина, уже маячащее на горизонте, почти целиком и полностью зависит от Венеры.        Даже Борис Борисович помощь оказал лишь в начале и почти незначительную. Впрочем, не потому что не мог — а потому что не хотел, за что Венера всё-таки чувствует лёгкую обиду. Но поскольку Космосу, как ей и было обещано, спустя столько времени ничего не угрожает, этот горький осадок после его бездействия в случае с Витей Пчёлкиным она предпочитает не замечать. В конце концов, Борис Борисычу и правда не чуждо понятие офицерской чести, со своими погонами он уже сросся кожей и имеет все основания не помогать начинающему преступнику уйти от законного наказания. Венера ведь не тешит себя иллюзиями и прекрасно помнит, зачем Витя Пчёлкин пробрался с напарником на квартиру к Маше Горошиной.       Однако она всё равно надеется, что последствия этой истории чему-нибудь если не Космоса, то хоть Витю Пчёлкина научат. А она-то уж точно удостоверится, что урок усвоен как следует.       — И что, — спрашивает Космос, — Пчёла у нас будет полноценный уголовник?       — Ну… Вроде того, — сокрушается Венера и сутулится от огорчения. — Судимости не избежать.       Никакая бурная деятельность от чувства вины её избавить всё равно не в силах, как Венера ни старается.       — Да уж, — резюмирует братец.       Венере хочется сказать, что с теми делами, в которые Космос с Витей Пчёлкиным влезли, всё к тому и шло, она как в воду глядела и об этом их предупреждала. Ещё зимой, под Новый год у Светки на даче.       Но поганое чувство вины, без которого Венера и шагу не может ступить, склизкой лапой затыкает ей рот. Опять.       — А я всё-таки никак не пойму… — размышляет брат. — Как они на Машку вышли? Ко мне же только потом с допросом припёрлись, когда Пчёлу уже успели повязать.       Венера поджимает губы.       — По следам того первого грабежа. Она ведь правда оказалась сообщницей, сбывала потом краденое, вещи всплыли и продавца быстро вычислили. По крайней мере, Борис Борисович объяснил мне так. Всех материалов дела-то, конечно, нам не показывают. И суд тоже будет закрытым, наверное, — вбрасывает заранее обдуманную версию она. — А с Пчёлкиным просто всё так… неудачно одно к одному сложилось. Не повезло.       — Неудачно, — подытоживает Космос. — Ничего не скажешь.

