Конец прекрасной эпохи

I

«Здравствуй, племя младое, незнакомое,

или скверные предчувствия»

      

Когда государство от тебя что-то хочет,

оно называет себя родиной.

      — Я его просто замочу! Вот так! Тыщ! Тыщ! Хрящ! Специальный агент Холмогоров! Космос Холмогоров!       Венера из сыроватой подъездной зябкости ныряет в кумар квартиры. Табачным душком несёт уже из прихожей; глаза жжёт и режет. Она тяжко вздыхает и цокает языком, небрежно кидает дорожную сумку на кушетку. Джинсовую куртку — предмет её особенной гордости, папа привёз из ГДР — не снимает и топает босыми ногами по паркету, тихо покашливая в кулак, чтобы не дать о себе знать раньше времени. Но таиться вовсе ни к чему: за гомоном голосов никто её не услышит.       Картина представляет взору занимательная: братец, возвышаясь в центре гостиной во все свои почти два метра роста, размахивает руками, пальцами изображает пистолеты и с молодецкой удалью расстреливает невидимых врагов. Рядом хихикают барышни — их Венера не знает и впервые видит, — а возле барышень, конечно, находятся и братцевы друзья.       — Они тебя первым замочат, чудище! — перекрикивает бас Космоса один из них: рыжий и патлатый.       Он цепляется за запястье брата Венеры, всей пятернёй затыкает дуло воображаемой пушки и виснет на руке Космоса — так пытается доказать свою правоту. А на его плечах, в свою очередь, виснут и радостно хохочут сразу две девицы в мини-юбках. Венере их зубодробительный хохот не нравится, от него ломит в ушах.       — А мне пушки не нужны, я и без пушек кому хошь накостыляю! — довольно щерится тот, что одиноко сидит в углу дивана.       Если верить в справедливость мироустройства, то одна из болтавшихся на плечах патлатого девиц наверняка предназначалась ему; но мироустройство было несправедливо и безжалостно, а грозившей своими навыками рукопашного боя товарищ — всеми покинут.       Венера приваливается боком к деревянному косяку и ждёт, пока её заметят. Терпением после двух суток в поезде она не отличается, а потому уже спустя полминуты кричит:       — Кос! Космос! — вбирает во все лёгкие воздух и ухает по двери кулаком: — Космос Юрьевич!       Гомон прекращается. Виснет мхатовская пауза. Девицы (правда, уже без былого задора) тоже виснут на патлатом. Они удручены: понимают, что праздник жизни подходит к концу медленно, но неумолимо. Сам он валится вниз, обратно на диван, и выплёвывает что-то вроде “приплыли”, закатывает глаза и всячески выражает отсутствие радости от Венериного появления.       Космос растягивает рот в недо-улыбке, прыгает к телевизору, и стрельба вперемежку с руганью тот же час замолкают. Иссиня-чёрные вихры на макушке брата взъерошены, глаза бегают из стороны в сторону и подозрительно блестят.       — Венька! — раскидывает он свои здоровенные лапы — два косых аршина вширь — и шагает вперевалочку к сестре, как дрессированный медведь по арене цирка. Пьян, безбожно пьян. — А ты…       — А меня папа попросил заехать, — Венера складывает на груди руки, шмыгает мимо чешущего затылок брата в комнату и оценивает масштабы катастрофы. — Н-да, братцы…       Шабаш продолжается, судя по всему, давно. Патлатый суетится и хватает что-то с кофейного столика, раздаётся шуршание картона. Впрочем, это он делает так — для проформы. Прятать от старшей сестры курево Космос и его друзья давно уже почти не стараются.       — Здор-рова, — заметив её внимание, патлатый хлопает в ладоши и потирает их друг о друга, как ни в чём не бывало.       Венера из всех братцевых друзей этого, со скользкой улыбочкой и лисьим прищуром — Витю Пчёлкина, всегда меньше всех выносила. Зато вот брат и дня прожить не мог, чтоб не увидеться с дорогим дружочком: не разлей их вода, да разрази бы их гром.       Венера принюхивается, по-звериному тянет носом прокуренный насквозь воздух (не удосужились и форточку приоткрыть) и говорит:       — Понятно всё. Давайте-ка, — покровительственно цокает она уголком губ.— Сворачивайтесь. Дамы, вас родители не потеряли?       Блондинка с пергидрольной химией на голове чавкает жвачкой (которой её наверняка снабдил Кос: папа часто привозил из заграничных поездок всякое такое) и оскорблённо глядит на Пчёлкина. В коровьем взгляде читается недоумение.       