Конец прекрасной эпохи

«В ТЕМНОТЕ ВСЕ КОШКИ СЕРЫ»

На земле нет ничего такого хорошего, что в своем первоисточнике не имело бы гадости.

А.П. Чехов

***

К Борис Борисычу она заходит следующим же утром. Он рад её видеть, достаёт мандарины. По кабинету расплывается яркий запах глянцевой и пористой кожуры. — Помните, в больнице мы разговаривали про нападение на Космоса… — издалека начинает Венера. — Вы хотели помочь нам найти того, кто это сделал… Борис Борисович кивает и невозмутимо чистит мандарин, разламывает на дольки и выкладывает их ровным кругом на блюдце. Со стороны кажется, что Венерины слова он пропускает мимо ушей, а пресловутый мандарин волнует его куда больше; Венера успела Борис Борисыча хорошо изучить и теперь точно знает, что впечатление это обманчивое. — Он уже поправился? — только и спрашивает он небрежно, а сам заботливо убирает с упругих долек противные белые нити. Венера кладёт в рот одну, клыком разрывает тонкую кожицу на мякоти, и кислый мандариновый сок тут же разливается по языку, будоражит вкусовые рецепторы, разъедает нёбо. Она кривится, а Борис Борисович принимает это за ответ на свой вопрос. Венера старается побыстрее проглотить цитрус и отодвигает блюдце в сторону: мандарины она вообще-то не любит, но напрочь отказываться было невежливо, а начинать сложный разговор с взаимных разочарований — неосмотрительно. — Я тогда поспешила с решением. Вы должны понять, я очень нервничала. Теперь мне очень хотелось бы, чтобы вы помогли. Если то предложение всё ещё в силе… Язык по-прежнему сводит от противной кислятины; Венера просит воды и старается смыть её обильными глотками. — Я всегда готов тебе помочь, Венечка, — говорит Борис Борисович тихо и убедительно. Она тяжело и шумно вздыхает. В деле, с которым Венера сюда пришла, необходима хирургическая точность: нужно хладнокровно вырезать злокачественную опухоль, но не задеть жизненно важные органы; безжалостно изничтожить всё, к чему успела прикоснуться болезнь, но сохранить пациенту жизнь. Венера смотрит на идеально очищенный и разложенный солнышком мандарин и думает, что Борис Борисович на такое способен. — Есть вероятность, что Космоса избили по наводке. Я хочу, чтобы по адресу человека, который причастен к нападению, сейчас же выехала милиция и арестовала… — Это серьёзное обвинение, Венечка, — на полуслове прерывает её Борис Борисович. Вид у него до предела серьёзный. — Я знаю. Знаю, но… — Венера сжимает пальцами виски. Она до сих пор не уверена, что приняла правильное решение. Ведь можно ещё отступить, повернуть всё назад и выйти из кабинета, попросив прощения за глупое недоразумение; Борис Борисович Венеру поймёт и наверняка не станет мешать. Только если от него требуется невозмутимость и твёрдая рука опытного хирурга, то от неё — решимость и бесстрашие бывалого лётчика, чей истребитель уже вошёл в крутое пике. Венера знает одно: цена ошибки для них обоих слишком высока. — Основания для задержания должны быть очень серьёзные, — продолжает тем временем звучать его спокойный бас. — У тебя они есть?  Венера поднимает на Борис Борисыча встревоженный взгляд. У него расправлены плечи, на них блестят звёздами погоны, а сам он напоминает каменную статую и не шевелится. — У меня есть… — от волнения Венера вскакивает и мнёт кисти рук подрагивающими пальцами. — У меня есть основания полагать, что если милиция не вмешается в дело как можно скорее, то этот человек, эта… Эта девушка. Она может серьёзно пострадать. Или и вовсе погибнуть... Поэтому очень важно немедленно вмешаться, Борис Борисович. Ей грозит очень большая опасность. Лоб Бориса Борисовича становится неровным и складчатым. Он и не думает заподозрить Венеру в обмане или идиотском розыгрыше: каждое слово он воспринимает с предельной серьёзностью, а потому сразу тянется к телефону. — Ты думаешь, ей угрожают те же люди, что напали на Космоса? — посуровев, спрашивает он, положив