***

      — Не буду, — упрямо повторяет Витя Пчёлкин в невесть какой уже раз.       — Ты что, не понимаешь, что тебе светит, если ты не пойдёшь на условия следователей?       — А ты не понимаешь, что мне светит, если я пойду на их условия?       Венера тихо хлопает ладонью по столу в комнате для свиданий. Тут горит тусклая лампочка без абажура, стены голые и пахнут страхом. Окно одно — маленькое, почти под потолком. Свет солнца пробивается в него сквозь плотный полог туч и металлическую решётку. Тучи и решётка одинакового безнадёжно-серого цвета.       — Конечно, понимаю. Тебе придётся честно работать, Витя, — повышает Венера голос, потому что ей это упрямство начинает до зубного скрежета надоедать. — И забыть обо всех этих криминальных аферах! Да? Ну, почтальон, конечно, обед в “Национале” себе позволить не может, но знаешь, честным трудом тоже можно замечательно прожить.       Витя Пчёлкин щурит глаза и смеряет запыхавшуюся от гнева Венеру сосредоточенным взглядом. Отчего-то он находит её слова смешными: уголок его губ дёргается вверх.       — Ты что, думаешь, они хотят, чтобы я просто подписал галимую бумажку о проникновении в чужую квартиру, Вень? — медленно наклоняет он голову, и волосы, которые у него уже порядком отрасли, касаются плеча. Витя Пчёлкин выжидает лишние десять секунд безмолвной паузы и растолковывает Венере тонкости условий договора со следствием, о которых ей не известно: — Они хотят, чтобы я им Хряща сдал. И остальных. Понимаешь это?        — И в чём проблема?! — возникает у неё очевидный вопрос.       — Не, ты прикидываешься или как? — глаза у Вити Пчёлкина вот-вот выпрыгнут из орбит от искреннего изумления. — Во-первых, крысой я быть не собираюсь. Во-вторых, Вень, мне потом не жить. Лучше уж… — он, понурив безбожно обросшую голову, пощёлкивает суставами пальцев. — Лучше уж тогда от звонка до звонка.       Венера думала, что здесь, дома, в Москве, ничего им не угрожает — ни Космосу, ни Валере Филатову, ни Вите Пчёлкину. До тех пор, пока их не забрили в бравую советскую армию, все они в безопасности. Так Венера полагала. Ошибочно и наивно, как оказалось: недолго было выяснить, что веские поводы переживать о безобразном хаере Вити Пчёлкина имеются и в самом сердце многострадальной Родины. И они ничем не лучше отправки в Афган.       — Ну что ты говоришь такое? — взывает она из последних сил к его рассудку. — Какое “от звонка до звонка”?! Ты понимаешь, что это не шутки? Что тебя правда посадят? Ты хоть… Ты о родителях своих думал?       Витя Пчёлкин буравит её серьёзным и непримиримым взглядом, и отражается в том взгляде лишь понимание безвыходности положения и отсутствие желания бороться.       Венера этого не понимает. Венера уже столько всего предприняла, чтобы на несколько сантиметров сдвинуть глыбу неотвратимого правосудия, грозящего рухнуть на Витю Пчёлкина с большой высоты, проломить ему дурную голову и размазать по земле, что впору вешать ей на грудь орден и, может, даже не один. Она отвела от него неминуемую беду практически в одиночку, своими руками; а Витя Пчёлкин не хочет сделать навстречу Венере крохотный шажок.       — Слушай, Вень, ты… спасибо тебе большое, правда. Ты столько сделала. Честно говоря, я и не ожидал, что ты так впряжёшься. Но я не могу так. Нет. Пусть сажают. Если меня завалят, мама больше плакать будет, ты ж должна это понимать.       Адвокат Вити Пчёлкина, которого тоже нашла Венера, ошибся: его подзащитного не под силу переубедить даже ей.       