Витя Пчёлкин хмурит брови ей в ответ, поглаживает по спине и всем своим видом как бы говорит: прорвёмся.       — Тебе отец что велел делать? — вопрошает Венера. Тон её — строг, голос — закалённая сталь.       — Так, братья, — первым не выдерживает тот, что сидит в углу дивана и которому не хватило барышни. Друзья называют его Филом. — Пора, походу, по домам…       — Фила, ну-ка сядь! — точно пытаясь жестом ладони вбить товарища в пол, велит почувствовавший себя хозяином положения Витя Пчёлкин. — А чего, собственно, за претензии?       — Венька, ну не выпендривайся, — вторя ему, заискивает брат. — Я уж думал, “эта” припёрлась, обрадовался, что ты, а не она… Ты разве не послезавтра из Ялты?       “Этой” братец звал их мачеху: молодую и хищную даму чуть за тридцать, на которой не так давно женился их отец.       — Я, как видишь, из Ялты сегодня. Говорю же: отец позвонил.       — Загорелая какая, ай, хороша! — улыбается брат и сияет от удовольствия. Венера клонит ухо к плечу: её такими фокусами давно не взять.       — Космос, — закатывает она глаза. — Отец что велел делать?       — Готовиться к вступительным, — угрюмо и послушно отвечает брат.       — А вы чем тут занимаетесь?       — А у нас перерыв, — вмешивается в родственную беседу Пчёлкин, и Венера зыркает на него так, что и слепому ясно: хочешь оставаться при всех своих жизненно важных органах — не лезь в семейные дрязги.       Слепому ясно, а Вите Пчёлкину — нет.       — Перерывы у вас на учёбу, — фыркает Венера. — А какой у вас основной вид занятий — я уловила.       — Да мы весь день зубрили, вот те крест! — божится Пчёлкин, всё такой же хитрющий и такой же скользкий.       — Слушай, ну правда, Вень, — откидывает затылок назад Космос и заговорщически переглядывается с Пчёлкиным. — Ну не лечи. У нас повод большой!       — У тебя, Космос, повод сейчас только один: вступительные, — как может сурово припечатывает она, подходит ближе и дёргает брата за переносицу. — На носу уже, между прочим! Вот тут!       Воспитательные работы даются Венере сложно. Разница у них с братом — три года, всего ничего. Но если в глубоком детстве эти тысяча девяносто пять дней ощущались как целая вечность и давали Венере право командовать и понукать, то сейчас она глядит снизу вверх на здоровенного детину, в которого превратился её младший братишка, и совсем уж не понимает, кто из них тут старший. И кто из них тут должен командовать.       Тем более что желающих — навалом.       Космос ещё ладно: он хоть по старой привычке признаёт сестринский авторитет, не смеет в открытую ей прекословить. А вот дружок его — этот несносный Витя Пчёлкин, — вот тому-то пальцев в рот не клади.       Да, Витя Пчёлкин борзел не по дням, а по часам; Венера порой ловила себя на мысли, что ещё каких-нибудь полгода, от силы год — и полетят клочки её авторитета по закоулочкам, и таки-ие пойдут ядовитые ягодки после дурно пахнущих цветочков…       Мама (то есть, скорее папа — мамы у них с Космосом давно не было) не горюй!       — А ч-чё у нас, — как бы в ответ на её мысли говорит Пчёлкин и с ленцой потягивается. Уходить он совсем не собирается, чего бы там Венера ни говорила. — …Сыновей профессоров астрофизики просто так в институты уже не берут, а? Или ты у нас совсем дэбил? — нарочито экает он и отвешивает Космосу подзатыльник, но вовремя отскакивает в сторону, чтобы не нарваться на ответную затрещину.       Космосу в пространстве ориентироваться сложно, потому он бестолково и по большей части бесцельно сучит пудовыми кулаками в воздухе.       — По голове его чаще дубась — и вообще никуда не возьмут. Тебе бы самому, кстати, тоже не мешало пойти и поучиться. А то прямая дорога в армию…       Космос и Фил как-то со значением переглядываются; Вите Пчёлкину Венерины слова как с гуся вода, он пренебрежительно морщится.       — Ви донт нид ноу эдьюкейшн, — ещё и противно гогочет вдобавок. — “Пинк Флойд”, слышала про таких? Всё за нас уже сказали великие! Охота мне была ещё столько лет штаны протирать. Не-е, я настоящими делами займусь… — он откидывает назад голову, мечтательно щурит голубой глаз, и барышня вдохновенно льнёт к его плечу в растянутой голубой майке.       — Они не о том пели, неуч, — огрызается Венера и красноречиво смотрит в глаза Космосу, и взгляд её говорит: “Ты видишь, с кем ты водишься?”