на трубку тяжёлую ладонь. Венера не знает, что отвечать, и от растерянности хлопает ртом. Маше Горошиной, чьё имя и адрес она пока предусмотрительно не называет, угрожает сам Космос — если не собственной персоной, то через Хряща, с которым по дурости связался. Но этого Борис Борисыч, конечно, знать не должен. Или должен? Ведь ради успеха всего хирургу требуется проанализировать полный анамнез. Так Венере повторяли и в областной больнице, и в Склифе, потому что это непреложная истина. — Я просто знаю, что ей хотят причинить вред. И если те, кто это задумал, доберутся до неё раньше, то правоохранительные органы уже ничего не смогут сделать. И преступление, которое совершили с моим братом, останется безнаказанным с точки зрения закона, — говорит она, отделавшись пока расплывчатой формулировкой. — Борис Борисович, подождите… Она кладёт свою ладонь на его, заставляет опустить обратно уже поднятую с рычага трубку, а Борис Борисович успевает едва заметно улыбнуться от Венериного прикосновения. Он не теряется и сразу же ловит её взмокшую от волнений ладошку в свою, легко сжимает пальцы и смотрит на Венеру с нежностью. — Космос, он… Мне сложно и страшно об этом говорить… Мой брат сам во всём этом замешан, — мрачно возвещает она, наконец. — Но прежде, чем я дам вам какую-либо информацию, я прошу, чтобы вы пообещали… Обещайте, что имя Космоса потом не будет нигде всплывать, хорошо? Вы сможете это устроить? Венера до предела напряжена; каждая мышца натянута; она вся — струна, которую тянут за концы в разные стороны, чтобы проверить прочность и упругость. Пока она выдерживает, но что будет дальше — неизвестно. Ей страшно за брата. Страшно за его будущее. Страшно, что проблемы с законом дойдут до института и восстановиться он впрямь не сможет; что прознают и в Академии Наук, членом которой является папа, а последствия скажутся на его карьере тоже. Но ей подспудно кажется, что речь теперь идёт о вещах куда более серьёзных: в конце концов, зачем брату лучшее в стране образование и папа-академик, если он решительно настроен превратиться в чудовище? Венера об этом размышляла в пустой тёмной квартире всю ночь напролёт, не сомкнув глаз, от чего теперь гудит голова. По дороге сюда, к Борис Борисычу, в голове вертелись всё те же мысли. Очень возможно, что на кону стоит человеческая жизнь, и забывать об этом нельзя. Маша Горошина, с которой Венера ещё вчера утром была незнакома, ей совсем не нравится: брата она, конечно, не любит и Витя Пчёлкин наверняка прав в подозрениях насчёт неё (почему-то легко поверить, что Витя Пчёлкин в таких вещах разбирается куда лучше Венеры). Но ведь Маша Горошина — живой человек. Живой человек, с которым собираются сделать что-то совершенно нехорошее, и Венере от этого дурно пахнущего средневековьем линчевания исключительно противно. Ещё противней будет знать, что в этом замешан брат. Венера уже даже не знает: это она саму себя спасает от участи постоянно размышлять о крови на руках Космоса, или его — от соучастия в ужасном преступлении. Но внутреннее чувство ясно подсказывает: спасать надо. Хоть кого-то. Хоть Машу, чёрт её возьми, Горошину. А Борис Борисович далеко не самый последний в государстве человек, ему по силам отвести от семьи Холмогоровых страшную беду. А ещё, буравя уставшим взглядом темноту ночи несколько часов подряд, Венера всё думала и думала, как же всё так случилось и что же теперь делать, чтобы Космос прекратил своё падение в бездну. Разговоры и увещевания — чушь, они не помогали раньше и не помогут теперь; наказания отца положение лишь усугубят: Космос просто уйдёт из дома, как ушёл перед началом всей этой жуткой истории. И ответ, пришедший ей в голову уже на проходной величественного здания, где работает Борис Борисович, всё это время лежал на поверхности, просто Венера малодушно предпочитала о нём не вспоминать. Если Космоса на самом деле напугает настойчивый