Она знает, что сюда непременно ещё заедут Валера Филатов и Космос, напишет Сашка, родители Вити Пчёлкина тоже попытаются убедить его пойти на условия следователей. Но Венера смотрит, как он опускает подбородок, как сжимает губы и как выдвигает нижнюю челюсть вперёд, и отчего-то точно знает: ничего у них не выйдет.       Витю Пчёлкина Венера понять успела хорошо, хоть и, видит бог, никогда этого не желала.       Когда она поднимается, чтобы выйти из предоставленной им для беседы комнатки, Витя Пчёлкин всё-таки окликает её у самого порога. У Венеры замирает сердце. Она надеется, что он изменит решение, что её молчаливый уход способен его образумить пуще любых увещеваний адвоката, друзей, родственников — да чьих угодно, пусть сюда хоть сам генсек заявится и попытается Витю Пчёлкина уговорить.       Венера надеется, что он передумает из-за неё. Ради неё.        — Погоди! — он пронзительно на неё смотрит и привстаёт на месте. В глазах у него лёгкий проблеск надежды, подобный тому самому ласковому майскому солнцу, которого Венера так ждёт и всё никак не может дождаться.       Венера делает прерывистый короткий вдох и чувствует, что вот-вот покатятся по щекам горячие слёзы.       — Ты мне тогда обещала, помнишь?.. — говорит он и встаёт в полный рост. — Ты поцелуй обещала. И свидание.       Венера опускает голову и смотрит на носки зимних сапожек — тех самых, что достал для неё в областной больнице Витя Пчёлкин.       — На свидание, как видишь, ты уже пришла… Тут с тебя взятки гладки, — невесело шутит он и косится на серую металлическую решётку, отбрасывающую тень ему на лицо. — Я не то имел в виду, конечно, и не так себе всё представлял, но поцелуй, он же и в Африке поцелуй, и в тюрьме тоже, да?..       Венера берётся за ручку двери и сжимает, пока пальцы от напряжения не сводит судорога. Она и не думала никогда, что смотреть в осчастливленное трепетным ожиданием лицо так невыносимо больно, что от этого так ёжится сердце и так щемит в груди.       Витя Пчёлкин не знает цены обещанного Венерой поцелуя. Витя Пчёлкин не знает, что за него-то, за обещание, сейчас и расплачивается сполна. Венера боится, что когда-нибудь он всё узнает, и сердце у неё тогда не будет ни болеть, ни ёжится, ни щемить, а просто-напросто остановится.       Она мотает головой всего единожды, как часто делает Витя Пчёлкин, чтобы дать понять: от своего он не отступится. И нижнюю челюсть она выдвигается вперёд тоже как он. Только подбородок у него обычно не подрагивает от едва сдерживаемых рыданий.       — Нет. Если ты поступаешь так, не собираюсь я тебя ни целовать, ни приходить к тебе на свидания, — идёт Венера на самую крайнюю меру и сама не знает, кому этим делает больнее. — Никогда больше не приду. Ты слышишь? Ни единого слова не скажу, даже когда выпустят. Не будет для меня на свете человека по имени Витя Пчёлкин, потому что он сам себя погубил. Ясно тебе? Тебе ясно?!       Венера не разбирает, что это за жар вспыхивает на её щеках: ярость ли опаляет огнём лицо или слёзы катятся вниз, ничего не стесняясь — а только становится уже всё равно, потому что Витю Пчёлкина не проймёт ни то, ни другое.       — Ну и… — выплёвывает он, валится обратно на стул, а Венера видит теперь только его безразличную и расплывающуюся от пелены перед глазами спину. — Иди, тогда, Вень. И правда больше не приходи, всё равно незачем друг на друга смотреть. Считай, что Витя Пчёлкин умер. Пулю словил. Прям в сердце, Вень. Вали!       Стук. Витя Пчёлкин громко ухает кулаком по столу. Венера подпрыгивает и выбегает вон, не разбирая перед собой дороги.       От чувства вины, несущегося по пятам, ей снова негде спрятаться.