.       Брат её, несомненно, понимает. Всегда понимал, и слова им для внутренне-семейной коммуникации были не нужны.       Но только вот что с того, что понимает? Брату ведь нравится водиться с этим шалопаем. Брата ведь пчёлкинские чувство антисоветской вседозволенности и ярое желание попрать все мыслимые законы воодушевляет: это Венера тоже без слов читает в его ясно-синих глазах, доставшихся им обоим от матери.       Но Космос-то, Космос — соль советской интеллигенции, Космос — будущее советской науки, Космосу на роду написано стать движетелем советского прогресса, самого быстрого прогресса в мире; ему такие вещи должны быть чужды по природе, по определению, по характеру — вот как самой Венере.       Их всегда было четверо, и они всегда были неразлучны — сколько Венера себя помнила, а помнила она себя уже двадцать с небольшим лет. Саша и Фил — Фил, который был зачем-то по недоразумению или шутке судьбы назван Валерой при рождении — ей даже нравились, ребята они были толковые и порядочные. Саша — юноша со стержнем, умный, подающий надежды, Венера про него всегда думала, что он выбьется в люди. Сашка Белов хоть и рос на попечении одинокой матери, но с ранних лет был ей надёжной опорой. Фил, Валера Филатов — детдомовский, честный и правильный, такой честный и такой правильный, каким может быть лишь человек, на собственной шкуре познавший всю до смерти обидную несправедливость мира. Он всё больше делал успехи в спорте, чем в учёбе, но совсем не был похож на тупоголового штангиста, у которого вместо головы — чугунная гиря. В руки этим двоим Венера брата доверять никогда не опасалась: знала, что если Космос станет держаться Саши Белова, то вырастет человеком порядочным и настоящим комсомольцем.       А вот о Вите Пчёлкине сказать того же было нельзя. Вите Пчёлкину она не доверила бы и фантика от привезённой папой из-за границы жвачки — так мало он вызывал в ней хороших чувств. От Вити Пчёлкина, сколько себя Венера помнила, всегда жди беды.       Кто надоумит Космоса запихать неизвестно где раздобытую петарду в школьный унитаз? Ну, конечно, Витя Пчёлкин.       Кто проберётся в кабинет химии и отнюдь не из научного интереса наугад смешает в стеклянной скляночке непонятные реагенты, устроит всамделишный взрыв и сиганёт с места преступления из окна второго этажа? Витя Пчёлкин — больше некому.       Кто подобьёт братца ночью, пока все спят, стащить ключи от отцовской “Волги”, сесть за руль и отправиться кататься по улицам столицы? Нет никого, кому бы такая дурь могла прийти в голову. Кроме Вити Пчёлкина, разумеется: у того вместо головы неподобающий советскому юноше хаер из длинных патл и ветер, со свистом гуляющий между ними.       — Венька-а, — Космос канючит совсем как в детстве, только теперь канючение это рокочущее и басовитое. — У нас вот… — тычет он указательным пальцем в дверной проём, — у нас брат — в армию уходит!       Венера оборачивается, потому что спиной ощущает чьё-то присутствие.       — Саша, — приветливо кивает головой.       Четвёртый участник квартета поправляет ворот вязаного свитерка и, отвечая Венере лучезарной улыбкой, пожимает плечами на немой вопрос, живо отразившийся в чертах её удивлённого лица.       — Да ладно? — для верности переспрашивает она. — А институт? Ты же сам говорил, что будешь поступать в институт!       — Отслужу вот — и пойду, — всё с той же тёплой улыбкой объясняет он. — Решил так. Как настоящий мужчина. Как отец.       — Но ты же… — опешив, усаживается Венера на банкеточку. Новость эта заставляет внутри что-то оборваться. — Ты же знаешь, что там сейчас творится, Саш…       — Да всё не так страшно, Венька, — мягко похлопывает он её по плечу. — А в институт — поступлю. После армии поступлю. Там же льготы. Я просто, Вень, знаешь, не выбрал ещё, что мне нравится. А в армии как раз обо всём подумаю. Целых два года будет!       — Там война, Саша. — Венера кладёт руку на грудь. Она забывает и о брате, и о Пчёлкине, и хаерах, и об институтах, будь они неладны; у неё спирает дыхание и почти не бьётся сердце. — Миша мне пишет. Там война. Там очень страшно.       