интерес милиции, если самый настоящий следователь, а не сестра со своими нотациями, пригрозит ему реальными последствиями, если прокурор вразумительно до его сведения доведёт, чем кончается такая вот дружба с Хрящом и его пионерами, если Космос на собственной шкуре ощутит, что такое — иметь неприятности с законом, то очень может быть, что Венериного бедового братца посетит светлая мысль взяться, наконец, за ум. И Венера всё-таки объясняет Борис Борисычу, где живёт Маша Горошина. Тот кому-то звонит, просит помимо выезда по адресу заодно порыться в старых делах — Венера тут очень кстати припоминает и не медлит передать слова Вити Пчёлкина о похожем нападении, повлёкшем смерть жертвы и случившемся, если она не путает, осенью. Борис Борисыч одобрительно кивает: это, мол, очень поможет. А Венера невольно думает, что Витя Пчёлкин счёл бы такой её поступок предательством. Ей почему-то от себя гадко. Начать оперативные и следственные действия с подозрительной гражданкой можно и по уже зарегистрированному случаю убийства (довольно быстро приходит подтверждение о том, что таковое имело место в одном из районов Москвы и органам это известно). Но Борис Борисыч заявляет, что Венере тоже придётся изложить на бумаге известные ей факты, а она недоуменно переспрашивает: — Зачем мне всё рассказывать, если вы сами говорите, что можно задержать эту Горошину и без моего участия? — и недоверчиво хмурит лоб. — Понимаешь ли, Венечка… Суд ведь может потом счесть, что оснований недостаточно. Сейчас же как: навели везде шороху, Перестройка, понимаешь, а на деле — кругом один беспорядок и работать нормально просто невозможно. Адвокаты, к примеру, последнее время взяли привычку совсем уж лихо зарываться, — сжимает он в замке своих огромных цепких лап её маленькую кисть. — Нам нужно тщательно подготовиться ко всему. Но я тебе обещаю: Космоса мы только припугнём, но вовремя переведём в статус потерпевшего и отпустим. Твоих показаний он в глаза не увидит. А считать будет, что его связали с делом этого погибшего бедолаги из-за меня: я ведь знал, что на твоего брата совершили идентичное нападение, вот и дал следствию наводку. Ты же мне сама из больницы звонила, помнишь? Просила о помощи, тогда всё и рассказала. Вот я и проявил инициативу, не мог стоять в стороне из чувства гражданского долга. К тому же, изучать все пришитые к делу бумажки никто ему не даст, да он и, ты уж меня извини, я твоего брата немного знаю… он не станет сильно интересоваться. Все эти доводы убеждают Венеру в правоте Борис Борисыча, и она вынуждена дать своё согласие. — Всё, — облегчённо выдыхает он после короткого входящего звонка. — Маша твоя в безопасности. В отделение забрали прямо с работы. — А если её отпустят? По прописке ей появляться опасно… Борис Борисович стряхивает серые хлопья с кончика сигареты в хрустальную пепельницу. — Для начала её задержат. Допрос устроят, — говорит он задумчиво. — Дальше зависеть будет от того, что и как быстро она расскажет. Но за неё ребята возьмутся профессиональные, я их лично знаю, в молчанку там не поиграешь. Так что ты не переживай, Венечка. Я держу руку на пульсе, мне будут отзваниваться по каждому чиху. Борис Борисыч приезжает за Венерой домой на следующий день, чтобы отвезти её прямо в МУР, а там сажает напротив молодого, но широкоплечего мальчишки со светлыми короткими волосами на аккуратно выбритых висках. Он, то и дело поправляя козырёк фуражки, под диктовку записывает Венерины слова — про то, как она потеряла брата, как искала и нашла в областной больнице, как он теперь проходит длительную реабилитацию в Склифе.  Правда, она запинается на вопросе про некую гражданку по имени Мария Горошина: знакома ли с ней Венера и если знакома, то откуда? — Послушайте… — она вопросительно смотрит на парнишку. — Илья. Илья Савельевич, — представляется он серьёзно. Венера давит нервную усмешку: выходит, допрос с ней проводит Илья-МУРовец — и впрямь настоящий богатырь, судя по размаху плеч. — Она подруга моего брата, — туманно отвечает Венера. — Но мы не то чтобы… скорее незнакомы, чем… — Вы утверждаете, что она была причастна к нападению на вашего брата, Холмогорова К.