***

      После выписки Венера заезжает за Космосом на старом-добром вишнёвом жигулёнке. Брат и ему тоже радуется, бережно поглаживает бампер, даёт ласковый щелбан боковому зеркалу, усаживается внутрь и полной грудью вбирает аромат “Ландыша серебристого”, которым Венера душится сама и щедро заодно обрызгивает салон машины, чтобы прогнать въевшееся табачное амбре, которое оставил после себя Витя Пчёлкин.       Табаком всё равно несёт за версту. Дух Вити Пчёлкина преследует Венеру даже после его смерти. Пусть и метафорической.       — Э, — хмурится Космос, безошибочно опознавший в парфюмерной композиции ноту сигаретного дымка. — Ты теперь куришь, что ли?       — Нет, конечно. Скажешь тоже, — отвечает Венера безучастно и снимает жигулёнок с ручника.       — Да не заливай! Чё тут тогда запашок как на табачной фабрике? — не верит он. — Я на тачке сколько уже не ездил? Всё выветриться должно было…       Венера пожимает плечом. Брат молчит и думает, открывает бардачок. Оттуда вываливается прямоугольная пачка, а на пачке со скучающим видом замер оранжевый верблюд и осуждающе пялится в сторону водительского места. То есть — на Венеру.       Космос пересчитывает сигареты, многозначительно хмыкает себе под нос, точно понял великую тайну, и резюмирует:       — Вот оно чего…       Венера вздыхает, выхватывает пачку из рук Космоса и совершенно безответственно выкидывает её из окна прямо на тротуар. Совесть её, однако, не гложет. Космос, впечатлившись, присвистывает.       — Что-то ты не в настроении.       — А есть поводы для радости? — огрызается Венера.       — У тебя брат вот выздоровел.       — Не выздоровел, а отправили лечиться домой, потому что с такими аппетитами моего брата никакая больница не в состоянии прокормить, — продолжает она плеваться ядом.       — И всё-таки… — упорно подбирается Космос к больной мозоли и намеревается её расковырять. — Ты чего такая смурная? Ленина похоронила?       — Сам прекрасно всё знаешь, — мечет она глазами молнии сродни тем, что рисуют на трансформаторных будках, а снизу пишут: “не влезай — убьёт”.       Говорить о Вите Пчёлкине и его идиотском решении Венере сложно, вот она и старается обходиться самыми пространными формулировками.       — Понятно, — мрачно подводит итог Космос. — Насекомому так понравилась казённая баланда? Неужто в тюрьме кормят лучше, чем в больничке?       Венера тормозит на светофоре. То ли ирония брата, а то ли очередной вопрос, которых и вовсе лучше было избегать, становится последней каплей. Венера шумно вздыхает и встряхивает волосами.       — Я вот не понимаю, Космос, хоть убей — не понимаю, — строчит упрёками она как из пулемёта. Космос видимым образом ёжится и напрягается, почуяв в сестрицыных интонациях грозу. — Вы с Валерой, вы ж… Вы всё говорите, что братья, что друг за друга… А ваш товарищ решил себе судьбу искалечить, решил сесть за решётку. Сам. Так мне и сказал, глядя в глаза, сказал: хочу от звонка до звонка... А вы что? Вы только потешаетесь. Да я бы на вашем месте денно и нощно возле камеры дежурила и уговаривала бы, я бы всё сделала, чтобы… Я бы ему, в конце концов, хорошеньких таких тумаков понадавала, чтобы он хоть соображать своей головой начал, а не только, как ты говоришь, в неё казёную баланду укладывать! Не для того она ему дана!       Она захлёбывается словами, жмёт на газ, едва только вспыхивает зелёный, и машина резко трогается с места, от чего их обоих вжимает в спинки сидений. Жигулёнок несётся вперёд по полупустой дороге, а Венера и не думает сбавить скорость.       — Да я вижу, что ты бы дежурила, Венька, — покачивает головой Космос с видом глубокой задумчивости на лице. — Фила же к нему уже ходил. Пчёла ни в какую.       — Пчёла-Пчёла… Тьфу ты. Знаешь, вот с того-то всё и началось! Напридумывали себе кличек, как у урок каких-то! Тоже мне: Пчёла, Белый… Вы что, воры какие-то? Уголовники? Или кто, Космос?! Скажи мне! — невесть зачем приплетает ко всему прочему и эту ерунду Венера. — Знаю я, что он ни в какую. Так надо уговорить. Надо сделать так, чтобы он всё понял. Он же не ведает, что творит. Это не в школе после уроков остаться, как вы все таких простых вещей не понимаете?! Это тюрьма, Космос, настоящая тюрьма! Там решётки на окнах! Это волчий билет на всю оставшуюся жизнь! Его на приличную должность ни за что потом не возьмут. И даже не смей мне про своё кооператорство, Космос, я не шучу: не смей об этом заикаться! Хватит с вас рыночной экономики, баста! Наигрались!       Венера остервенело колотит одной рукой по рулю, другой — судорожно цепляется за оплётку; и одному богу известно, как ей удаётся вести машину ровно, а не зигзагами.       Брат перехватывает её запястье и заставляет прекратить биться в конвульсиях.       — Вень, — веско произносит он, а сам смотрит на Венеру серьёзно и хмуро из-под полуопущенных отяжелевших век. — Решим вопрос. Идёт?       Она отворачивается к боковому окну, сбрасывает скорость так, что жигулёнок теперь плетётся не быстрей раненой улитки, а сама глотает слёзы, чтобы голос звучал грубо и сухо, а не жалко и плаксиво:       — Времени мало.       Космос тяжко вздыхает и снова заглядывает в бардачок, долго там роется и вытаскивает чуть помятую бумажную папироску.       — О! — довольно кряхтит он, гордо демонстрируя добычу Венере. — Пчёла не разочаровывает.       Она теперь смотрит только на дорогу, будто пытается искупить вину за то, что минуту назад вела себя за рулём авто в высшей степени безответственно и подвергла опасности чужие жизни.       — Это что такое? — бестолково хватает руками воздух она, видит боковым зрением, как брат уворачивается, и отобрать сигарету у него всё-таки не выходит.       — Заначка на тот случай, если ты разозлишься, — просто поясняет брат, намекая на выброшенную Венерой на тротуар целую пачку. — Пчёла-то тебя хорошо знает. Ладно, Веньк, не кисни. Космосила вышел на волю. Космосила всё разрулит, — он проводит сигаретой под носом и с наслаждениям втягивает её запах.       Венера бросает попытки его вразумить.       — Не забывай, что у тебя всё ещё полупостельный режим, — только напоминает она ему с укоризной.       — Ну так “полу-”, — передразнивает брат. — Так уж и быть, двенадцать часов валяюсь, двенадцать — живу в своё удовольствие. И никаких институтов. Лафа-а, Венька!.. Не жизнь, а сказка.       Он счастливо жмурится, а Венера закатывает глаза. Ей кажется, что Космос совсем ещё ребёнок.

❣️ Любимый читатель! НЕ ЗАБУДЬ ПОБЛАГОДАРИТЬ АВТОРА ЗА ЕГО ТРУД💖

      ▪️ нажми "Жду продолжения"!

      ▪️ напиши в отзывах "спасибо"❣️

Я ОЧЕНЬ надеюсь на обратную связь🥺

Она помогает мне быстрее писать продолжение ✍🏻