Сашка сжимает челюсти. Это на вид он мягкий, на вид — воспитанный и интеллигентный, хоть сейчас с него плакат рисуй пионерам в назидание. Особенно хорошо на том плакате получатся его глаза: тоже синие, как у Вениного брата, только с каким-то зимним стальным отливом. У Космоса в них простирается разморенное зноем июльское небо, Космос уступчивый и податливый. А Сашка — суровый. Особенно, когда так скрежещет челюстями, как будто снег под ногами хрустит, и не говорит ничего.       — Как там Миха, кстати? — подаёт голос Фил, то есть Валера. — Давно не слышали про него. Жив хоть?       Венера, опустив голову, нехорошо на него глядит и по-прежнему не дышит. Повисает пауза, тягучая такая, неприятная. Пчёлкин снова отвешивает подзатыльник — на этот раз Филу, а не Космосу.       — Дурак, что ли? — красноречиво зыркает на него, и Фил тушуется:       — Я чё-то не подумал. Прости, Вень.       — Жив-здоров, — Венера поднимается и серьёзно смотрит на Сашу. — А ты бы… Ты бы подумал ещё, Саша. Зря ты. Лучше в институт… Вот, папа обещал за тебя похлопотать, — она оглядывается на Космоса, ждёт его поддержки и утвердительного кивка, но тот выбрать сторону сестры не спешит.       Космос поддерживает друга, а Венера понимает, что вот он — момент его взросления.       — А ему вот припёрло. Интернациональный долг карман жжёт, понимаешь, отдать надо срочно, — неожиданно на помощь Венере приходит Пчёлкин и буравит Сашку пронзительным взглядом, в котором читается неодобрение. — Только я так думаю: если ничего не занимал — отдавать тоже нечего.       — Я так решил, — отрезает Сашка и сводит всё к шутке, потому что и правда добавлять больше никто ничего не станет: — К тому же, вон пацаны какие проводы мне устроили. Как после них передумать?       Венера вздыхает. Она видит, что уж не ей переубеждать — да и не послушает Сашка её, старшую сестру лучшего друга. Если Витя Пчёлкин зубы ещё только учился показывать и просто демонстративно важничал, чтобы его, недавнего школьника, всерьёз стали воспринимать, то Сашка Белов в напускном бахвальстве никогда не нуждался. Сашку никто и не думал воспринимать не всерьёз.       Венера по такому поводу сменяет гнев на милость, благодушно не велит всей честной компании тот же час расходиться, а сидит с ними, но от общего веселья держится в сторонке и как бы следит, чтобы соблюдалась видимость приличий; а сама долго ещё думает, что скверно это всё звучит и вообще хороших предчувствий не вызывает.       За Сашку Белова ей страшно: вполне могут отправить в горячую точку, хоть и идёт на спад в последние месяцы напряжение в Афгане — так в редких письмах рассказывает ей Миша, её жених. Миша — разведчик, потому письма и редкие, долг не позволяет слать весточки домой слишком часто; но Венера втайне всегда надеется, что разведчик точно должен знать больше остальных.       Венера делает мысленную зарубку: попросить папу похлопотать, чтобы Сашку не заслали куда-нибудь, где среднесуточная температура превышает тридцать градусов жары. Не только ведь в Центральной Азии советские защитники нужны? Границы у Союза необъятные, а в мире обстановка такая, что везде сейчас опасно — просто где-то поспокойней, а никому не станет хуже, если лишний раз переживать за ещё одного мальчишку не придётся. Ни его матери, ни Венере, ни даже Космосу.       Нужно только так всё обставить, чтобы самому Белову о заступничестве Холмогорова-старшего не стало известно. А может, не лишено смысла даже обратиться не к папе, а к собственному начальству: Венера уже трудилась практиканткой в госструктурах и слыла там на хорошем счету.       Она перебирает в уме варианты, но то и дело ловит на себе то цепкие, то испепеляющие взгляды — смотрят Витя Пчёлкин и его барышни. До них — то есть барышень — Венере дела нет, пигалицы и пигалицы; зато теперь добавляет ещё один повод переживать: Космос точно с концами попадёт под пчёлкинское влияние, а Сашки Белова, способного держать товарищей в узде, уже здесь не будет. Фил, конечно, остаётся в осиротевшем трио за самого рассудительного, но Филу хватит ума самому в неприятности вслед за товарищами не лезть, а вот другими командовать — не хватит прежде всего веса. И все приёмчики рукопашного боя тут бессильны против тлетворного Вити Пчёлкина, его провокаций и подзуживаний.       Да, с какой стороны ни кинь — скверно получается. Лучше б Сашке в армию не ходить.       Да только кто ж Венеру будет слушать?