Ю.? Венера переглядывается с Борис Борисовичем.  — А я это утверждаю? Парнишка смотрит на неё со смесью недоумения и предосудительности. — Ну, то есть, я просто… Мне всего лишь показалось… Илья-муровец и сам уже кидает вопросительный взгляд на Борис Борисыча, который слушает Венерино невразумительное блеяние с некоторой досадой на лице. — Я пойду покурю, — оповещает он после снисходительного кивка Борис Борисыча, выдвигает ящик деревянного стола, из которого нервно достаёт пачку “Примы”, и спешит выйти. — Венечка, я понимаю, что процедура неприятная, — вздыхает Борис Борисыч. — Но рассказать всё надо… Надо подробно, понимаешь? Дело ведь предельно серьёзное. — Честно говоря, я думала, что все эти моменты удастся просто опустить, — она придвигает к себе бумагу и пару минут напряжённо думает. — К чему здесь мои показания? Тем более утверждения о причастности… Поймите, я ведь даже и не утверждала. Я поделилась с вами опасениями. Наша доблестная милиция прекрасно выполняет свою работу и умеет вовремя предупреждать совершение преступлений и без моего вмешательства, разве не так?.. Борис Борисович чешет затылок и снимает с носа квадратные очки. Садится на место Ильи-муровца, забирает у Венеры из рук бумагу и, слепо пощурившись секунду-другую, осознаёт тщетность затеи и всё-таки надевает очки обратно, читает и думает. — Давай так, Венечка, — находит решение он. — Мы с тобой напишем две бумаги. Одну — так, чтобы аккуратно, чтобы никого не задеть, чтобы всё чин-чинарём… А в другой изложим, как всё было на самом деле. Её-то, вторую, я заберу себе и положу в свой сейф. И если случится вдруг так, что она когда-нибудь очень сильно понадобится, мы просто тихо заменим одни показания на другие. Я устрою так, что к делу их приобщат на самых последних этапах, и никто, особенно твой Космос, ничего не узнает.  — Но ведь эта Маша Горошина, она уже задержана, её допросят, она всё расскажет… — А если не расскажет? — бумага с Венериными показаниями ложится на стол, и Борис Борисыч кладёт поверх неё руки, сцепив пальцы в замок. — Или потом опровергнет свои показания и даст другие? Или Космос заявит, что это он просто поскользнулся и упал, а никакого нападения и в помине не было? Если рассыплется дело? Венера чувствует себя загнанной в угол. Контроль над ситуацией теряется стремительно: она и сама уже не знает, зачем это всё затевается. Какая у неё, Венеры, цель? Сейчас? А какой была сутки назад? Она хотела наказать Космоса? Спасти Машу Горошину? Успокоить свою совесть? — Зачем мы это делаем, Борис Борисович? — Венечка, право слово, — искренне удивляется он. — Мы ведь должны поймать и наказать злоумышленников? Венера смотрит на него немигающим взглядом и возразить, конечно, не может: он прав, разумеется, он прав. Разве не в этом состоит главная задача органов правопорядка? Не в этом состоит её, Венерин, личный гражданский долг? Она вновь чувствует на языке противную мандариновую кислятину, глотает воду прямо из стеклянного графина на тумбочке и пытается понять, как из того угла, в который Венера загнала себя собственноручно, выбираться. — Венечка, её ведь и задержали-то с поличным… — вкрадчиво продолжает Борис Борисович. — Она незаконно сбывала алкоголь, когда ребята пришли к ней на работу. Официальный обыск на квартире ещё не провели, но мне сообщили, что там обнаружилась и техника, и одежда, предназначенные для незаконного сбыта, и издания иностранной прессы, алкоголь импортного производства, опять же… Этим всем она тоже торговала, хотя права никакого, разумеется, не имела. У неё нашли валюту, Венечка… Венера мотает головой — не потому, что не знает об этих находках, а потому, что ей кажется: это всё какая-то абсолютная ерунда, которая не имеет сейчас никакого значения. Что ей до валюты на квартире у какой-то Маши Горошиной? Борис Борисыч смотрит на совсем уж растерявшуюся Венеру, и смотрит он испытывающе, как будто Венера проходит по делу в качестве настоящей подозреваемой: — А главное, Венечка, при личном обыске во время задержания у неё нашли золотые украшения, очень сильно напоминающие по описанию те, что пропали у убитого при нападении осенью, — выдаёт он свой последний аргумент, и Венере становится совсем нечем крыть. — Ты понимаешь, что это значит? Она измождённо оседает на стул с которого успела вскочить, не в силах совладать с чувствами. — Это значит, что она причастна и к тому убийству, и, скорее всего, к нападению на Космоса, которое, прости меня за такие слова, могло закончиться намного хуже, Венечка… — озвучивает очевидный факт Борис Борисович. — Расскажи, как всё было на самом деле? Мне можно. Я ведь пообещал: эта бумага ляжет в мой сейф. Откуда тебе стало известно, что эта девушка замешана в преступлении? Горошина работает не одна, нужно вскрыть всю сеть, Венечка, ты понимаешь? — Хрящ, — выдыхает она внезапно и поднимает ошалелый взгляд, прикрывая непослушные губы. Но слово — не воробей. Борис Борисович, конечно, настораживается. — Хрящ? Какой хрящ? Это прозвище? Мысли в голове у Венеры уже вьются не жужжащим роем, а закручиваются в настоящий ураган, и становится почти невозможно сосредоточиться. Она бросает эти бесплодные попытки и решает идти выбранным путём до конца:  — Да, — подтверждает она скупо. Если уж и выбирать между Космосом и Хрящом — кого из них во всём обвинить и с потрохами сдать органам, — то выбор Венерин будет, конечно, очевиден. Хряща ей ни секундочки не жалко. — И что этот… как? Хрящ? Кто он? — Он, не знаю… Он бандит. Просто бандит. Так вышло, что когда я искала Космоса, я отправилась к ним… к нему в подвал… Глаза Бориса Борисовича сужаются, и возле уголков собирается паутина морщин. На миг даже кажется, что он не дышит: так сильно боится спугнуть решившую выложить всё как на духу Венеру. — В подвал? — Да, в… И там я услышала про эту Машу. И что она… Она может быть причастна. И они хотят её… — Венера смотрит на пальцы, которые нервно и беспокойно мнёт, а вот смотреть Борису Борисовичу в лицо не может. — Я узнала адрес. Там был ещё один, кажется… Клоп. Я поняла, что они хотят что-то сделать с ней, с этой Машей, и поэтому отправилась к вам.  — Ты сможешь мне показать, что это за подвал? Где находится? — Нет, я… — трясёт она головой и на этот раз не боится поднять глаз, потому что ни капли не лукавит: — Я не вспомню уже. Всё как в тумане, я только за брата волновалась и… Я даже не помню, кто мне подсказал искать там, я… Венера снова тянет руку к графину, Борис Борисович услужливо подаёт ей стакан, и она принимается пить показательно огромными глотками, потом машет на лицо ладонями и отворачивается в сторону, а сама тихо-тихо всхлипывает, но как будто не позволяет себе окончательно расклеиться, сдавленно приговаривая: “сейчас-сейчас”. Вся эта пантомима нужна лишь для того, чтобы Борис Борисович постеснялся выпытывать у близкой к истерике Венеры, кто же всё-таки показал ей тот самый подвал, и венчается предприятие успехом. Борис Борисович отступает, пытается Венеру успокоить и зовёт обратно Илью-муровца, с которым просит оставить их наедине. Но далеко уходить не велит, потому что Венеру обязательно пригласят, когда понадобится подписать бумаги. Она с вздохом облегчения закрывает за собой дверь. Мимо неё по коридору уголовного розыска грубо тащат кого-то под локоть, и поскольку Венера совсем не ожидает здесь встретить знакомых, то поначалу даже не узнаёт лохматую макушку. Лица разглядеть тоже невозможно: голова, на которой лохматая макушка и находится, обречённо свешивается вниз и болтается, как на верёвке. И только когда Венера, оторопев, узнаёт Витю Пчёлкина по рыжине вихр и воровато поднятому затравленному голубому взгляду, она встаёт с банкетки и с силой принимается моргать и жмуриться: не верит своим глазам, убеждает себя, что те её обманывают. Спешно и безнадёжно ищет причины, на которые можно списать нереальность их встречи в таком месте и в таких обстоятельствах: вот и руки у него почему-то не засунуты по неизбывной привычке в карманы, это Вите Пчёлкину не свойственно, и при ходьбе он в три погибели никогда не горбится, Витя Пчёлкин всегда шагает гордо и свободно… Только когда Венера видит его уже со спины, то понимает, что он бы и рад, наверное, не горбиться и спрятать кисти рук в джинсах, да только не может — наручники мешают. — Вень? — удивляется Витя Пчёлкин, когда Венера, побежавшая вслед, хватает его за локоть. — Что происходит? — сиплым от сдавившего горло страха голосом вопрошает она. Витя Пчёлкин морщится. — Да там… — мнётся он, хочет махнуть рукой, забыв про наручники, и говорит: — Не бери в голову. Недоразумение. Венера не прекращает быстро шагать в ритм с Витей Пчёлкиным и его хранящим невозмутимое молчание конвоиром. Она обращается к нему и спрашивает, куда Витю Пчёлкина тащат, а тот лишь огрызается, что это не её собачье дело. Витя Пчёлкин в свою очередь тоже задаётся очевидным вопросом: — А ты здесь что делаешь? Венера мешкает всего-то секунду, но маскирует это под одышку, чтобы Витя Пчёлкин ничего не заподозрил, и на выдохе отвечает: — Вызвали. На допрос. По поводу… Космоса. Борис Борисыч, он не… — Ясно, — выплёвывает Витя Пчёлкин сквозь сжатые зубы. — Хрыч этот… Ему будет очень легко поверить, что Борис Борисович и впрямь по собственной инициативе дал расследованию ход — ревность и злость изрядно затуманят мысли Вите Пчёлкину, так думает Венера. Но чувство стыда от этого никуда не девается, а только растёт и подхлёстывает её мчаться, сбиваясь с ног, за закованным в наручники Витей Пчёлкиным по коридору МУРа. Она ведь не кривит душой, но и правды в обрывках её фраз — на грош. А Венера не любит оказываться в серых зонах, Венера любит, когда всё просто и ясно: вот хорошее, а вот — плохое, вот — правда, а вот — наглая ложь. Ей от самой себя ужасно противно. И Венера бежит дальше. Что-то мешает ей непреклонно Вите Пчёлкину заявить, что она исполнила свой гражданский долг и правá на все сто процентов. Что для неё нет ничего важнее жизни и судьбы младшего брата. Что действует она в интересах своей семьи. Что перед законом она чиста, а перед Витей Пчёлкиным… Перед ним оправдываться нет ни смысла, ни необходимости. Она должна это всё сказать, но она не говорит. Она врёт, что сама ничего не знает. Что её сюда вызвали внезапно. И что, конечно, допросили, но она отважно никого не выдала. Венера делает вид, что не она самым гадким образом воспользовалась доверием Вити Пчёлкина и не она навела сотрудников милиции на адрес Маши Горошиной, обманом выуженный всё у того же Вити Пчёлкина. А Витя Пчёлкин верит. Не может не верить. Вряд ли он вообще может подразумевать, что Венера, честная и правильная во всех отношениях Венера, комсомолка, дочь академика и профессора астрофизики, способна на такую-то крепкую ложь — в глаза, без запинки и сомнений, как на духу. Вряд ли Витя Пчёлкин может хоть на секунду допустить, что Венера способна на предательство. Но Венера ведь поступает хорошо? Венера хочет добра и брату, и Вите Пчёлкину. Будь у неё другие намерения, Венера бы на такое не пошла. Ни за что в жизни бы не пошла, если бы не добивалась благих целей. Поэтому Венера поступила хорошо? Поэтому врать сейчас можно? Венере липко и гнусно. Витю Пчёлкина заводят в кабинет. Последнее, что Венера видит — безразличный блеск металла на его запястьях.

❣️ Любимый читатель!

НОВАЯ ГЛАВА выйдет ❣️СРАЗУ ЖЕ❣️

как только наберётся 60 ждущих (в тот же день)!

НЕ ЗАБУДЬ НАЖАТЬ КНОПКУ "Жду продолжения"!

Поблагодарите автора за его труд 🙏🏻